Подходим к своим. Встречают Али-Паша, Федя и Тятя.

— Докладываю! Сержем прибит один гопник! Потери: полбутылки коньяка в качестве гонорара Гриншпуну за второго!

Морда взводного неопределенно осклаблена. Не поймешь, получим в хвост и в гриву или все же сойдет…

— Не могли не влезть?!

— Не могли! Косоглазых наказать когда-то было надо? Надо! Тятя с Федей опять же в какую сторону пошли? Что стоите, лыбу тянете? Пока Серж не сказал, что с вами норма, на душе ни у кого спокойно не было!

— Не брыкайсь, не наезжают! За службу — благодарность! А теперь слушайте приказ, и без воплей — обсуждение ни к чему не приведет. Дальнейшие инициативы прекратить. Национальная армия Молдовы покидает город. И с нашей стороны всех потихоньку отсюда долой! Готовимся к разведению сторон. В батальоне решили: ты, Тятя, Федя, Витовт, Серега, Серж и Жорж завтра к ночи должны быть в Тирасполе.

— А мы то с Жоржем и Гуменюком при чем? — яростно возмущается Достоевский.

— При том, что приписаны к спецназу МВД, забыли?!

— Можем ли мы спросить об этом батю? — севшим голосом спрашиваю я.

Серж закрывает свой открытый было рот. Наверное, хотел брякнуть Али-Паше то же самое.

— Можете. Услышите то же самое, плюс пару матюков, это я вам гарантирую!

— Это не неповиновение. Мы просто должны быть уверены.

— Что не шлепнетесь рожей в говно? Проверяйте! Только своими мозгами не забывайте думать тоже!

— Не боись, взводный, приключений не будет! — успокаивает Серж.

— Я этому верю, — смягчается Али-Паша. — Действуйте по распорядку. Посты я сменил.

Действовать после такого неохота ну просто никак. С тусклым видом проходим в зал штаб-квартиры и рассаживаемся по углам. Почти сразу встаю.

— Я в штаб к бате. Серж, ты со мной?

Достоевский неопределенно чешет щетинистую скулу, выдвигает и задвигает обратно челюсть, после чего заявляет:

— Не вижу смысла вдвоем переться, только получим за то, что оставили Али-Пашу одного. Пусть Жорж идет.

— Не-а. Я с тобой. Лейтенант пусть с Витовтом идет, — отзывается Жорж.

Семзенис встает. Пошли. Сбегаем с настила и топаем привычным, коротким маршрутом, кое-где обходя или перебегая места, где могут пролететь шальные пули. Мули, как всегда в это время, постреливают. Не чаще, может, даже реже обычного.

— По-моему, зря идем, — говорит Витовт.

— В смысле проверки или уговоров — зря. Я не потому иду. Хочу услышать батино мнение и уж после того буду делать выводы!

— Если на Горбатова нарвемся крика будет до небес!

— Плевал я на его крики. Ну, поорет. Потом за кобуру схватится. А дальше что? Утихнет и еще нас просить начнет: «Ну что вы, ребята, е… вашу мать, как дикие, ни х… не понимаете? О, б…дь, как тошно мне…» Все расскажет…

Пересекаем последний двор. Подходим к часовому у входа. Паролей и окликов, как в книжках про войну, днем не спрашивают. Часовому нас прекрасно видно, так же как и автоматчикам охранения, бездельничающим в двух обложенных бетонными блоками и камнями с городских обочин окопчиках метрах в двадцати — тридцати справа и слева от него. Единственные места, если не считать кротовьих устремлений Гриншпуна, где у нас устраивают окопы, — для внутренних секретов и часовых, позади промежутков между домами, с секторами обстрела, перекрывающими дворы. Для своих — дополнительная безопасность, а для противника, если вздумает просочиться, — губительно. Спускаемся в штабной полуподвал. Еще недавно он был чем-то вроде конторы жилищного кооператива. В нем осталась конторская мебель и даже несгораемый шкаф, где теперь держат документы батальона.

— К комбату!

Батя не занят. Строго говоря, он не комбат. Под его командованием оказался не настоящий батальон, а несколько собранных с бору по сосенке и прибывших вместе в Бендеры сводных отрядов, пополненных местными ополченцами. И мы тоже не взвод, а один из таких отрядов, именуемый так потому, что по численности наш отряд близок к взводу. Эти отряды прижались, притерлись друг к другу, чтобы устоять и выжить. А затем люди еще теснее сплотились вокруг горстки офицеров. Так были созданы две роты, так к нам прибились минометчики и потерявшийся в разгроме двадцать второго июня артиллерийский расчет. Как вокруг маленького зернышка в расплаве, посреди кусков шлака, показалась сталь. Возникло формирование, выросшее из кварталов, в которые оно вцепилось мертвой хваткой. Несколько таких самородных батальонов появилось и окрепло в Бендерах. Некоторые из них потом получили номера батальонов ополчения и как бы официальное признание командования, а некоторые, вроде нас, нет.

