Книга: Раненый город
Назад: 30
Дальше: 32

31

Знакомое нам обоим выражение лица командира заставляет Сержа остановиться и по форме доложить: «Товарищ старший лейтенант…» — и так далее, что полагается в данном случае. Я принимаю подобие стойки «смирно». Достоевский вылез вперед и нарушил субординацию, потому что я старше него по званию. Но речь сейчас не об этом. Едва дождавшись конца доклада, взводный матерно разъясняет нам, какое, оказывается, счастье, что в ПМР до сих пор не организовали дисбат. Мы отпираемся и говорим, что не виноваты в том, что во время нашего визита мули учинили прицельный обстрел Джона. На вопрос о том, какого рожна я оказался за пулеметом, отвечаю: случайно, лишь потому, что Диму ранили в глаз. Это известие приводит Пашу в легкое замешательство, но он быстро находит новую точку опоры в «горшках на голове» и снайперской винтовке Сержа, которая из-за его плеча молчаливо свидетельствует о нашем злонравии. В заключение взводный категорически запрещает нам отлучаться из расположения. Подтверждая обоснованность его приказа, со стороны мулей снова трещат очереди. Поодаль что-то бухает.
— Вон, — Али-Паша мотает головой, — после ваших подвигов сволота никак успокоиться не может! Пшли вон, в штаб-квартиру, и не вылазьте больше! Стоять! Что, на самом деле пулемет уничтожили?!
— Вроде так, — снова опережает меня Серж, — отлично попали! И я видел, и Джон с бинокля!
Взводный делает ему знак идти и обращается ко мне:
— Ну и что ты, Эдик, этим хотел доказать? Я думал, ты понял, а ты — как пацан!
— Да все я понял! Просто в душе как-то не так, все вкривь и вкось! И сидеть сложа руки не могу, и что ни сделаю — опять лажа!
— Ты все-таки сядь тихо и не вылазь! И вот еще что…
Паша ждет, пока Достоевский и Гриншпун не свалят в подъезд, и продолжает:
— Будешь в Тирасполе, узнай…
Я внимательно слушаю его. Оказывается, ещё во время майских боев на севере республики в Тирасполь была направлена телеграмма из Дубоссар: «Просим помощи. Если в ближайшее время ее не будет, то собираемся в Тирасполь со всеми вытекающими последствиями». Затем несколько офицеров в штабе гвардии потребовали у Кицака объяснений по поводу неоказания помощи Дубоссарам. Объяснения будто бы кончились фактическим арестом Кицака и доставкой его на ковер к Смирнову. После этого дело было спущено на тормозах, а недавно людей по одному стали отзывать из их подразделений безвозвратно. К чему это, где люди и не вторая ли это серия расправ наряду с арестом Костенко? Да, дела… Не к добру все это… Понятно, почему так сдержан был батя, когда мы пришли к нему со своими вопросами. Омерзительное чувство холодного и липкого дерьма снова посещает меня между лопатками. Обещаю выяснить, если в горотделе что-либо об этом знают, и топаю вслед за ребятами наверх. Что ж, посидим до отправки. Обязанности с нас почти сняты. Взводный обмолвился, что он уже выбрал и предупредил новых комодов.
В подъезде встречает Гриншпун:
— Ну что, получили? Так вам и надо! Вкозлили своего Али-Пашу по самые помидоры! Он уже в журнале неоткрытия огня расписался, а тут вы со своими инициативами…
— В журнале неоткрытия чего? — недоумеваю я.
— Неоткрытия огня. Говорят, сегодня всем командирам раздали. Если расписался и после этого открыл огонь — под уголовную ответственность…
— Твою мать… Хорошо, Джону эту срань подсунуть не успели…
— Вот и я говорю, е… твою мать… Ладно, пошли! — Лешка манит меня в гадючник — грязную, разбитую квартирку каких-то советских алкашей рядом со старой штаб-квартирой. Невесть когда и кем была сломана ее сопливая дверь. Изба-курильня и сортир для тех, кому не хватило мочи добежать до мест более цивилизованных.
— Слушай, бездельник, какого черта ты здесь шляешься?!
— А что мне делать?! Если я из «Мулинекса» начну квасить, так легко не отделаюсь. Разжигание этнической розни припаяют! Сегодня Славик и без меня справится.
— Досрочно повышен до первого номера, чтобы справлялся со всем, кроме нашей водки? А где Серж?
— Да вот, принес, — Гриншпун кивает на не замеченную мною бутыль, — и пошел за Жоржем.
Пошел-таки! Все же есть у Достоевского остатки тяму не делать того, что было бы полным свинством! Говор на лестнице и любопытные взгляды в дверь. Здесь нам спокойно выпить и поговорить не дадут. Переждав любопытных, кладем бутыль в вещмешок. Идем в другой подъезд, в квартиру с разбитыми окнами, где я вчерашним утром дремал на столах. Алексей остается караулить, а я возвращаюсь к гадючнику. Нет Сержа! Надо искать. Убедившись, что его нет в старой и новой штаб-квартирах, обхожу дом кругом. За дальним углом нахожу объект. Рядом с ним прислоняется к стене понурого вида Жорж.
