Не спешите нас хоронить…

Россия. Кавказ. Чечня. Грозный. Ночь с первого на второе января 1995 года. Расположение уральского мотострелкового полка. То есть никакое, конечно, это не расположение, а просто один из многочисленных городских кварталов, из которого днём мы вышибли местных аборигенов, злобных боевиков-чеченов, и теперь несколько «жилых» пятиэтажек и трёхэтажное здание общежития ПТУ находятся в нашем «полном распоряжении».

В соседнем квартале идёт бой, но нам до него нет никакого дела, у нас передышка, мы получили час на отдых. Один час — целых шестьдесят минут, которые надо грамотно использовать — надо поспать.

Я не спал больше суток. От недосыпания голова моя гудит паровозом прошлого века, мозг отдаёт команды вяло и неохотно, а тело выполняет их со сбоями первых японских роботов — идёт не туда, куда надо и делает не то, что нужно, тормозит по полной программе. Мозг спит, тело дремлет, а суставы сами по себе, работают на автопилоте. Желание одно — поскорее лечь и заснуть, отключиться. Но, несмотря на прелесть долгожданного момента «отбоя», заснуть не удаётся: не закрываются глаза — тратят драгоценное время, настырно целясь в пустоту, в неизвестную чеченскую ночь. Мою вторую ночь на войне.

Я сижу на броне своей старенькой БМП-1. Жду приказов. Я — Усман, рядовой срочной службы, наводчик-оператор, мне 19 лет, я татарин из Татарстана. Рост метр семьдесят, вес 65 кг, волосы чёрные, кучерявые, глаза карие, брови густые, широкие, чёрные. Особых примет нет. Одет в обычный чёрный комбинезон танкиста, фетровые сапоги и шлем. Да, вот шлем мне достался хороший, новый, на меху. Мех, понятно, искусственный, но всё равно, шлемак у меня классный, тёплый и удобный, у других такого нет.

Оттягивая шею грязным потёртым ремнём, на коленях лежит АКСУ. Лет ему почти столько же, сколько и мне, но пока он не подводил, работал исправно, молодец. А две ручные гранаты РГД-5, увесистыми комками покоящиеся в накладных карманах, вынуждают меня чувствовать себя довольно уверенно в любой незнакомой обстановке.

Уверенно я продержался на броне ровно две минуты. А потом свистящие потоки пуль, выпущенные чеченами из девятиэтажек, выгоревших на все сто процентов и пугающих своими холодными внутренностями, закинули меня внутрь бэшки, где одиноко загорал мой дружок, механик-водитель рядовой Александр Шапошников. Это для офицеров он — «рядовой Александр Шапошников», а для меня он — Сосед.

Сосед родился и вырос в малюсеньком, и богом и чёртом забытом посёлке Челябинской области. Путчи, приватизации и демократизации, захлестнувшие крупные города, благополучно обходили посёлок стороной, и жизнь там текла по своим, десятилетиями неменяющимся законам. Сенокос, битва за урожай, борьба за повышение надоев литра молока с отдельно взятой бурёнки, вывоз натуральных удобрений на поля, посевная кампания и, главное хобби ста процентов населения российской глубинки — каждодневное поголовное пьянство. Вот и вся жизнь, скукотища полная, никаких странствий, похождений или приключений, одна мирская суета. Так бы и помер Сосед в своей дыре, да в безвестности, но вот исполнилось ему полных 18 лет, и вспомнила Матушка-Россия о далёком отпрыске, и призвала его на охрану своих необъятных просторов. И целый год рулил Сосед на разных бэшках по степям самарским, да по серпантинам Уральских гор, и рулил бы себе аж до дембеля, но родной, и абсолютно законно избранный президент дядя Боря, проснувшись после очередной архиважной международной попойки, решил приструнить непослушных, по глупости своей горской, чеченов, и отправил Соседа порулить по горам по Кавказским, да по улицам по грозным.

— Спишь?

— Сам такой! Лежу, балдею, мечтаю о жареной курице и картофельном пюре. Бабуля моя та-акую курочку жарила, пальчики оближешь! — расплавился от сладких воспоминаний Сосед. — И о горячем кофе мечтаю. Обязательно с лимоном и сахаром. Так вкуснее. Жуёшь хлебное печенье и запиваешь чёрным кофе. Балдёж.

Сосед совсем недавно, в конце декабря, отпраздновал своё двадцатилетие. Всегда уверенный в себе, высокий и сильный, с русыми волосами и голубыми глазами, он выглядел Казановой местного масштаба. Ходил прямо, говорил сладко, да ещё и на гитаре играл. А как пел! «Чайф», «ДДТ», «Чиж», «Наутилус» — Сосед знал большинство песен этих популярных рок-групп. Здорово он пел, эмоционально, сопереживая героям. А анекдоты? У-у! Анекдоты, байки, шутки и розыгрыши были неотъемлемой составляющей его существования. Симпатяга парень, свой в доску, душа компании — говорят о таких балагурах как он. Он легко мог найти общий язык с любым незнакомцем, раскрутить на сигарету любого скупердяя — сержанта, откопать — неизвестно где и как — продукты и запросто накормить ими всё отделение. Он всегда был в курсе последних событий и знал всё наперёд всех. Он был лучшим механиком во всей части и лучше других стрелял из всех видов оружия. Он всегда и во всём был первым, самым лучшим. Одним словом — Сосед.

— Чего нового?

— Поговаривают, что какая-то десантура сильно встряла в самом центре. Нас, наверное, и пошлют на выручку. А нам бы самим кто помог. Ты знаешь, сколько сегодня наших полегло? — Сосед поёжился и, расстегнув спальник, сонно потянулся.

— Слышал…

— То-то и оно.

Послышался стук. Кто-то торопливо стучал по броне. Сосед, резко вскочив, ударился головой о приборы, негромко матюкнулся, почесал затылок и высунулся наружу, где его, сверкая немигающим взглядом, встретил «любимый» штабной офицер.

— Так, слушай мою команду. Прямо сейчас заводите свой драндулет и через пятнадцать минут уходите на задание. Ты и наводчик-оператор. С вами будет восемь человек. Это спецназ, бойцы элитного подразделения "В". Слыхал о таких, мазута? Так вот, идёте за колонной танков и оставляете мужиков там, где скажут. Ясно? Вопросов не задавать, ни с кем не базарить, постоянно находиться на связи. К этим снецназёрам не прилипать, у них спецоперация, секретная. Ясно? Ясно! Вопросы есть? Нет! Всё. Свободен!

— Товарищ старший лейтенант! А нам что делать? Ну, после того, как спецов оставим. Какие наши дальнейшие действия?

