Настроение у меня портится моментально.

— Гриншпун! Как ты думаешь, если я сейчас встану и хрястну тебя по роже?! Если это все, что ты из нашего разговора вынес, пока я тут перед тобой распинался, так лучше бы я вообще тебя не знал!!!

— Но-но! Остынь, дурак! За что боролся, на то и напоролся! Я, знаешь ли, не люблю слушать такие вещи!.. Хам ты и всезнайка! Сказанул! Если я коммунист, то, значит, душой кривлю?! А если думаю, что у Сталина кроме плохой, была и полезная, нужная для страны сторона, я ещё и придурок? Я от своих убеждений отказываться не собираюсь! И ты меня не убедил!

— Может, я и хам, но ты сам точно дурак, Гриншпун! Я ему о своих мыслях, а он все на собственную личность переводит! Я что, к тебе нарочно поперся нахамить и обидеть?!

Долгое молчание. Про себя думаю, что он, скотина безрогая, только что ресторан мечтал открыть. Не спросить ли его, как это сочетается с его любимой идеологией? Лучше не надо, а то поссоримся серьезно.

— Я вот сижу и думаю, что если бы мне такое наговорил кто-то оттуда, — Алексей, прервав затянувшуюся паузу, взмахивает рукой, обводя небосклон, — я бы его сразу послал! А вот что так может думать кто-то из наших — для меня новость. Что меня поражает, выводы по жизни у нас похожие. А мысли и убеждения, что каждого из нас сюда привели, разные!

— Черт с тобой, хоть это понял! О политике все, завязали! Меня сегодня что-то несет на нее со страшной силой. С самого утра, с этой чертовой мины… Потом, как о выводе узнал, вообще все пошло наперекосяк!

Настроение ушло. Выпил чуть лишку, во рту кислятина. Утро скоро. Самых оголтелых мулей уже сморили «Тигина» и сон. Встаю, разминаюсь, затем устраиваюсь поудобнее. Теперь пусть Гриншпун говорит, если захочет. А если нет, я подремлю… Алексей остервенело курит большими затяжками, его сигарета аж шипит. Как он может столько курить? Меня б уже стошнило… И тут он возобновляет законченный было разговор:

— Подумать только, какие мы разные! Если каждому в душу не лезть, одно целое, можно сказать! А поговоришь конкретно о том, кто и как себе жизнь представляет, совсем по-другому выходит…

Я понимаю его. Каждый раз, как чем-то нарушается чувство единства, в котором мы живем здесь, возникает ощущение непорядка, беспокойства, предчувствие чего-то скверного и трудно поправимого. Оно сегодня посещает меня второй раз за день. Это все от болтовни. А болтовня потому, что невозможно отделаться от мыслей о том, как я буду там, а кто-то, в том числе Гриншпун, по-прежнему здесь.

Такое же смутное, нехорошее чувство впервые возникло у меня, когда после дембеля ко мне в гости приезжал сослуживец Вовка Грошев. И нам трудно оказалось общаться, хотя в части мы были друзьями. А потом, когда, смотря телевизор, я на чем свет стоит ругал Горбачева и перестройку, Грошев вдруг разнервничался и, совсем как только что Гриншпун, заявил, что кто я, мол, такой, чтобы утверждать, что все в стране идет плохо. Мы слегка поругались, а затем Вовка сказал эту самую фразу: «Подумать только, какие мы разные!». Он уехал в свой Нижний Новгород, и мы больше не виделись и не переписывались с тех пор. Жизнь рассудила нас. Я оказался прав. Но дружба, потерянная, потому что, увидев друг друга с иных, чем прежде, сторон, мы не смогли справиться с этим, стоила гораздо больше, чем никчемное, в сущности, чувство своей одинокой правоты. Решаю не отмалчиваться и сделать шаг навстречу.

— Конечно, разные. Нашел трагедию! Меня ж не коробит, что ты коммунист! Какого же черта ты мне плюху даешь на том основании, что я с тобой не во всем согласен? И, главное, нашел себе противника! Серж — тот вообще монархист! Он с тобой вообще ни о чем говорить не будет. А попробуете — разругаетесь не через два часа, как мы с тобой, а через пять минут максимум. Так почему, если я оказался другой, для тебя это вдруг откровение, а очевидная вещь, что Серж будто с другой планеты, тебя не волновала вовсе? Я тебе вот что скажу: не от разницы наших взглядов твое расстройство, а от эгоизма! Как же, кто-то другой смеет трогать монополию на объективность! Вот и получается у тебя, что тот, кто глубже копнул, ближе встал — тот и главный враг. Это же неправильно совсем! Ты бы о другом подумал: почему мы, такие разные, оказались здесь? Сразу увидишь, что мы все друг к другу ближе, чем кажется, и даже с Сержем найдется больше общего, чем с иными товарищами! В разногласиях надо спокойно разбираться, а не ссориться как первые встречные!

— Тебя тронь! Сам бухнешь тут же!

— Но на личности ведь ты перешел первый! И вообще… я тебе так скажу, чтобы ты меня до конца понял. Ты — коммунист, а я в партии не был. Но мы в одной стране родились, оба любим ее, хоть и разное отношение у нас к политике. Я тоже в октябрятах, пионерах, комсомоле был и худого в том не видел. Так вот, помяни мое слово, повторять не буду. Я страну своего детства не предаю! И похоронят меня не под крестом с иконкой, как модно стало, а под обелиском с красной звездой, как было принято в стране, где я родился, и кто бы на это ни косился кривым глазом!

Леша молчит. Личное ведь не обсуждается. Мои мысли вдруг принимают новый оборот. Беспокойство-то откуда такое?!

— О черт! — вслух ляпаю я. — Надо же было Али-Паше сказать! Не ровен час…

— Ты что, оппортунист проклятый, белены объелся?! — ахает Лешка. — О чем думать начал?! Выкинь из башки сейчас же!

— Хорошо, хорошо, — бормочу. — Я с тобой, твердолобым, мозгами чуть не поехал и охрип уже…

— Давай поспим немного. Скоро Славик нас будить придет.