Часть первая

Поднимающееся все выше летнее солнце грело тихий парк на окраине южного городка. На ажурной металлической башенке при входе, накаляясь в мареве, начавшем истекать от залитого солнцем асфальта, висели большие круглые часы. Едва слышный внизу ветерок шевелил верхушки тополей, но цветы на клумбах и веточки кустарника живой изгороди были неподвижны. Над ними без помех вели свой танец пестрые бабочки. От цветка к цветку, на доли секунды зависая над лепестками, стремительно мчался бражник. На посыпанных крупным песком дорожках редкие следы прохожих не стерли еще бороздок, оставшихся от метлы. Как готовые к салюту пушки почетного караула, чем-то даже похожие на них, застыли у скамеек чугунные, крашенные серебрянкой урны. Рано утром их жерла были старательно очищены дворниками от огрызков и окурков, ни один ком мусора не успел заново зарядить их.

А дальше, в тенистой глубине под дубами, на серой плите сжимал рукой автомат краснозвездный солдат. Трепетали на каменном лице пробивающиеся сквозь листву лучики, и от их дрожания лицо казалось живым. Раздавленные шляпки желудей у памятника, казалось, говорили о том же — это не прохожие, а солдат иногда сходит сюда. В низкую щель под его постаментом, распластавшись на прохладной земле, изредка забирались играющие в прятки или войну мальчишки. Тогда игра света переставала быть чистой иллюзией, твердый камень вновь наполнялся смыслом солдатской жизни — он защищал. И сейчас солдат, как всегда, смотрел в сторону, откуда могли появиться дети.

Там, в глубине квартала за парком стоял длинный трехэтажный дом красного кирпича. Широкими окнами, бодрым шагом корпусов заявляла о себе архитектура тридцатых. Со времени его постройки минуло четыре десятилетия, над городком прогремела война, и дом был восстановлен из руин. Близились годы, которые позже назовут глубоким застоем. Но времена загаженных подъездов, затоптанных палисадников и размалеванных непристойными надписями стен еще не пришли в эту страну. В доме и вокруг него продолжалась размеренная, не затронутая сомнениями и лихом провинциальная жизнь. Был тот самый час между утром и днем, когда молодежь уже ушла на работу, пенсионеры, проводив ее, занимаются домашним хозяйством, а дети, приехавшие на каникулы из больших северных городов, вот-вот выскочат по одному из дома, чтобы пойти рыбачить на обмелевший Адагум или заняться дворовыми играми.

Из одного из подъездов дома выбежал худой и нескладный мальчишка лет десяти. Не увидев никого из друзей, он остановился, соображая, чем заняться дальше. Невидимые за деревьями, приглушенно гудя моторами и изредка сигналя, проезжали по улице Свердлова грузовые автомашины, везя зеленый горошек на консервный комбинат. Там, за парком и чуть в стороне, была площадь перед центральными воротами комбината, где машины выстраивались в очередь на разгрузку. Можно было податься туда за сладким горошком. Но сбрасывать его стручки с машин, подбирая затем с земли в снятые с себя и завязанные узлами рубашки, была забава для ватаги пацанят, а не для одинокого мальчишки. Смущала и доска почета у ворот комбината, с которой укоризненно смотрел на него портрет его бабки — Александры Митрофановны. Издалека не различить было лица, но красно-желтое пятно золотой звезды и множества орденских лент безошибочно указывало на неё.

К тому же он был трусоват и, хотя старался не показывать страха перед приятелями, прекрасно отдавал себе в этом отчет. Стоит ли рисковать, когда не перед кем показать свою удаль, а на маленьком базарчике у моста через речку горошек стоит всего десять копеек за кучку? Там есть хлебный магазин, в который, наверное, уже привезли свежие булочки. И еще в аптеке на углу дома можно купить плитку сладкого гематогена. Илюшка Дойнорович из Ленинграда, которого сегодня почему-то нет во дворе, называет его «обезьяньей кровью». Мальчишку слегка коробило от таких слов, потому как он был брезглив. Но съесть было можно. Тем более что шоколадка стоила куда дороже. Целых тридцать три копейки! Это было больше, чем ему обычно давали карманных денег. Нащупав в кармане двугривенный, мальчишка пошел в сторону базарчика.

Старая шелковица за домом всегда поражала его своей мощью. Огромное дерево — нечего и прикидывать, как залезть. Ягоды оно тоже давало огромные, такие больше нигде не увидеть. Судя по множеству роящихся каждый год вокруг дерева ос, они невероятно сладкие. Скоро вся земля внизу вновь будет усыпана этими черно-фиолетовыми ягодами. Ему всегда хотелось попробовать их, но было нельзя — взрослые требовали рядом с аптекой и поликлиникой ничего не подбирать. Тут-де ходят и плюют нездоровые люди. Вот и в этом году придется обносить кислую мелкоту в соседних дворах.