— Разворачиваетесь и на полном газу назад. Всё. Свободен!

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

Я слышал весь разговор полностью, но не высовывался. На всякий случай.

— Усман, — улыбнулся Сосед, заводя нашу податливую старушку. — Готовь орудие к бою! Выезжаем! Приходил замначштаба, ну, этот, сопливый старлей, и сказал, что повезём спецов из "В". Круто, да?

— Неплохо, — я зевнул, прикрывая рот рукой и делая сосредоточенное лицо тигра. — Приказ, так приказ, поехали!

— Ща мы покажем этим черномазым выскочкам, кто здесь хозяин!

Через пятнадцать минут, когда мы, готовые сражаться и побеждать, пристроились в хвост отъезжающей танковой колонне, восемь здоровенных мужиков молча залезли в десантное отделение нашей коробочки. Даже не поздоровались. Обидно стало — что мы, не люди что-ли, не спецназ конечно, но тоже воюем.

Кто-то постучал автоматом по броне:

— Трогай!

Спецназовцы были одеты как-то уж слишком по-праздничному. Конечно, может им так и удобней, но я бы так в атаку не ходил. Касок спецы не одели, только чёрные спортивные шапочки, то есть небольшой осколок — и всё, капут. На ногах не берцы, а потёртые кроссовки — и как по обломкам стройматериала бегать будут, не знаю, только ноги переломают себе, изувечатся, намучаются в такой обуви. Жалко, свои же мужики, нашенские. Но самое непонятное — они даже бронежилеты не одели, так и поехали в одних тонких чёрных свитерах, без брони и верхней одежды. Зачем? Вспотеть, что-ли, боятся? Как они воевать-то будут? Замёрзнут. Да и боекомплект у них слишком уж маленький — у каждого АКМ 7,62 и четыре наступательных гранаты. Никаких спецсредств. «Чё это они, налегке поехали, как деревенские депутаты на концерт саратовского симфонического оркестра», — подумал я, а вслух сказал:

— Я сверху прокачусь. Так интереснее.

Вылез наружу, сел. Еду, глотаю выхлопные газы, всматриваюсь в остатки городского пейзажа. Не видно ни хрена. Один дым.

Выезжаем из контролируемого квартала, проезжаем мимо наших скрытых постов, приезжаем в неизвестность. Теперь мы на их, чужой, враждебной чеченской территории. «Бамс, бамс, бамс» — рядом стреляют из гранатомётов. Я спешно ныряю внутрь бэшки и закупориваю все люки.

— Страшно? — ориентируясь лишь по засаленным триплексам, руля коробочкой почти вслепую, интересуется Сосед.

— Бля… — только и смог ответить я, подавляя неприятные ощущения. — Очково там. Лучше тут я…

— Ой-ма!

Бэшку резко качнуло и подкинуло вверх. Мы ударились головами о броню и громко выругались. БМП остановилась, Сосед нетерпеливо махнул наружу:

— За-а мной!

Страшный азарт захватил наше сознание. Не понимая чего творим и зачем, мы вылезли наверх, встали в полный рост на броню и мигом опустошили магазины своих автоматов. Стреляли по окнам первого этажа гигантской девятиэтажки, перед которой и остановились. «Ура! Смерть фашистам! Бей гадов! За Родину!» — проносилось в моей голове. Что поделать — сказывались издержки воспитания советским кинематографом, когда «наше дело правое и мы победим», при чём «все наши станут героями, а все враги сдадутся в плен», и ни убитых тебе, ни раненых, все здоровы и живут себе припеваючи. Военная романтика, она, конечно, дело хорошее, но на самом деле всё совсем не так, «всамделишнее кино» намного страшней и неразборчивей.

Из десантного раздавался непонятный шум, напомнивший о спецназовцах. Они, оказывается, застряли и не могут открыть «парадную дверь». Пришлось им помочь.

Обласкав нас матом последней московской моды, спецы рассыпались по кварталу и исчезли в ночи. А мы так и стояли на броне ещё секунд десять-пятнадцать, мечтательно смотря им вслед и видя себя на крыше Рейхстага с красным знаменем в руках и золотой Звездой Героя на груди. Стояли и мечтали, пока духи не начали обстреливать нас с верхних этажей. Мы сразу назад, вовнутрь, да как вдарим из пушки! И ещё, и ещё, и ещё! Почти весь боекомплект израсходовали.

Духи замолчали. А мы сидим радостные, дым глотаем, улыбки до затылка, глаза навыкат, уши заложены.

Не успели как следует обрадоваться нашей микро-победе, как обнаружили, что мы — не единственные покорителями этого дома — на противоположной стороне улицы засел целый полк, методично гвоздивший закреплённый квартал уже целые сутки. Вот дела!

Кто-то подбегает с тыла, стучит по броне:

— Живы? Эй, придурки, живы?

— Кто там? — напрягаюсь я в ожидании худшего.

— Дед Мороз, бля! Да свои, кто же!

Сосед заулыбался, откинул люк и высунул свою чумазую рожу к солдату. Отогнав от лица дым, он вежливо ответил тем же:

— Да, придурки живы. А дураки как?

— Хорошо хоть у них выстрелов к гранатомётам не осталось, иначе зажарили бы вас немедля. Вы чё остановились у быка на рогах? Давай, откатывай машину вон туда, надёжней будет, — солдат, по одежде и экипировке — «махра», стволом автомата указал на относительно непострадавшее одноэтажное здание из красного кирпича.

— А чё там?

— Это котельная. Вот, между ней и забором приткнитесь, и хрен вас кто достанет. Если что, окружать надумают или невмоготу станет вам одним, бегите к нам, мы во-он там. Места у нас много, и вам хватит. Только без машины, конечно.

Солдат вкратце описал положение дел в квартале и за его ближайшими пределами. Картина относительно спокойная, а по сравнению с другими местами, даже привлекательная. Хозяйничает в квартале 81-й мотострелковый полк, прибывший из посёлка Черноречье, что под Самарой. Два их батальона ещё два дня назад попали здесь в окружение и полегли, остальные пока приходят в себя и готовятся отомстить за погибших друзей штурмом железнодорожного вокзала и здания совета министров. Тяжелого вооружения у самарцев нет, ходовую технику по пальцам пересчитать можно, но ничего, пацаны уверены, что и так неплохо справятся.

Выслушав солдата, в итоге представившегося младшим сержантом, старшим группы разведчиков, Сосед, от гостеприимного предложения остаться, отказался.

— Нет, спасибо, мы уходим к своим.

