Часть II
Звуки труб

Звук золотистой трубы повторяется.

Слышны крики. Хлопают двери. На дорожках города с позолоченными крышами и окнами появляются полуголые заспанные люди. Они сбиваются в колонны и, тяжело топоча, щурясь от яркого солнца, бегут мимо палаток и беломраморных стен — в степь между городом и двурогой обширной горой. Возвращаются. Умывшись, они облачаются в защитного цвета одежду, запевают и с грохотом идут в полукруглые ангары из металлических сияющих листов. Ангары гулки и просторны, как залы ожидания столичных вокзалов. Здесь их кормят.

После завтрака все выходят на площадь.

Посреди площади — алый флаг на мачте.

Разговаривают... начинают смолкать. Зеркально начищенные сапоги невысокого сутулого человека приковывают взгляды. Грузный, длиннорукий, он с хрустом шагает по площади, усыпанной щебнем. Останавливается.

— ооооолк! — доносится справа. — аааась! иииир-но!

Исподлобья глядит на густой зеленый строй. Размыкает бледные губы:

— Здравствуйте-товарищи!

Пауза. Во время которой три тысячи грудных клеток наполняются воздухом — и жители яростным воплем приветствуют командира города полковника Крабова.

В городе у подножия единственной среди степей горы было все, что обычно бывает в городе: бани, клуб, библиотека, электростанция, магазин, тюрьма, лечебница, склады, автопарки, центральная площадь с плакатами, помойки, кухни, столовые, хлебозавод и контрразведка. В банях люди мыли грязное тело, в клубе слушали доклады и смотрели кино, в библиотеке брали книги, в тюрьме сидели, в лечебнице хворали и умирали, на хлебозаводе хлеб пекли. В парках стояли танки и тягачи, грузовики и бронетранспортеры, в оружейных парках пирамиды — шкафы с автоматами и гранатометами, ящики с патронами и гранатами.

В городе жило более трех тысяч человек.

Большинство горожан обитало в палатках из толстого прорезиненного брезента; в этих домах с пластмассовыми окнами были деревянные полы, двухъярусные металлические кровати, тумбочки, табуретки. Летом прорезиненный брезент был горяч и влажен изнутри, днем в палатке трудно было просидеть более получаса, зимой они отапливались железными печками, но все равно в них было холодно и сыро. Брезентовые дома стояли красивыми рядами, образуя длинные улицы с тонкими еще и невысокими топольками и деревянными «грибками», в сени которых стояли часовые с автоматами.

Остальные горожане жили в четырех деревянных домах. Это были длинные одноэтажные здания с коридорами и комнатами. В комнатах стояли те же металлические кровати и тумбочки, что и в брезентовых жилищах. В одной комнате жили пять-шесть человек, были комнаты на троих, а командир полка Крабов, начальник штаба Нимродов и начальник особого отдела Черепнин занимали по комнате.

Жители города носили одинаковую одежду: хлопчатобумажные куртки и штаны землистого цвета, шляпы, ремни, сапоги и ботинки.

Жители города зарабатывали деньги. Обитатели четырех деревянных домов получали от 250 до 600 чеков, в зависимости от звания и должности; ежемесячно им выдавался паек: сигареты с фильтром, сгущенное молоко, консервированный сыр, тушенка. Остальные горожане получали поменьше: 9-13 чеков в месяц, некоторые — до 20, — а так как пайков им не выделяли и в столовых кормили все кашей с застарелым салом, получив месячную плату, они тут же спускали ее в магазине. В магазине можно было купить сок, джем, конфеты, сыр, печенье, пряники, зефир; а также сигареты, зажигалку, носки, плавки, мыло, лезвия, конверты, почтовую бумагу; изредка завозили одеколон или туалетную воду — расхватывалось мгновенно, ящиками, и наутро полк благоухал, а дебоширы протрезвлялись в тюрьме. Как правило, срок не превышал трех суток, но были и такие, кто отсиживал в цементных камерах по пятнадцать суток и даже более, все зависело от проступка, наглости нарушителя, настроения карающего офицера. Обкурившемуся анашисту давали не более трех суток, за драку с офицером могли упечь на все пятнадцать, — таким на гауптвахте приходилось особенно туго. За кражу наказывали тремя — десятью сутками, смотря что и сколько и для чего было украдено: банка сгущенного молока, новые сапоги со склада или ящик гранат. Например, сержант по фамилии Сержантов утащил ящик гранат и пытался его продать, но был схвачен, избит (сволочуга тупая! нас бы потом этими гранатами!..) и посажен в тюрьму, где протомился месяц и где его навестил человек Черепнина, капитан Ямшанов, выяснявший, не является ли сержант тайным другом душманов, — сержант не являлся, был обыкновенным солдатом, который, как и все, готовился к дембелю: одни продавали бензин, солярку, обувь, медикаменты, одежду, противогазы, канистры, муку, запчасти, а у него под рукой оказались гранаты.