Когда он вышел к поликлинике, за которой на площадке у моста через речку начинался торговый ряд, к остановке, расположенной правее, за канавой водостока, идущего к Адагумке со стороны комбината, подошел автобус. На минуту мальчишка заколебался. Не сесть ли в него, чтобы поехать на вокзал? Он любил гулять на вокзале и станционных путях, хотя это ему запрещали. Железная дорога, длинные нефтяные составы и пролетающие на Новороссийск и Краснодар скорые поезда привлекали его. В одних он считал вагоны, в других мечтал поехать в новые края и города. В конце этого лета мечта могла сбыться. Ему обещали поездку в Москву и уже оттуда, тоже поездом, домой, в Молдавию. Вот это дело! Не то что на самолете, из которого ничего не видно в облаках!

Страна, раскинувшаяся вокруг, была огромна, необъятно велика. В трех республиках успел побывать мальчишка. Везде люди были доброжелательны, везде жили друзья и лежали вокруг манящие, непройденные дороги. Казалось, можно выбрать любую — и будущему нет границ. Он так и не узнал бы, что такое граница, если бы его семья не переехала жить в Кишинев, а потом — в маленький молдавский городок на берегу быстрого Прута, такой же добрый и спокойный, как этот кубанский городок. Но и эта граница не воспринималась всерьез. Ведь за Прутом лежала братская Румыния. Колосились такие же, как на Кубани, поля. С городских крыш были видны те же, что и в Молдавии, дороги и села. Только машин на румынских дорогах было поменьше, а бедных, соломенных крыш в селах гораздо больше. Единственное, что было в Румынии и чего не было здесь, — это жевательная резинка, которую молдавские дети бегали выпрашивать у румынских дальнобойщиков. Он тоже как-то раз бегал с ними. Но попрошайничать оказалось совсем не интересно, а просто унизительно. Наверное, поэтому его в Румынию совсем не тянуло. Ни он, ни кто-либо другой, не мог даже предположить того, что случится с его большой страной всего через каких-то пятнадцать лет.

Чтобы успеть к автобусу, надо было перебежать проезд между домом и поликлиникой, по которому приближалась чья-то автомашина. Бегать стремглав через дорогу ему тоже возбранялось. Минута колебания — и автобус лязгнул закрывающимися дверями. В следующую минуту, пропустив мимо тарахтящий «Запорожец», мальчишка направился к базарчику.

Теперь какое то движение впереди, на другой стороне реки, привлекло его внимание. Там от берега отъезжал потрепанный грузовик и трое мужчин быстро кантовали по настилу моста бочку. Четвертый следом за ними волок то ли стол, то ли скамью.

Встревоженно загудели торговки:

— Эй, а это что? Продавать? Почем продавать будете?

Но мужики в ответ лишь отмахнулись. Гулко бухнув, бочка встала прямо посередине моста. Рядом с ней оказался и вмиг был уставлен кружками стол. Двое парней стали по обе стороны от него с черпаками. Еще один готовился ополаскивать и подавать кружки. Последний — крепкий, седой мужчина в летах, выступил вперед. Глянув на зашевелившийся, уставившийся во все глаза на непонятное представление торговый ряд и, видимо, не желая упустить момент всеобщего внимания, он тут же во весь голос грянул:

— Эй, падхады, пей всэ, кто жалаэт, за добрым выном! У мэня дэнь ангэла! Всэх угощяю! Дэнь мой, мост мой, бэз стакан вына за мой ангел, мой здоровие, по мосту хода нэт!!!

Ответ на щедрое предложение не заставил долго ждать. Засмеялись торговки и покупатели. Поддерживая шутку, с возгласами «Ура, да здравствует день ангела!» к мосту двинулся передовой отряд станичного пролетариата. Сыновья старого грузина взмахнули черпаками, полилось вино в первые кружки. Мальчишка засмеялся. Ему не нужно было вина. Ему было интересно, и он был по-детски счастлив, предвкушая, как смешно он сможет рассказать об этом своим друзьям. Впереди был целый день, впереди были три месяца едва начавшихся летних каникул…

…Вдруг похожее на цветной сон, оживленное памятью видение дрогнуло, посерело и исчезло. Вместо него возникли и скачками стали прыгать мысли: «Да, жалко, что я не пил тогда… Надо было попробовать… Кому это все мешало… Дружно жили, и плевать, кто грузин, а кто молдаванин или еврей… Русских за Днестр, евреев в Днестр, свиньи поганые… Посреди нарастающего беспокойства он так и не очнулся окончательно, как грохнул близкий взрыв.