— Какой, нахрен, к своим! Туда нельзя, там чечены везде! Вчера всю мою роту разом накрыли! Квартал снаружи обложен полностью! Одни не пробьётесь! — повысил тон сержант.

— Не, мы попробуем. Мы вон, оттуда приехали.

— Да не оттуда вы приехали, — сержант махнул на восток, — а оттуда, я же видел!

— Ты путаешь. Не могли мы оттуда приехать. Вроде, вон, с того поворота мы сюда вывернули, — попытался возразить ему Сосед.

— Нет, — не уступал упрямый разведчик, — вы повернули с того поворота, — он повернулся и помахал в темноту, — оттуда.

— Как ты мог видеть, если темно вокруг, не видно ничего! — рассердился Сосед. — Даже не видно твоего поворота.

— Ладно, делай, как знаешь, я предупредил. Мой дело предложить, твой дело отказаться, — сержант развернулся и пошёл в темноту. — Фамилию хоть свою скажи, и адрес домашний, чтоб было куда написать, что сожгли тебя, непослушного придурка! — крикнул он напоследок.

— Во заколбасил, а! — Сосед, обращаясь ко мне, покрутил пальцем у виска. — Как он мог видеть откуда мы свернули, если ни фига не видно. — Ладно, забудь!

Сосед попытался развернуть машину. Не удалось. Сначала мы снесли невесть откуда появившееся дерево, потом зацепили большую бетонную плиту и заглохли.

С третьей попытки Сосед всё же смог развернуться. И только он повел бэху в сторону предполагаемого поворота, как начался новый обстрел. Пули с новой силой забарабанили по броне. Где-то неподалёку раздались взрывы. Стало страшно. Я решил попросить Соседа остаться здесь до утра. Не успел.

— Усман! Надо оставаться, иначе не доедем, — первым выпалил Сосед.

— Да я двумя руками «за»! Рули куда сказали, к котельной.

Удачно приткнув БМП к стене котельной, мы дождались относительного затишья и осторожно обошли прилегающую к нашей машине территорию, более детально ознакомившись с местностью.

От котельной до дороги буквой "Г" стоял высокий, почти двухметровый бетонный забор, закрывавший духам обзор на всю свою длину, метров на сорок. С другой стороны, впритык друг к другу, горбатились три длинные пятиэтажки, надёжно укрывавшие нас с тыла. Самарцы, видимо, обосновалась именно там, рассосавшись по всему освоенному периметру. Это обнадёжило. И лишь спереди нас ничего не закрывало от удара прямой наводкой, но пустырь, метров на сто излучавший вселенскую пустоту, сам по себе держался под прицелом всей нашей — с самарской пехотой — братией. Да, оттуда могли появиться только самоубийцы. Получалось, прав был сержант, место для нас действительно удачное.

— Во, дебилы! — я слегка ударил себя ладошкой по лбу. — Рация же есть!

— Ничего ты с этой рацией не сделаешь. Не мучайся, толку нет. Только засветишь перед духами наше хреновое настроение, — Сосед, тремя короткими предложениями, вернул меня с облаков на землю.

— Думаешь, не поможет?

— Уверен, что нет.

Напрасно я мучался с рацией. Ничего кроме сквернословия я, в ответ на свои призывы о помощи, не услышал. Наши войска орали друг на друга многоголосым матом, а чеченцы клялись Аллахом, что зарежут всякого, не сдавшегося в плен до конца этой бурной ночи. Все кому-то что-то передавали, но никто ничего ни от кого не принимал. Вот такая оказия.

Посидели на картонных коробках у стены, поёжились от нехолодного, но страшного войной холода, стали грузиться суицидальными мыслями. Боялись погибнуть здесь, прямо на этом месте. «Нас не найдут и объявят, что мы — пропали без вести, а может и вовсе, сбежали. Обзовут трусами и дезертирами. И родителям так напишут, что мы добровольно сдались в плен, что мы — предатели…» — лезли в голову отвратительные своей правдоподобностью мысли. Чтобы как-то отвлечься и воспрянуть духом, Сосед решил напиться. Но никакого спиртного у нас, разумеется, не было, и он решил напиться хотя бы воды. Но даже воды у нас в бэшке не нашлось ни грамма. Обшарив все закоулки БМП, ударившись лбом и локтями о всевозможные углы и железки, Сосед расстроился ещё больше:

— Попить бы чего! — он жалостно, словно маленький ребёнок, почмокал ртом. — В горле пересохло, петь не смогу.

— А не нужно было целый день огуречный рассол хлебать. Ты ж один — три литра выдул. Говорил я тебе, а ты слышать не хотел. Один всё выдул, жаба.

— Нашёл дурака. Да кто в нашей жизни от рассольчика отказывается? Да и с хлебушком. Нам эти огурцы от чистого сердца подогнали, а я от чистого сердца их съел. И, что такого?

— Ничего. Мучайся теперь. Хрен мы тут воду найдём.

— А вон, смотри, — Сосед показал на желтую пятисот литровую бочку-полуприцеп, брошенную посередине дороги. — Там наверняка что-то есть.

— Где-где? — сощурился я. — Я ничего не вижу и никуда не пойду! Жить хочу!

— Да вон, что по левую сторону от ТП.

До бочки идти семь секунд — десять метров, но нам это расстояние даётся примерно за час с небольшим: мешает снайпер, неожиданно объявившийся в недавно покорённой, нашими совместными с самарцами усилиями, девятиэтажке. Этот козёл и попасть в нас не мог, снайпер хренов, и успокоиться никак не желал, палил, да палил. Мы лежали, уткнувшись носами в гусеницы БМП. Я хотел спрятаться «дома» — внутри, но боялся встать, а Сосед хотел набрать во фляжки воды, но тоже боялся встать. Как только кто-то из нас поднимался и делал какое-то движения, мудак, считавший себя снайпером, открывал огонь. Куда стрелять в ответ, мы не знали. Так и лежали, пока снайпер сам не смолк. Патроны у него, наверное, кончились.

Сосед резко вскочил и, сделав три быстрых шага, рухнул на землю. Выстрелов нет. Сосед снова повторил свой незамысловатый трюк, и снова — выстрелов нет. Последний рывок и Сосед, радостно скаля лошадиными зубами, полулёжа, вытянутыми руками с трудом откручивает вентиль крана бочки. Какая-то жидкость звучно струится во фляжку.

— Прикинь, вода! — Сосед радостно сообщает приятную новость мне, а заодно и всему кварталу, который отзывается разнокалиберной стрельбой во всех направлениях. — Достал, сейчас напьёмся!

Вода была явно не родниковой, с привкусом, но ничего, пить можно. Напились от души.