Город у Мраморной горы ел свой хлеб, его выпекали на хлебозаводе, крошечном, белом от мучной пыли, с толстой черной трубой. Заводик был обнесен забором из колючей проволоки, посторонним на его территории появляться строжайше запрещалось, но мука, сахар и дрожжи утекали сквозь колючую проволоку.

В городе было много строений из мрамора: каптерки, бани, кухни, длинные просторные сортиры. Мраморной была тюрьма. Обилие беломраморных строений объяснялось счастливой случайностью — полк раскинул свои шатры у горы, наполненной молочным мрамором. Жители каждый день рвали динамит и копошились в ее белом животе, нагружали машины. Из мрамора была сложена громадная сцена с вогнутым большим экраном, перед нею стояли ряды скамеек, позади которых висела над землей на металлических столбах, как голубятня, кинобудка, — это и был клуб под открытым небом, здесь проводились торжественные собрания, по вечерам показывали фильмы. Этим летом в кинобудке застрелился киномеханик, пуля повредила аппарат, и с ним долго возились, и все вздыхали: живем, как в тайге. Но недавно починили, аппарат застрекотал.

На площади с плакатами каждое утро и каждый вечер все жители приветствовали командира и выслушивали его наставления. Возле площади находился штаб: одноэтажное деревянное здание с красным флагом над парадным крыльцом и другим знаменем — бархатным, вишневым, с желтой бахромой, стоявшим в стеклянном футляре в коридоре и охраняемым часовым с автоматом. В штабе находились кабинеты командира, начальника штаба, замполита, начальника особого отдела — с сейфами, телефонами, пишущими машинками и портретами моложавых мужчин преклонного возраста. С утра до вечера здесь хлопали двери, скрипели половицы, стрекотали машинки, звенели телефоны, — штаб работал, размышлял, планировал.

Бань в полковом городе было несколько. Были небольшие мраморные баньки, принадлежавшие различным подразделениям, была банька для высшего командного состава и была большая брезентовая баня на территории банно-прачечного комбината — в ней мылась пехота и солдаты из подразделений, не успевших обзавестись своей банькой. Бани были настоящие, изнутри обшитые деревом, с парилками и полками, а в баньке высшего командного состава всегда имелись и веники из платана и тополей с колючей ароматной кедровой веточкой. Солдаты и офицеры мылись часто и усердно и одежду регулярно сдавали в банно-прачечный комбинат на прожарку. Но это не спасало от вшей.

Вши были одним из главных бедствий города. Против них велась упорная борьба. Вшей травили бензином, соляркой, дустом, выжигали утюгами, умерщвляли паром, кипятком и жаром во вшивобойных фургонах, но где-то оставались крошечные, похожие на перхоть яйца — две-три перхотинки, прилипшие к чему-нибудь, к какой-нибудь ворсинке, и из них вылуплялись многоногие насекомые, они ползли к телам, излучавшим тепло, поселялись в какой-нибудь складке, потягивали из тела теплый жирный сок, спаривались и засевали перхотинками все складки и швы, разукрашивали белыми гирляндами волосы в потаенных местах. Вши бесили, мешали спать.

— Откуда эти твари гнусные берутся?! Почему: как война — так и вши? Ведь моемся часто, да и солдаты моются часто?

— Вот я служил в Прибалтике, так в нашей части никакими вшами этими и не пахло. Я только тут их и увидел. Вообще в Прибалтике... сосны, дюны, пиво, прохладные дожди.