— Вот, засранец, не хочет идти! — с обиженным видом восклицает главный поджигатель.
— Жоржик, брось! Ты что, вообще отойти от зарослей не можешь?
— Полегче с твоих колес стало. А может, нечем уже. Живот болит — боюсь, снова начнется!
— Пошли с нами! Мы ж все равно тайком, в руинах. Там укромных мест — во! Не боись, спирт крепит, а потом еще пару колес слопаешь!
— Давай, давай, — подталкивает Жоржа Серж, — не просидишь до вечера в палисаднике!
Осунувшийся Колобок безрадостно катится за нами. На месте соображаю: не из чего пить. Но, оказывается, Достоевский подсуетился и собрал фляги. Вытряхнув из них остатки воды и виртуозно залив внутрь пойло, он начинает кромсать банку консервов. Гриншпун, протерев грязный стол локтем, режет хлеб.
— А Витовт где?
— Поперся к Дуке.
Стучат друг о дружку фляги. Советую Жоржу что-то поесть, сую ему в руку бутерброд. В состоянии легкого опьянения можно наконец и поговорить.
— Слушай, Серж! Что это за журналы неоткрытия огня? Наши полковники что, совсем тю-тю? Им уже приказов, комиссаров и угроз мало? Для чего эти журналы?
— А для того, чтобы мы всегда утирались… — буркает Колобок.
— Э, салага, так для тебя эта хрень впервой?! — Достоевский, совсем как в старые времена, одаривает меня презрительно-гневным взглядом. — Под Дубоссарами еще весной вели эти говняные записи. Как распишешься — от румын получаешь! Как отвечаешь — говнеж!!! Райкомовцы, коммуняки поганые… В крик им орешь: «У людей патронов хрен да ни хрена, раз ответили, значит, невмоготу уже было!!!» А им по фигу.
— Одна радость — передовой опыт плохо распространяют. Сюда со своими журналами только сейчас добрались. Зато мюллеров раньше выдумали… — бубнит Жорж.
Я молчу. И коммунист Гриншпун молчит тоже.
— Ты что будешь делать после вывода отсюда? — вдруг спрашивает меня Достоевский.
— Не знаю. Наверное, попробую снова попасть сюда.
— Мы тоже. Правда, Жорж?!
Колобок согласно кивает. Он чуть повеселел.
— Знаете, ребята, в Тирасполе приходите ко мне! У меня там квартира, пустая. Но телик есть и чем стол накрыть найдется!
— Когда это ты успел оторвать себе хату?
— Это не я, мы поменялись из Кишинева. Там у предков была хорошая, большая квартира. Мули ее долго обменять не давали. Ждали, пока уедем в Россию с одними чемоданами. А когда в Тирасполе стали щемить руководителей, взявших сторону Кишинева, один из них добился обмена своей тираспольской квартиры на нашу кишиневскую.
По виду Гриншпуна угадываю: у него другие планы и он сожалеет, что не сможет посидеть за общим столом. Наверное, вернется к себе домой. Конечно, мы обменяемся адресами, но трудно предположить, что удастся поддерживать прежние отношения. Судьбы разойдутся врозь так же быстро, как километры.
— А до этого, — продолжаю я, — там, в Кишиневе, одна мать долго оставалась. Держала при себе охотничье ружье и говорила, что первого наци, который придет ее выселять, — застрелит. Ничего, конечно, у нее не получилось бы. Но друг семьи, который это ружье отцу подарил, с перепугу обратно его выкрал. Побоялся, что, если мать на самом деле пальнет, его самого возьмут за задницу.
— Ну и ну! Красавец…
— Да бросьте вы. Он вообще-то мужик безобидный, добрый. Когда на выборах его прокатили, приходил жаловаться. «Везде, — говорит, — на плакатах мне уши, как у чебурашки, пририсованы, и фамилия на плохое слово исправлена». Дочку свою очень любит. Жену терпит. А она у него особа эпатажная. Как-то приезжал в Кишинев Кашпировский и давал свои сеансы во дворце «Октомбрие». Народу в зал набилась прорва. Во всех проходах стулья стояли, хотя билетов дешевле двадцати старых рублей не было. Бешеные срывались деньги… И телевидение эту толпу снимает. Вдруг наводят камеру прямо на нее, а она, закатив глаза, как юла качается…
— Так Кашпировский установку давать все-таки может?
— Чепуха. Просто есть внушаемые люди. Я сначала думал, она это нарочно сделала, чтобы внимание на себя обратить. Но день за днем проходит — тишина, будто сама испугалась… Вы себе не представляете, что человек может учудить сам с собой по внушению, даже не думая!