Сидим, молчим, слушаем отголоски боя. Стреляют достаточно далеко от нас. Обрадовались, успокоились, невольно заулыбались. И вдруг, как обухом по голове — внезапно из-за стены выскакивают солдаты, все в мыле, в рваных бушлатах, без головных уборов, только бритые затылки сверкают. Бегут, что-то кричат. Сосед сразу напрягся, соскочил с брони, подбежал к одному солдату, остановил. Тот, сбиваясь, сообщил, что чечены идут в прорыв и скоро будут здесь. Пока Сосед думал что спросить, солдат сорвался догонять своих.

Обсудив наше непростое положение и решив, что деваться нам всё равно некуда, Сосед почесал свои грязные, поцарапанные ладони и постановил: «Остаёмся!»

От греха подальше забрались в бэшку. Напряжённо выискивали врага, ждали чего-то страшного. Всё нормально, в квартале никто не появился. Плюнули на войну и решили поспать. Определяя очередность дежурства, дёрнули спички — мне выпало отдохнуть первым.

Согнулся котёнком, лежу и снова не могу заснуть: думаю о доме и вспоминаю родителей. Никак не получается вспомнить черты лица отца. И так его в мыслях поверну, и эдак, но так и не вижу его глаз, не вижу губ. Только голос слышу: «Ты когда вернёшься, сынок?» Аж слёзы на глазах навернулись, как домой охота.

Прошло не больше получаса, мне страшно захотелось в туалет. Ёрзал я, ёрзал, — не помогает, выпитая недавно вода упрямо рвётся наружу. Делать нечего, надо вылезать в ночь и делать свои маленькие дела.

— Сосед, мне сходить надо, отлить. Поспи ты, я подежурю.

— Попробуй, — Сосед за три секунды развалился, на сколько это возможно в тесноте БМП, по отсеку и, приторно посапывая, захрапел бурым, впавшим в глубокую зимнюю спячку медведем.

— Во люди дают, — прошептал я и только хотел выполнить свой план, как раздалось несколько десятков мощных взрывов и автоматная трескотня стала звучать всё ближе и ближе. Послышались крики — это соседи-самарцы готовились к встрече незваных гостей. Дышать свежим воздухом мгновенно расхотелось, но мочевой пузырь гневно продолжал настаивать на освобождении своих пространств. Я сидел в замешательстве, а стрельба за бортом приняла новый, ещё более неприятный оттенок. Подумав, я решил лишний раз головой не рисковать и, высунув в люк одни лишь причиндалы, начал своё мокрое дело.

— Сколько время? — неожиданно открыл глаза Сосед. — Э, ты чё делаешь, пенёк? Отстрелят тебе ща женилку, останешься без наследства. Ну, ты, крендель, придумал! — он звонко, нарочно смущая меня хохотом, заржал. — На себя щас нальёшь!

— Не переживай, себя не обижу! Да уж лучше без женилки, чем без головы. А женилку, между прочим, и новую могут пришить. Это сейчас умеют.

— Не дай бог, новую. Мне и со старой не плохо. — Сосед прекратил ржач. — Расслабься ты, женилка! Нельзя без отдыха, отдыхай!

Снова пытаюсь заснуть. Фиг там.

Пролежал с закрытыми глазами ещё с полчаса. Сознание, в глубине души рисуя страшные картины смерти, не позволяет уснуть. Страшно умереть во сне, и на яву страшно. Страх охватывает меня и прожигает насквозь. Страх, страх, страх.

Грубый автомобильный сигнал чуть не поверг меня в шоковое состояние. Боясь открыть глаза и увидеть страшное, зажмуриваю и без того закрытые глаза. Лежу без движения, как труп.

В подсознание врывается Сосед:

— Ну и дела… Вылезай, смотри, фура приехала!

— Какая фура? — я открыл глаза.

— "КамАЗ", фура! Как она досюда доехала, ума не приложу. Это что, прикол такой?

— Что за фура? — оцепенение наконец-то пошло на убыль. Я, вслед за Соседом, поспешил увидеть это чудо собственными глазами.

Перегородив поперёк всю улицу, рядом с нашей коробочкой стоял «КамАЗ» — фура, огромный полуприцеп. Особых повреждений ни на кабине, ни на кузове я не заметил. Целёхонький «КамАЗ», как с неба спустился, прилетел.

— Э, мужик! — Сосед осторожно открыл дверцу «КамАЗа». — Мужик! Ты откуда?

В стельку пьяный водитель, еле окинув нас мутным взором, прошептал:

— С Новым годом… сегодня же Новый год… А где 131-ая бригада?

— Не знаю. А что тебе?

— У меня продуктов… полная машина… продуктов. Забирайте всё, мне ничего не надо, — водитель кое-как подбирал нужные слова. — Забирайте всё… Я домой хочу… Забирайте всё… Меня сожгут, пропадут продукты… забирайте, — он чуть не вывалился с сиденья.

— А твоя бригада? — я, придерживая его за рукав, заглянул этому пришельцу в лицо и увидел черноволосого, лет тридцати пяти, мужчину с волевым подбородком и орлиным носом. Абсолютно нетрезвый, растерянный, неконтролирующий свои эмоции, он почти повис на моих плечах.

— Братуха… Открывай там, бери, всё забирай. И друг твой пусть берёт… А я домой хочу, домой… Берите, мужики…

— Сосед! Берём?

— Бери, солдат, пока дают! Беги, солдат, когда пошлют! Базара нет, будем брать!

Затолкав водителя внутрь, закрыв дверцу кабины, мы заглянули в кузов.

— В рот компот! Сыр, настоящий голландский сыр в моей любимой красной упаковке! Усман, давай, таскай! — Сосед не мог скрыть радости от такого шикарного подарка. — Больше сыра бери!

Целиком забив немаленькое десантное отделение БМП колбасой, сыром, хлебом, консервами, тушёнкой и свежими куриными яйцами, мы поблагодарили водителя и отправили его в сторону пятиэтажек, к «махре». Так решил Сосед.

— Щас его там встретят, разгрузят, положат отоспаться, — оправдывался он мне. — Пусть лучше эта жратва пацанам достанется, чем душманам. Всё равно бедолага до своей бригады не дотянет. И кто в этом бардаке знает, где они воюют? Кто ему подскажет? Никто! Считай, мы доброе дело сделали. Может, именно за такие благие дела люди потом в рай попадают. И мы, значит, попадём.

— Благими намерениями выложена дорога в ад! — я вспомнил где-то ранее услышанную фразу. — Сечёшь?

— That's all right, mama, that's all right! — напел Сосед.

— Чё?

