Хочется пить, надо идти, может, где-то есть чистая вода, какой-нибудь тонкий ручеек.

Он шагал по рыхлой равнине под тусклым небом, обходя лужи.

Он шагал, я шагал, я шагаю, обходя лужи, утирая горячее мокрое лицо, посматривая в низкое небо, пропитанное тусклым светом. Шагал, надеясь, что впереди что-то произойдет. Не бесконечна же эта равнина. А если бесконечна...

Но как я здесь оказался? и куда иду? и почему не могу оглянуться? Как я попал сюда? Откуда? Что было? что я делал? Кем был? — Он осмотрел свое грязное голое тело... А в общем, кто я?.. Это грязное тело? Это грязное тело с волосами под мышками, на голове, на ногах — я? Я — тело. Вот я говорю себе: шевельну рукой — и вот эта рука шевельнулась. Значит, это моя рука, значит, это мое тело. То есть чье — мое? Кто я, думающий о своем теле? кто я, распоряжающийся рукой? Я — Я и это грязное тело...

...которое устало и хочет есть и пить. Чем же я его накормлю? Мне нечего тебе дать. Ты же не будешь есть эту землю? Хотя она жирна и мягка. Что еще есть на этой равнине? Ничего съедобного. В воздухе ничего не летает, по земле ничего не ползает, из земли ничего не произрастает. Я не знаю, что делать. Наверное, надо шагать, — может быть, там, куда мы придем, есть что-то съестное. Но Я знаю, что ты устало и тебе хочется полежать. И вот Я говорю: ложись, земля теплая, спи.

Он закрывает глаза и видит то, что много раз видел: осенние вязкие степи, двурогую гору и город посреди степей. Над городом идут тучи. На краю города орудия, палатка, глиняный домик, бассейн, баня, свинарник. Хмурые лица проснувшихся людей. И все повторяется: они моют свои лица, моют деревянные доски в палатке; на мойщиков кто-то орет, и они затравленно озираются, — лишь месяц назад они жили в чистых уютных гнездах под крыльями женщин, и вот они здесь, трут грязными драными тряпками заляпанные полы. Они трут грязные доски, вздрагивают от окриков, косятся со страхом по сторонам, и на дне их трусливых глаз, под слоем страха — ненависть; ненависть и надежда, — и их надежды оправдаются. Но пока они трут рваньем доски брезентовой казармы.

В чанах приносят еду и питье, все идут в брезентовый сарай. После завтрака одни моют, скребут посуду, другие курят во дворе... Солдат с красной повязкой кричит: батарея! строиться! Появляются офицеры во главе с новым комбатом. Солдаты смотрят на худощавого кадыкастого бледного комбата насмешливо, и он злится и старается быть грубым, бесстрашным, жестким, но справедливым, умным и добрым. Но солдаты говорят: куда ему до Барщеева. Бывало, Барщеев... А помните, однажды Барщеев... Да, Барщеев... Как же он теперь без ног?

Золотая звезда порвала ноги капитана Барщеева, и вскоре, на рассвете, стрельба внезапно прекратилась. Осаждавшие и оборонявшиеся, не таясь, выходили друг к другу, на тех и других была одинаковая форма, те и другие говорили на одном языке; они материли друг друга и слепую судьбу, столкнувшую их в этом кишлаке, а с крыши снимали капитана Барщеева с белым детским лицом.