— Но и женщины прохладны, как дожди.

— Ну как тебе сказать... Я вот вспоминаю... да нет, я бы не сказал, знаешь ли. Конечно, не твои пороховые хохлушки. Хотя, честно говоря, мне кажется, это натяжка — что эстонки такие-то, а там француженки такие-то. Всюду женщины одинаковы.

— Ну не скажи! Я послужил. На Дальнем Востоке был, в России. И вот перебросили меня на Украину...

Подобным образом заканчивались многие разговоры. Горожане часто говорили и много думали о женщинах, о женщинах вообще и о тех, что жили в полку.

В городе у Мраморной горы до недавнего времени было шесть женщин: одна работала поварихой, две в магазине, две в санчасти и одна в штабе. Самой красивой считалась сестра из санчасти, у которой была короткая толстая русая коса, и ее звали Сестра-с-косой. Впрочем, единого мнения на этот счет не было, одним больше нравилась она, другим продавщица Валя, белокурая, улыбчивая, нежная. Остальные женщины были не столь ярки, чтобы на них оглядывались на улицах обычного мирного города, но достаточно женственны, чтобы притягивать взоры жителей города у Мраморной горы, — притягивать взоры и распалять воображение, повелевать и капризничать. И они повелевали и капризничали, Клеопатры мраморно-брезентового города.

А в разгар желтушного лета, когда каждое утро кто-нибудь просыпался и видел в зеркале свое лицо с чужими рысьими глазами, и с каждой колонной, уходившей в Кабул за провизией, уезжали десять — пятнадцать человек, больных желтухой, и все больше хлорки сыпали в воду, и делали повторные прививки, — в разгар желтушного лета в мраморно-брезентовый город под мутным желтоватым небом приехал профессиональный библиотекарь, и непрофессионалу-солдату пришлось покинуть уютную комнату в торце офицерского общежития, где он недурно прослужил год — в покое и тишине, в беседах с редкими посетителями, толстея, розовея, мастурбируя в обеденный перерыв между стеллажей и читая военные мемуары, повести про разведчиков и романы Юлиана Семенова. Комната со стеллажами преобразилась, на стене появилось зеркало, на подоконнике и столе — сухие злаки в глиняных вазах, вечно пыльные стекла окон сделались прозрачны, и полы по утрам теперь были влажны. В городе у Мраморной горы поселилась седьмая женщина, и уже через несколько дней проявились первые вспышки новой эпидемии, а две недели спустя недугом книгоедства была охвачена большая часть населения, и день напролет дверь библиотеки хлопала, крыльцо скрипело под сапогами, полусапожками и ботинками, тщательно вычищенными, сияющими; вдоль стеллажей бродили, рылись с напряженными лицами смуглые мокрые солдаты, прапорщики и офицеры в жаркой влажной одежде, — они выискивали что-то особенное на стеллажах, долго выискивали, находили, уносили, проглатывали, не жуя, и возвращались через день-два — голодные; кажется, чем больше они поглощали, тем яростней становился голод и жажда.

Нового библиотекаря звали Евгенией. Трудно было сказать определенно, сколько ей лет; утром она шла в джинсах, босоножках и свободной блузе в столовую завтракать, и встречные солдаты и офицеры, глядя на ее свежеумытое лицо, посмуглевшие под солнцем руки, не давали ей больше двадцати пяти лет. Но в конце огненного дня она уже была другой, отяжелевшей, помрачневшей, с морщинами на лбу и под глазами, с припухшими веками и губами, — она как бы перезревала за день, и лейтенантам уже неловко было звать ее Женей, они незаметно переходили на Евгению.

Библиотекаршу поселили в комнате, где жила немолодая штабная машинистка. За чашкой крепкого трофейного чая машинистка рассказывала ей: с продуктами здесь неплохо, нас и офицеров кормят сносно, в магазине можно купить хорошие вещи: чулки, туфли, нижнее белье, а если чего экзотического хочется — надо попросить офицера перед операцией, он привезет.

— Кстати, вот. — Она перегнулась через стол, дотянулась до тумбочки, открыла дверцу, вынула флакончик с густой светло-коричневой жидкостью, скрутила колпачок, подала флакончик Евгении. Евгения понюхала.