— Элвис Пресли. Великий и могучий. Таких надо знать, дюрёвня ты невоспитанная. Дэбилла из Нижнэго Тагилла! Деревенщина татарская! Запомни: Элвис Пресли — король мирового рок-н-ролла. Это музыка такая: рок-н-ролл. Быстрая, заводная, танцевальная. Элвис жил в Америке в шестидесятые, но он и сейчас считается непревзойдённым, настоящим королём. Элвис Пресли — король мирового рок-н-ролла. А я, Сосед, король чеченского. Король чеченского рок-н-ролла! Звучит, как ты думаешь?

— Звучит. С тобой всё звучит. Балабол чеченского рок-н-ролла. Вот ты кто. Балабол, — впервые за последние две недели я весело рассмеялся, — хренового, потного, вонючего чеченского рок-н-ролла…

Удалось вздремнуть. Усталость, притупив инстинкты, победила страх и минут сорок я был в полной отключке. Дрыхнул, как кот на лавке. Проснулся от голода.

— Сосед, спишь?

— Нет. Тебя охраняю.

— Жрать охота. Давай, похаваем, еды-то навалом.

— Согласен.

Вылезаем на броню. Светает. В квартале тихо — не свистят мины, не взрываются снаряды, не стонут раненые. Почти мирная тишина. Смотрю на небо — смог над израненным городом закрывает восходящее солнце, тучи тёмные, тяжёлые, агрессивно-дымчатые. Смотрю на землю — снега нет, асфальта нет, только грязь, неприятная свинцово-пепельная жижа. Смотрю на БМП — поцарапанная, замасленная, закопчённая, с многочисленными выемками и вмятинами от осколков и пуль, раненая. Смотрю на Соседа — общий вид отвратителен, морда чёрная, волосы торчком, глаза красные-красные, усталые.

Больно мне, больно. Покажите мне другую, мою Россию.

Вздыхаю, громко сморкаюсь, сплёвываю горькую вязкую массу за прошедший день забившую мою носоглотку. И мы сами, как вязкая отработанная масса, выплюнутая Родиной на свои задворки. Мы никому не нужны.

— Тьфу! — эх, ну теперь хоть дышать можно в полную грудь.

Раскладываем еду: толстыми кусками нарезаем сыр и колбасу, большими ломтями ломаем хлеб, торопливо — царапаясь о края крышки — штык-ножом открываем консервы. Слюни, переполняя рот, вытекают и свисают на подбородке. Сосед довольно смеётся, напевает что-то под нос, шутит.

Сделав бутерброд из всего, что было, я поднёс его ко рту. Откусить не успел — вывернув из-за забора, на полном ходу к нам летел БТР.

Отбросив бутерброды, мы схватили калаши. Бэтэр тормознул резко, и трое бойцов, сидевших снаружи, едва не слетели на землю.

— Здравия желаю, мужики! С новым годом! Лейтенант ***, ***ой парашютно-десантный полк! — отчаянно пытаясь перекричать рёв двигателей, тоненьким писклявым голоском представился худой миниатюрный мужчина.

Никаких знаков отличия ни на ком нет. Снайпера чеченские не разрешают звёзды носить, звёздных — «снимают» первыми. И офицеров от солдат здесь можно различить только по возрасту, да по густой щетине, чёрной полосой выделяющейся на неделю небритых рожах. А этот лейтенант — молодой, «зелёный», ни усов, ни бороды у него и в помине не было, может, он и не брился ещё никогда. И не отличишь его от простого бойца. И по одежде не скажешь, что он — десантник, ростом не вышел. Я думал, таких мелких, как он, в десантуру и не берут.

А Сосед вытянулся в струнку и, как на конкурсе строевого смотра, отчеканил:

— Рядовой Шапошников!

— Это улица Госпитальная? А где улица Госпитальная? — спросил лейтенант и наклонился к открытому люку. — Выруби движки! Не слыхать ни хера!

— Не знаю, что за улица, товарищ лейтенант! — Сосед опустил автомат и вопросительно взглянул на меня. Я пожал плечами.

— Мне сказали, что здесь находится или госпиталь, или санчасть, или медсанбат, — разочаровался лейтенант. — Не важно кто, но кто-то из них должен быть. Хоть кто, любые врачи, медики, медсёстры. Кто есть? Никого? А мне объясняли, что где-то здесь или медгородок, или госпиталь. Если это, конечно, улица Госпитальная. Я не знаю, может, наши сами какую улицу так по-русски окрестили, чтоб сподручней было. Сказали, улица Госпитальная. Короче, мы будем прорываться к своим, на улицу Педагогическую, знаете, где это?

— Нет. Откуда нам знать? У нас ни карты, ни хера! А таблички с окрестных домов сбиты, даже не знаем, где сами сидим. Просто догадываемся, что где-то глубоко в жопе!

— А нам надо оставить в этом госпитале вот их, — лейтенант откинул угол брезента, который я поначалу и не заметил. Под откинутым брезентом, посредине между бойцами, на красном одеяле лежали два сильно обгоревших трупа. Очень сильно обгоревших, одни кости и сапоги, больше ничего.

— Мы их можем потерять при попытке прорыва, а хотелось, чтоб пацанов похоронили по-человечески. Это танкисты из нашего сопровождения. Имён я, к сожалению, не знаю. У них и документов-то не осталось никаких. Из «Мухи» их подбили, — лейтенант, по лицу ему дашь не более двадцати, снял каску.

Боже мой! Лейтенант оказался седым! Седым — в двадцать лет!

— Ни хрена! — вырвалось у меня. — Весь седой!

Кушать расхотелось моментально. Я обмяк, сердце защемило. Мне снова стало больно. Больно за лейтенанта, за его десантников, за танкистов, за всех нас, за всех солдат необъявленной чеченской войны. И за родителей, которые получат похоронки и умрут от горя, умрут вместе со своими сыновьями, навсегда искалечив свои души гибелью ни в чём неповинных детей.

Не услышав моего восклицания, летёха продолжал:

— Их трое было. Эти выбраться не смогли… Когда мы их подбирали, они ещё горели. А третий… третий вылез. Так снайпер, сука, сначала в одну ногу его ранил, потом в другую. Так он и лежал, кричал, помощи просил… Он знал, что мы рядом и что мы видим его, тоже знал. И снайпер, сука, знал, что мы рядом. А у меня из двенадцати подчинённых — осталось двое…

Я робко посмотрел на выживших в безумной передряге бойцов: каски набекрень, кирзачи рваные, некогда камуфлированные свитера стали чёрными и изодранными в локтях. Бронежилеты кривые, помятые, с мелкими пробоинами.

