Пограничный молдавский городок, утопающий во множестве каштанов. Просторная центральная площадь. Мемориал советским воинам, павшим при освобождении города. Вечный огонь и ряды гранитных плит с длинными списками имен. Я как-то считал, больше четырехсот человек, если правильно помнится. Неширокая лента Прута за парком внизу. Меня куда-то везет по городу на отцовском служебном газике круглолицый и добродушный молдаванин Женя со счастливой фамилией Фортуна. Я спорю с ним, что, не глядя, могу сказать, когда машина поворачивает, а когда нет. Он принимает спор. Сползаю вниз и утыкаюсь лицом в сиденье. Машина делает движение вбок. «Поворот!» — кричу я, приподнимаюсь и выглядываю в стекла. Нет никакого поворота! И так несколько раз. Больше ошибаюсь, чем угадываю. Женя смеется. Я люблю ездить с ним, особенно ночью за городом. Приграничная полоса, закрытая для охоты, полна живностью. Чуть не стадами бегут в свете фар зайцы. Мечутся у проволочных заграждений косули. Как чучела, вспархивая из-под колес в последний момент, сидят фазаны. Этой природы уже нет. Охотники и браконьеры выбили зверье, после того как национал-демократы открыли границу с Румынией.

Теплый март семьдесят седьмого, поздний вечер. Сижу дома на карантине по кори. Хочется на улицу, но не пускают. Пока никто не видит, выхожу постоять на балкон. С верхнего этажа нашего дома из котельца — белого молдавского известняка, днем хорошо видна Румыния: поля, холмы за Прутом. Ночью же, в хорошую погоду, как сейчас, видны огни заграничных сел и городов. Смотрю туда и вдруг замечаю, как вдали, там, где невидимые Карпаты, поднимается другое, мутное, дрожащее свечение. Потом ухо улавливает шорох, который быстро превращается в гул. Гаснут огни сел и городов. Бегу спросить, что это такое. Едва заскакиваю на порог комнаты, где отец с матерью смотрят телевизор, как рывками, волна за волной, начинаются толчки. Открываются дверцы мебели. Из нее вылетают лежавшие там предметы, сыплется посуда, и сервант отодвигается от стены, склоняясь к центру комнаты. Землетрясение! Мать хватает меня в охапку и бежит вниз по лестнице. По дому продолжают идти судороги. Видно, как между лестницей и стеной то открывается, то исчезает щель. Кричу: «Где наша собака?!» Только сбежали во двор, и все закончилось.

В Молдавии в основном обошлось. Разговоров хватает на пару месяцев. По румынскому телевидению ежедневно показывают груды бетона и кирпича, в которые превратились высотные дома Бухареста. По руинам ходит Чаушеску со свитой. Потом показывают другие дома. С повисшими на арматуре плитами балконов, но стоят! Молдаване, понимающие румынский язык, переводят: «Эти дома строили советские строители». Советский Союз оказывает помощь братской Румынии. Работают наши спасатели, строители…

И, тут же, нарушая поток времени, память выносит в сознание другие кадры: Молдавское телевидение транслирует «суд» над Чаушеску. Бывший диктатор держится уверенно и достойно. Голос его не дрожит, хотя видно, что он помят и избит. В его адрес летят грубые оскорбления. Молдавский диктор их добросовестно переводит, чтобы русские тоже поняли. В конце показывают тела Чаушеску и его жены Елены после расстрела. От всего этого остается ощущение дикости. Пусть Чаушеску и правда был изрядной скотиной, все равно в том судилище, что показали, — справедливостью даже не пахнет. Обсуждаем это с друзьями в университете. Черт! Даже в самом себе, в своей голове не спрячешься от дерьма, которое хлынуло по миру с пятна на башке Горбачева. Жалко, что он никогда не появится здесь, где его бы с большим удовольствием линчевали.

Конец семидесятых, Кишинев, Рышкановка. Между ней и строящимся микрорайоном Новые Чеканы большие лесопарки с речкой и озерами. В них школьники занимаются физкультурой и спортивным ориентированием. У меня новый, большей частью еврейский класс, и пока это никого не интересует. Мои лучшие друзья — Яша Векслер и Сеня Бахтер. Но эпоха подходит к концу. На склоне Чеканского холма не доводят до конца разбивку нового парка. Поставленный на его вершине самолет загаживают, растаскивают на запчасти и в конце концов поджигают. На Чеканах быстро строят однотипные панельные девятиэтажки, убогие на вид по сравнению с домами зеленой Рышкановки. Но их ценят выше аккуратных хрущевок в уютных районах, гонятся за метражом. Все больше власти над душами получают длинный рубль и престижная вещь, все чаще лезут в глаза защищающие их стальные двери и оконные решетки. Со временем чистых улиц и ухоженных парков кончается время чистых мозгов, только этого еще никто не понимает. Еще слишком много старого, воспринимаемого как вечное по привычке…