— Почему же не представляем? Очень даже представляем! — заявляет Алексей. Серж согласно кивает.
— Я, — говорит он, — знал дурака, который так застрелился. Внушил себе, что его непременно убьют. Честно сказать и уйти — его на это не хватило. На самострел в руку тоже не решился — подумал, узнают. Решил прострелить себе по касательной бок. Ну и, как всегда, пуля из славного АК-74 пошла не в ту сторону… Вот что дурость делает! И он что, один такой? На афганские и вэдэвэшные сборища я почему перестал ходить? Года три прошло — и я там уже никого не знаю. Одни внушенцы, самозапись в герои… Пьяные вдрызг и лезут друг другу в братья… Как сюда позвали — половину героев ветром сдуло! И по ним обо мне судить будут? Смотрят на эту срань и ахают: «Бедняжки, у них психика с горя поврежденная, нужна реабилитация»… С какого горя? Не нужна мне никакая реабилитация! Ни Жоржу, ни Али-Паше она тоже не нужна! Те, кому нужна, без рук без ног по домам сидят, не могут никуда достучаться… А эти мудаки нажрутся и маршируют… Автоматы в лапы, пинком под зад, на ГОП! Румыны живо рассортируют, кто трепло, а кто классный парень!
Разбушевавшийся Достоевский зло сопит.
— А одному герою даже маршировать не пришлось. Страшно мнительный был деляга. От любых заданий и поездок откручивался, боялся душманских фугасов. В своем же расположении — удаль девать некуда! И довнушался — на моих глазах убил его верблюд копытом. Он ему в задницу полез, а скотина как взбрыкнет — и гайки!
— Зоофил, что ли?
— Нет. Даже не ветеринар. Сапер. Тротиловую шашку хотел туда засунуть, живодер, и взорвать. А скотина копытом… И медалью наградили посмертно.
— За что?! В наградном листе что написали? Пал смертью храбрых при минировании верблюжьей задницы?!
— Что-то вроде. Только слова «верблюжья задница» заменили на «важный объект».
Вот смех! Гриншпун, тот вообще сел, мотает головой, визжит и руками морду растирает. Еле отсмеялись. Фу-у, изнемогаю! Нет, честно, не поверил бы в такое, если бы кто-то другой рассказал! Но у Сержа нет чувства юмора, он не смог бы так соврать…
Спрашиваю в образовавшейся паузе:
— Дальше-то что делать будем?
— Верблюда искать! — предлагает Жорж.
— Ничего я не хочу больше делать! — сумрачно заявляет Достоевский. — Засядем наверху, и пусть Оглиндэ жарит на своем аккордеоне. А ты, Лешка, сходи, забери гитару, чтоб Гуменяру занять. Не то весь вечер будет тянуть лапы к гармошке! Его меха не могу слушать, лучше пусть бренькает! Может, и я сыграю…
Похлопывая Колобка по нагрудному карману, жестом показываю, чтобы выпил таблетки. Он спрашивает, можно ли со спиртным. Отвечаю, что эти можно. Серж сгребает со стола и бросает в угол пустую тару. Теперь перекур — и пойдем за гитарой.
Хлоп! Хлоп-хлоп! Очередная группа недовольных замирением националистов бестолково, но противно осыпает гранатами из подствольников наш передний край. Хлоп! Бум-м! Из гранатомета! Это уже наглость! И снова: Бум-м!!! В ответ беспорядочная стрельба. Начали отвечать спровоцированные бабаевцы.
Тр-рах! Ничего себе! Надо же, Дука решился стрелять, хотя это ему строжайше запрещено! Эх, сейчас бы ему откорректироваться и закидать безобразничающих мулей парой залпов — было бы дело… Только вряд ли он на это пойдет. Но что это? Тр-рах! Тр-рах! И опять: тр-р-трах! Ещё два слившихся в один разрыва! Достоевский удивленно таращит глаза. Гриншпун, наоборот, улыбаясь, зажмуривается и опять головой качает. Лихо! Если бы так мулей затыкали и раньше, когда в этом было больше необходимости! Тыкаю Сержа в бок.
— Ты понял, что серьезные люди делают? Мы с тобой просто мелкие хулиганы!
— Я фигею без баяна!
— Ты себе это со стороны наших «оборонцев» представь! Есть приказ, вместо соблюдения которого две крупные перепалки! — роняет Гриншпун.
Живо представляю себе, как из резиденции президента ПМР приносят по телефону извинения Молдове, обещая немедленно разогнать остатки экстремистов-костенковцев на западном берегу. Всего лишь умолчать, что националисты первыми открывали огонь — и людям, не знающим ситуацию и настроения здесь, такие выводы могут показаться вполне объективными!
— Уходят наши минометчики. Дали прощальный салют, — роняет Жорж.
А ведь верно говорит. Слишком расчетлив Дука, чтобы так явно напрашиваться на неприятности.
Назад: 30
Дальше: 32