Бойцы сидели неподвижно, с усталыми, а потому беспристрастными, пустыми, отрешёнными лицами.

— … и я решил пожертвовать танкистом, ради спасения жизни моих двоих. По-другому я сделать не мог, — сам перед собой оправдывался лейтенант, — снайпер положил бы всех. Я сделал, что мог сделать, но пацанам своим не разрешил ползти за танкистом. Они плакали, говорили «лучше умрём, но смотреть на это больше не можем». Но я не дал им возможности пойти за раненым… Снайпер, по одному, снял бы всех. Он притих, падла, притаился, ждал нас, я знаю, ждал, дав нам сойти с ума от стонов танкиста. Но мы сидели тихо, мы не показывались. А он, видимо решив, что мы ушли, добил танкиста и исчез. Ушёл живым, падла… Но мы с ним ещё встретимся… Я сам найду его, лично…

— Он снёс ему голову… Тому танкисту, сука снёс голову… разлетелось всё… всё… — безликим, почти равнодушным голосом выдавил из себя один из бойцов. — Он внутри у нас лежит… его тело… без головы… лежит…

Я смотрел то на останки несчастных танкистов, то на седого лейтенанта, то на его бойцов. Глаза мои наполнились слезами, в горле образовался ком, ладони вспотели, пальцы ног свела судорога. Стало неловко оттого, что мы тут спокойно сидим с колбасой и тушёнкой, а летёха уже стал седым, а два танкиста превратились в маленькие нелепые обугленные фигурки, а их третий…

— Мужики, есть хотите? — я не нашёл других подходящих слов.

— Чего? — на моё счастье, лейтенант не расслышал моего глупого вопроса. — Не знаете где их оставить, да? Не в курсе, где госпиталь?

— Не знаем, мы сами заблудились, это не наша территория. Но думаю самарцы, вы сейчас мимо них проедете, они вот, в этих пятиэтажках через дорогу, — указал на соседей Сосед, — должны знать про госпиталь. Если он здесь имеется, Самара вам покажет. Это их квартал.

— Спасибо! Счастливо… — БТР резко взял с места, и бойцы вновь чуть не попадали с брони.

— Не нарвитесь на духов! — Сосед помахал отъезжающим рукой. — Удачи вам, мужики! Удачи! Держитесь!

Я даже не попрощался с бойцами и не посмотрел им вслед. Я не замечал ничего и никого вокруг. Я стал одиноким. Злым, одиноким волком. Волком, которым руководит месть. Волком, готовым убивать. Волком, которому нужна новая, свежая кровь. Я был на взводе. Я рвался в бой. В безумный, кровавый, с кишками наружу.

Я решительно встал и снял автомат с предохранителя. Щёлк! Патрон в патронник.

— Ты куда? — заглянул мне в глаза Сосед. — Э нет, так не пойдёт. Жопой чую, сейчас натворишь ты глупостей, и придётся мне тоже искать этот медгородок, чтоб тело твоё сдать. Усман, послушай меня. Иди, полежи. Ты долго не спал, мозги твои выкипели, глаза не видят ни фига, стресс у тебя, браток. Стресс. Ничего ты сделать не сможешь, и погибнешь напрасно. Давай, договоримся так: ты поспишь, отдохнёшь, наберёшься сил. И мы вместе пойдём и порвём этих грёбаных уродов на части. Я обещаю. Моё слово. Вместе вышибем говнюкам мозги. За наших погибших пацанов: и за «десу», и за танкачей, и за морпех, и за «махру». Мы с тобой за всех отомстим. Но только потом. А сейчас иди, полежи. Полежи.

Сосед медленно забрал у меня автомат, поставил его на предохранитель, повесил себе на плечо:

— Иди, лезь, полежи, давай-давай, я подежурю.

Я, словно под гипнозом, последовал советам Соседа и выполнил все его просьбы. Я уснул.

Весь день провели с пацанами-самарцами.

С утреца к нам подошёл какой-то мужик: чистый, статный, атлетически сложенный, лет тридцати. Поздоровался, представился капитаном, заместителем начальника штаба самарских. Расспросил, откуда мы, и как оказались на его территории. Постоял, подумал, описал оперативную обстановку. Ровным, спокойным тоном объяснил, что живыми дойти до своих нам не светит. Предложил на время, «раз уж вы здесь стоите», присоединиться к одному отделению, у которых не хватало двоих — их накануне убило. Обещал бесперебойное обеспечение водой, едой и боеприпасами. Дал пять минут на раздумье.

Пока капитан курил, мы с Соседом устроили тайное голосование. Особого выбора у нас не было, пришлось соглашаться. Согласились.

Знакомились с новыми сослуживцами с чувством вины за тех двух погибших. Я думал, что нас не примут, будут сторониться и игнорировать, может даже подставлять. Ничего подобного. Пацаны попались классные: добродушные, весёлые, не жадные. Поделились всем, что есть. Хорошие ребята, с такими и погибнуть не зазорно. Особенно мы сдружились с двумя друзьями — не разлей вода — рядовыми с погонялами Сапог и Виноград. Не знаю, почему их так назвали, но ребята — от души. Всё объяснили, расставили по полочкам, разжевали и помогли проглотить.

На боевые в этот день мы не ходили, работали на пункте временной дислокации. В работе, а мы укрепляли под огневые позиции окна квартир первого этажа, то, что потяжелее — Сапог с Виноградом охотно делали сами. Нам оставляли то, что полегче. Время пролетело незаметно, но результаты работы говорили сами за себя, потрудились мы на славу. На славу Отечеству.

Вечером появилось свободное время. Вчетвером сели кругом у нашего БМП. Кто курит — покурили, остальные, поёживаясь, подышали сигаретным дымом. Настроение не сказать, что отличное, но и не поганое, как было вчера вечером. За день никого из знакомых не убило — и уже хорошо.

Посидели, помечтали. Заурчало в желудках. Покушать надо. Расстелили газету, загремели мисками, ложками.

— Внимание, фокус! — Сосед, взмахнув указательным пальцем как волшебной палочкой, удивил наших новых друзей обилием хлеба и консервов всех известных наименований, а я поверг самарцев в шок, когда, как бы невзначай, вынул из-за пазухи колбасы и сыра.