На третью роту людей не хватило, и пропали честолюбивые планы Достоевского с Али-Пашой. Один из них уже мыслил себя взводным, а второй — ротным командиром… Я тоже поначалу мыслил, да вскоре перегорел. Вопреки самомнению понял: первые роли на войне не для меня. Для них нужны другие, порой неприятные в мирном быту качества, в которых я не воспитан. Тут дай-то Бог на вторых ролях свою лямку вытянуть…

Кому мы подчинены — тоже сложный вопрос. По происхождению — тираспольчане, но от тамошних штабов не имеем ни слуху, ни духу. Теперь в наших рядах больше половины бендерчан-ополченцев, да и вообще, по идее, должны подчиняться штабу обороны города, заседающему в Бендерском горисполкоме. Но там о нас вспоминают только тогда, когда хотят наказать. Одного лишь командира городского ополчения Егорова мы видели с добрым словом и помощью. Но его возможности и полномочия ограничены…

В роте Горбатова есть даже перебежчик из Молдавской армии — русский парень Юрик, которого все кличут Юран. Пятнадцатого июня его вызвали в военкомат, и он, по простоте душевной, пришел. Под угрозой тюрьмы, держа за руки и толкая в спину, его замели в национальную армию, три дня продержали на огороженном колючей проволокой плацу и послали «наводить порядок» в Бендеры. Двадцать второго июня он с оружием перебежал к нам. Оружие отобрали. Но везти его в Тирасполь было недосуг, шли бои. Доложили Костенко, а он, кинув быстрый взгляд на нашего батю, спросил: «Перебежчик? Да ещё мой тезка? Что говорит?» Послушал и отрубил: «Некогда мне. В казармы его сейчас не потащишь. На диверсанта не похож. Приставьте к раненым, пусть помогает…» Так Юран остался с нами. Без страха и автомата пересидел ночной бардак на двадцать третьего июня, хотя легко мог смыться. Работал в поте лица. Автомат Юрану вернули. Оказанное ему доверие он уже много раз оправдал.

И все же мы — батальон! Пусть нас не создавали и не пополняли ни разу по потребному для батальона образцу и стандарту, мы — батальон! Так сложилось здесь! С какой гордостью мы вышли бы отсюда как единый батальон! Но ни в горисполкоме, ни в Тирасполе этого не понимают. Или не хотят понять. Мы не попали в список подразделений, упомянутых в приказе управления обороны. Просто отсутствие нескольких слов на бумаге, чему мы не придали значения поначалу. Но теперь, когда из батальона начинают забирать людей…

Батю комбатом никто не назначал, он комбат по призванию, как говорят, от Бога. Он устало, но добродушно смотрит на нас.

— Еще одна делегация! А я уж думал, где подчиненные Мартынова запропастились?

— Товарищ майор! Верно ли, что будет перемирие и нас выводят?

— Верно. Приказы надо выполнять! Скоро все уйдем за вами.

— Батальоном или так же, как мы, — дергаю головой в сторону реки, — по горстям?

Комбат не отвечает, и мы тоже уныло молчим. Прежде, чем я набираюсь духу снова спросить, он отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Батя отходит к столу, на котором стоит единственная в батальоне рация. По ней не столько получают приказы, сколько, выходя на милицейскую или армейскую волну, слушают, иногда говорят, с кем можно, чтобы уяснить общую обстановку. Радист — «Але-улю», он же вроде денщика, спешно освобождает место, подбирает свои манатки. Батя садится за какую-то писанину. Это все. Аудиенция завершена.

— Разрешите идти?

— Идите.

Батя понимает, зачем мы пришли. Одно его слово — и поднимется ропот, две сотни вооруженных людей потребуют от руководителей города и Управления обороны ПМР хоть напоследок посчитаться с ними, сохранить батальон в составе бригады… Но он молчит. Выходя, я всем существом, вопреки очевидному, продолжаю ждать, что комбат остановит нас, но он не останавливает. Значит, не может он нас и себя отстоять. И дальше вести за собой не считает возможным. Только на больную мозоль ему лишний раз наступили.

Выходим из штаба.

— Все, крышка батальону! — горько произношу я.

Семзенис помалкивает. Да что тут скажешь? Такое обращение с нами — несправедливость. Но нет никому до нас дела. Наши политики и полковники уже все определили, и прописали себе руководящую роль. Как они там, на другом берегу, не просто телефоны лапали и в комиссиях заседали, а создавали и сколачивали наши подразделения. Как они упреждали развитие всех событий, хотя на самом деле ничего они бежали за потребностями войны вслед. Теперь они будто бы победоносно заканчивают приднестровскую войну, которую фактически решили Руцкой и Лебедь… У Молдовы армейские и полицейские бригады были созданы «до драки», а Приднестровье создает их уже после, и то, не поймешь как… Не повернись Россия — Приднестровье не отбилось бы…