— Подушись.

Евгения приложила палец к горлышку, перевернула пузырек, прикоснулась пальцем с клейким пятнышком к шее под ухом. Запах был пряный, нежный.

— Приятно, — сказала она.

— Розовое масло. Да они что хочешь привезут. Особенно если не за деньги. Слона привезут. В афганских лавках черта можно купить, со всего света вещи. Вон Сестра-с-косой. Чего только у нее нет. Миллионершей уедет. Здесь же кобелиный улей. У всех одно на уме... если у них еще он есть. — Машинистка постучала желтым прокуренным пальцем по виску. — Степь да степь кругом, скорпионы, фаланги мохнатые — брр! Гнилая зима. Жара. Операции. Самогон. Идеальные условия для шизофрении... Тут как-то прилетал лейтенантик, тихий, вежливый, умненький, фамилия такая... чудная, еврейская, на "к". Кф... Каф... не помню. Так через месяц — скрутили и увезли с пеной у рта. А вот, например, разведчик Оса не орет, не буянит, не хохочет, а то же самое, я уверена. Ты видела его? Краснорожую эту макаку. Когда он приходит, хочется залезть в сейф... Женя, ей-богу, зачем ты сюда приехала?

Время от времени библиотеку посещал начальник Евгении — заместитель командира полка по политической работе майор Ольминский. Он холодно взглядывал на библиотекаря, кивком здоровался и с брезгливостью осматривал взмокших посетителей, усердно листавших журналы и книги. Всякий раз он находил, к чему придраться, и делал Евгении замечания. Кажется, он был единственным мужчиной, не попавшим под власть странных перемен, происходивших ежедневно с Евгенией. Может быть, он просто не замечал, что ее рыжеватые волосы на закате чернеют, глаза увеличиваются и густеют, губы полнеют. Майор Ольминский был неподчарен.

В один из вечеров к ним в комнату пришел заместитель начальника штаба, прихрамывающий капитан Заенчковский. Он был остроумен, учтив, шутил по поводу своей раны — правда, невесело, с горчинкой, рассказывал приличные смешные анекдоты и обещал Евгении когда-нибудь показать живого душмана. Напоследок он просил не церемониться и обращаться к нему с любыми просьбами — что в его силах, он сделает.

— А в моих силах многое, — добавил он, прощаясь.

— Терпеть не могу. Но в его силах, действительно, многое, — подтвердила машинистка, едва за ним закрылась дверь. — Интересно, он сватается к тебе от себя лично или от своего шефа Нимродова?.. Женя, гони их всех в шею! Сказать, как он ранение заработал? На рыбалке. Они ездят за тридцать верст на водохранилище, глушат гранатами рыбу, он неудачно бросил и — пожалуйста, а шеф наградной лист сочинил на орден. Между нами. — Машинистка сняла платье, вытерлась полотенцем, бросила полотенце, легла на постель. — Вечером фильм, идем?

— А драки не будет?

— Не, Крабов их хорошо напугал.

— Катерина, я хотела спросить, из-за чего этот мальчик застрелился?

— Киномеханик? А кто ж его знает. Обкурился. Служба надоела. Повздорил с кем-нибудь. Может быть много причин. И каждая веская.

— Служить надоело... это веская причина?

— Здесь все веское, как в любом порядочном дурдоме. Привыкай.

...Вверху зеленели тяжелые звезды. За экраном стояла тьма. Бездыханная ночь лежала на городе у Мраморной горы, на всей степи, заунывной и непонятной, живущей своей потаенной жизнью. И посреди этой степи, на острове, окруженном минами и пушками, на вогнутой плоскости возникали картины: деревья, дома, люди, комнаты, — кто-то что-то говорил, играла музыка... Но Евгения не могла забыть о том, что вокруг чужая степь и ночь, заряженная смертью. Смотреть фильм так же самозабвенно, как юные и зрелые мужчины, было выше ее сил, и она исподлобья глядела на звезды, косилась по сторонам и думала, что, наверное, такой же душной ночью в кинобудке, откуда сейчас льется луч, напоенный красками, приставил дуло к груди и нажал на курок мальчик.