Оглядев наши богатства, Виноград одобрил это дело, многозначительно вскинув вверх большой палец правой руки. А Сапог быстренько куда-то слетал и, с улыбкой на всю морду своего веснушчатого, покрытого большими красными болячками лица, продемонстрировал новый чёрный дипломат. Мы, затаив дыхание, ждали чуда. Сапог, с величественным видом древнеримского аристократа, торжественно открыл дипломат и развернул зёвом к нам. А там — типичное солдатское счастье: пол-литра сорокоградусной — «Столичная» и пять бутылок другого превосходного спиртного, раньше отечественного, а теперь забугорного, импортного, а значит, более желанного — «Бальзам Рижский». Бальзам этот — спиртное для эстетов: бутылочки шикарные, глиняные, вылепленные в виде вытянутой груши, по 0,375 литра. Пробочки красивые, элегантные, оригинальные — под цвет и дизайн сосуда, а этикеточки кругленькие, ровненькие, приклеенные на самое дно, и поэтому не нарушающие естественной цветовой гаммы спиртного контейнера.

Бальзам, посоветовавшись, оставили до лучших времён, до завтра. А водку, растянув, чтобы хватило на три тоста, выпили. После «третьего», распитого по новой для нас традиции — молча и стоя, всем взгрустнулось. Каждый вспомнил, кого он потерял за первые дни нескончаемой, до самого ссудного дня, войны.

Сделали молчаливый перекур. Потом голодными дворовыми псами накинулись на еду. Кушали вкусно и сытно. Наелись. По телу разлился долгожданный плотский балдёж, аж вспотели. Настроение улучшилось до весёлого. Потравили анекдотов, порассказали житейских басен, да небылиц из армейской повседневки «до войны».

Несмотря на обилие первоклассной закуски, я опьянел. Не пил давно спиртного, и не расслаблялся давно, а тут разом — и то, и другое, вот и опьянел. Сидел, слушал рассказы двух "С" — Соседа и Сапога, и тихо посмеивался в кулак над их очередной сказкой.

Чем дольше сидели, тем байки становились жизненней и безрадостней. В итоге, дошли до ручки, стали обсуждать войну и политику нашего государства «в целом, в рамках мирового сообщества». Загнались конкретно. Грузанулись по полной. Сошлись на том, что «политика — дело грязное и правительство — алчные сволочи; Ельцин — тупой маразматик, а Грачёв — его прихвостень; но Россия — страна Великая, и воевать за неё будем до последнего».

— Вот у меня, дядя воевал в Афгане. И что он имеет? Если не считать двух ранений и контузии, то ничего. Ровно десять лет назад пришёл он из армии. Ему — тридцать. Ни квартиры, ни машины, ни хрена у него нет. А ведь обещали помочь. Да и помощь-то нужна мизерная, в основном — моральная. Ну и в санаторий какой съездить не помещало бы. Для восстановления организма. У него ведь, если дождь идёт, или снег, или град, ну, при перемене погодных условий, болит всё, ноет внутри. Кричит по ночам, на помощь зовёт. Нормальный он мужик, люблю я его. Когда трезвый — нормальный. А как выпьет, продыху нет. Никто не против алкоголя, в умеренных дозах даже, говорят, полезно. А он, по любому поводу водку жрёт. День ВДВ — он пьян, день автомобилиста — он пьян, день инженера подзаборных наук — он всё равно, пьян. Жена раз пять от него уходила, да возвращается, не хочет, чтоб сын без отца рос. Молодец-женщина, терпит. То, что дядька пьёт как скотина, я не одобряю. Он же мужик, десантник. Мужик должен держать себя в руках. При любых обстоятельствах. А он… Душа у него болит. Лечить его надо. Лечить. Показать, что он — нужен, что он — нужный нам человек. Лицом к нему повернуться, добрым словом помочь.

— Ходить, просить надо. Никто не придёт, не скажет: «На, хлопец, съезди на море, подлечись!», в карман путёвку не положит. Сам, наверно, помощи не просит.

— Да ходил он и в военкомат, и в администрацию местную, и в больницу. Просил помочь с лечением. А там — все друг на друга ссылаются: «Сходи сюда, сходи туда». Походил он так, по кругу, да плюнул на всех.

— Пьёт?

— У-у, страшно.

— И так тяжело, а ты тут про своего дядю. Он, хоть, на войне выжил, и сейчас дома, на гражданке, а мы на войне — сейчас, и нам бы самим продержаться. Если тут не убьют, на гражданке, уверен, не затеряемся! — Сапог снял каску и простучал по ней какой-то латиноамериканский ритм.

— Это ты сейчас так говоришь. Посмотрим, как лет через пять запоёшь, когда и тебе по ночам одни духи будут сниться.

— Так это ж, политика всё, — покачал головой Виноград.

— В смысле?

— Сейчас стране нашей плохо. И ты, рядовой дебил, Сапог, стране своей в её трудную минуту помогаешь. Выполняешь свой долг! — последние слова Виноград произнёс торжественным голосом. — А когда тебе будет плохо, и ты страну о помощи попросишь — шиш ты её, помощь, получишь. Кончится война — и ты стране станешь не нужным. А когда ты осознаешь это, когда до твоей тупой башки дойдёт, что тебя использовали как пушечное мясо, как в жопе затычку, и ты попросишь чего-то взамен, да хотя бы туже грошовую путёвку в санаторий, хрен тебе страна даст, а не санаторий. Ты думаешь, кто-то из погибших здесь пацанов удостоиться памятника, или, думаешь, денег их мамам дадут? Ничего подобного не будет. По их словам, здесь даже войны нет! Нет войны! Мы не воюем! Так, что-то типа маневренных учений! А деньги они, мудаки кремлёвские, на себя потратят, на своё, потерянное в кабинетах власти, драгоценное здоровье. Не веришь?

— Мы же вроде за Родину воюем? — сконфузился Сапог.

— Родина? А что для тебя Родина? Деревня твоя? Или Москва? А ты в Москве-то был? Не был, конечно! А что, чеченцы деревне твоей угрожали, и ты сюда приехал по собственной воле, их агрессию отразить? Или министры местные, чеченские деньги с министрами московскими не поделили? А как же! Москва и Грозный бабки делят, нефть пилят, а вместо щепок — солдаты летят! Деревенские ребята со всех задворок России. Ну, помрём. И что? Ничего, нас Москве не жалко, нас мамки ещё нарожают, мы же не люди, так, мясо.

— Ё-моё, ты чего несёшь-то?

— А ты видел здесь хоть одного москвича? Видел какого-нибудь сына министра или генерала, внука профессора или дирижёра? Не видел? Потому что их здесь нет! Они в Москве! Они новый год отмечают, с бабами обнимаются! Им до нас — посрать! Они, типа, элита! А мы здесь, потому, как мы дети рабочих и крестьян! И армия наша, как была, так и осталась, рабоче-крестьянской!

Ты думаешь, что они, москали холёные, победить хотят этого несчастного Дудаева?

