Черепаха прошел к оружейной палатке. Ключ повернулся в замке, дверь открылась, пропуская в темноту, напоенную запахом оружейного масла.

Взорвалась спичка.

Вторая пирамида. Автомат. Клацнула пряжка, и на ремне повис подсумок с магазинами.

Он вышел из оружейной палатки, повернул ключ в замке, пересек двор, толкнул дверь, пошел по музыкальным половицам мимо двухъярусных коек, под которыми отдыхали, устало наклонив в разные стороны голенища, обвернутые нечистыми портянками для просушки, пыльные кирзовые сапоги. Дежурный восседал за освещенным керосиновой лампой столом, его лицо было желтым. Он заслонился ладонью от лампы, чтобы разглядеть вошедшего, и его лицо погасло.

Ключ лег на стол.

Дежурный взял ключ, его лицо вновь стало желтым, он молчал.

По вздыхавшим и шелестевшим половицам Черепаха пошел назад, переступил порог. Выйдя за мраморную ограду, зашагал в темноте по едва различимой дороге. Пыльная дорога мягко пухала под ногами. На боку покачивался штык-нож. Перед глазами стояло желтое лицо ключника, выдавшего ключ. Ключник, конечно, болен, утром ему скажут об этом, и он возьмет зеркало и убедится, что это так.

— Стой! кто идет? пароль! ты?

— Кого там прислали?

— Черепаху.

Часовой подробно рассказал, как все было: дежуривший здесь Шубилаев пошел оправляться, перепрыгнул окоп, сел на полоске между окопом и минным полем и увидел змею с ярким узором, крикнул, чтоб принесли автомат, и бросил в нее комок земли, она остановилась, поднялась на дыбки, я принес автомат. Шуба подтерся, надел штаны, прицелился и выстрелил, змея упала, он взял ее и стал осматривать: что такое? змея висит, как плеть, а раны нигде нет, — потом нашли — пуля черкнула возле головы. Шуба сказал: неси нож, — я побежал за ножом, а за мной следом вдруг Шуба — бледный, выше локтя клюнула; он бритвой надрез сделал, кровь спустил, лег, полежал, потом встал, сказал, что все равно быть ей ремешком для дембельских часов, он ее, сучку, по метке найдет; даже закурил, а потом смотрим, у него глаза закатываются и дышит, как паровоз, в санчасть позвонили, приехала медсестра и увезла его...

Часовой оглянулся на светящееся оконце.

— Вот только что была здесь. Такая бабенка... — Часовой помолчал. — А вообще здесь ничего. Стой, слушай, смотри, чтоб никто оттуда, — он ткнул автоматом в сторону шлагбаума, — сюда и чтоб никто отсюда — туда. Самый легкий наряд. Это не то, что наряд по батарее или наряд по кухне. И этих, — он направил дуло на бронзовое оконце, — теперь всего двое.

Черепаха оставил часового на дороге у шлагбаума, обогнул мраморный домик с плоской крышей и одним оконцем, отворил дверь, переступил порог.

На столе в стеклянной скорлупе парил над черным язычком сине-красно-желтый гребень, неярко окрашивая бронзой окно, неровные обмазанные глиной стены, прокопченный деревянный потолок, чугунную круглую печку в черном углу и две железные койки, на одной из которых кто-то лежал в одежде. За столом перед коммутатором сидел сержант с горящей сигаретой в одной руке и шариковой ручкой в другой. Сержант оторвался от письма, задумчиво взглянул на Черепаху и, помолчав, сказал, что он будет дежурить в паре с Еноховым, до начала смены — посмотрел на часы — остается полчаса и поспать не получится, так что лучше не расслабляться, а пойти и вскипятить воды для чая.

Черепаха развел огонь между двух черных камней на дне окопа. Под рукой были щепки, промасленные тряпки, солярка в жестяной банке из-под помидоров. Он сидел на корточках перед огнем, подкармливая его. Клонило в сон, тонкий прозрачный сосуд в затылке наполнялся тяжелой темной кровью, и надо было лечь, чтобы он перестал набухать, или окунуть голову в бочку с ледяной водой. Заболеваю? Когда-то так было. Степь, огонь... Вода взбурлила, он обвернул горячую дужку тряпкой, снял котелок с раскаленных камней, выбрался из окопа и, шагнув, зажмурился: золотой туркменский день, огонь, булькающий чан — для черепах, он ушел и спрятался, забился в угол рядом с рыжим эллином, не хотевшим идти на войну, с головой укрылся больничной простыней, но его нашли, схватили, раскачали и бросили, — в ушах свистел ветер и гудела кровь, когда он, кувыркаясь, летел над хребтами сквозь колючие звезды, — и он рухнул в пыль, встал, в мраморной бане был умыт своей кровью и пошел по мягкой дороге на Восточный, где ему велели развести огонь и вскипятить воду — для кого на этот раз? Он спустился в окоп, разжег костер. Вода взбурлила, обвернув горячую дужку тряпкой, он снял котелок с раскаленных камней, выбрался из окопа и шагнул... в ослепительный туркменский день, увидел огонь с булькающим чаном для черепах, побежал по учебному лагерю, ища укромное место, заскочил в пустой класс, класс оказался палатой, он спрятался там рядом с рыжим эллином, моряком, не видевшим моря, но его нашли, погнали на площадь, с площади — за хребты и по мягкой дороге — на Восточный, где он развел огонь. Вода вскипела. Снял котелок. Вылез из окопа... постоял... И шагнул: ночь. Дошагал сквозь вязкую темноту до мраморного домика. Вошел. Сержант показал глазами на стол. Он поставил котелок. Сержант вынул из-под стола небольшой холщовый мешок, запустил в него руку, достал горсть черных скрученных листьев, бросил их в котелок и, накрыв котелок крышкой, взглянул на часы.

— Пора.