— А чё? — Сапог, изображая поиски смысла жизни, сморщил лоб и одел каску. — Как так? Разве не хотят?

— Да он сам, Дудаев, бедолага, — жертва политических игр Москвы! Я думаю, пацаны, если бы Ельцин хотел победить Дудаева, мы бы здесь сейчас не сидели.

— А где бы мы сидели? — Сапог снова снял каску и помассировал затылок. — Где?

— Дома!

— Как это, дома?

— Если бы Москва хотела победить Грозный, она бы просто дала 24 часа ультиматума для разоружения. А по истечении времени, в случае отказа сложить оружие, применила бы ракеты. Сравняла бы этот сраный город с землёй. Бумс ракетой! Представляете? Прошло полчаса, а война уже кончилась, Москва победила, и у нас потерь нет, и Ельцин — герой Советского Союза, а мятежный бандит Дудаев пал. Всё!

— Ну, ты и завернул.

— А мне кажется, ты прав! — сказал своё веское слово Сосед. — Если мы тут и выживем, о нас потом никто не позаботиться. Кинут на произвол судьбы, как кинули афганцев. Скажут: «Мы вас туда не посылали», и делу конец. Скажут: «Лечите ваши раны сами, это же ваши раны, а не наши, вот и лечитесь, а мы, как-нибудь, и без вас теперь проживём.» Так и будет. Солдат нужен только во время войны, а после войны нужен строитель, врач, учитель, но только не солдат. С окончанием войны кончиться наше время. О нас сразу забудут, похоронят живыми. Так и будет.

— А прикиньте, пацаны, — Сапог, осенённый мудрой мыслью, аж вскочил. — Получается, если твой дядя — афганец, то мы кто, чеченцы!? Это значит, меня что, потом всю жизнь чеченцем будут называть. Ни хера себе, я — чеченец! Сапог — чеченец!

— Тихо ты, сядь!

— Чё вскочил? Не ори! Придурок!

— Ай, блин, как всегда, мне и слова молвить нельзя, — деланно надул щёки Сапог, но, оглянувшись по сторонам, сел.

— Вот увидите, мужики, вы ещё вспомните, как Виноград вас жить учил, — продолжал свою сагу Виноград, — но поздно будет. Хорошая мысля — приходит опосля! Зря мы сюда приехали. Грязное это дело — война. Нехорошее. Ведь и жалеть их, сук, нельзя. Вот и вчера, когда пацана малого с гранатами поймали, наши деды хотели его отпустить. А я им и говорю: «Сегодня отпустишь, по доброте душевной, пацана, а завтра он придёт и захерачит в спину гранатой», и убил его. Сам убил мелкого. Убил, потому что он — враг. И он пришёл убивать нас. Независимо от нашего возраста, он бы подорвал нас всех, не задумываясь и не каясь. Война — это такое дело, когда либо ты его, либо он тебя. Ничьей на поле боя быть не может. Один умрёт, один будет жить. Это у политиков, при дележе финансовых средств, может возникнуть выгода ничейного результата, вот они и придумывают всякие перемирия и прекращения огня. А в дуэли, в период схватки, ничья не возможна. И если Ельцин вдруг остановит войну и заключит с чеченами мир, всё, считайте нас подставили, предали. Значит, все погибшие и покалеченные за эти страшные дни — дань неуёмных политических амбиций. Очередная игра власти. Афёра. Аукцион по продаже вооружений…

Эта война, она ещё многому нас научит. И страну, и народ, и армию научит. Но научит-то на крови, на нашей с вами крови. Потом, через какое-то время, все сделают свои выводы, все, кроме Кремля. Усман, вот твоей БМП сколько лет?

— Старьё! Да она, поди, списана, лет сто назад! Бедный Сосед, как он мучается с нашей бэхой, всё время что-то исправляет, ремонтирует, налаживает, ковыряет. С другим водилой она бы и с места не сдвинулась. Ладно, Сосед — клёвый механик, а то я не знаю, как бы мы ездили! — я братски похлопал Соседа по плечу.

— Вот оно! Ельцин тратит деньги на фейерверки и праздничные столы! По случаю рождества, наверняка закатят банкет в Большом Кремлёвском зале, кучу бабок прожрут, пропьют и просрут.

— Точно!

— А могли бы купить новую бэшку и подогнать тебе. На мол, Усман, тебе технику в отличном состоянии, не волнуйся, ничего не полетит, не сломается, трать время только на уничтожение противника. Воюй на здоровье! Представляешь?

— Не верю, что такое возможно.

— То-то! Или вот даже возьмём эту войну. Война забирает львиную долю бюджета.

— Долю чего, какого бю? — впервые услышал непонятное заморское слово Сапог. — Ты это, по-русски объясни!

— Бюджета, то есть народных денег, полученных государством путём сбора налогов, продажи акций и других махинаций, безмозглая твоя голова. Чтобы самолёты летали и танки ездили — необходимо купить горючее, чтобы пушки, гранатомёты и автоматы стреляли — необходимо запастись боеприпасами и запасными частями всех этих творений безумного человеческого разума. В конце концов, чтобы солдаты шли в атаку — необходимо обеспечить их одеждой, питанием, медикаментами и так далее и тому подобное. Всё это — огромные тысячи миллионов рублей.

— Ого! Ну ты мыслишь! Я, например, никогда об этом не задумывался!

— А такие большие деньги можно было бы потратить… ну, например, на образование. В школах ни компьютеров нет, ни спорт инвентаря, да ничего нет! На всё не хватает средств. Школы бедствуют, учебников не хватает! От того народ в нашей стране и тёмный, что не выгодно государству растить умных людей. А вдруг такие умники будут грамотно работать и сместят тупорылую бюрократическую номенклатуру? И тогда…

— Кончай грузить! Я ни хера не понимаю в твоей болтовне! — Сосед резко прервал политическую муть Винограда. — Если ты шаришь в разных тёмных делах, если ты умный такой, что же ты тогда здесь делаешь? А, Виноград? Что же ты не в институте каком, а здесь, в этом бесом проклятом Грозном? А? Навыдумывал хренатени всякой и грузишь нас. Болтун! Может, переименуем тебя? Будешь у нас не Виноград, а Студент, или Профессор, а?

— Смейся, смейся. А кем ты сам будешь работать без образования? Тебя, с твоей деревянной головой, и в ПТУ учиться не возьмут, бездарь. Что, ордена навесишь, в коляску плюхнешься, да песенки армейские в подземных переходах петь будешь? Милостыню собирать? Слушать надо, пока умные люди дают бесплатные советы. А я для себя решил, приеду домой и сразу в институт поступлю.

— Поступишь. Если у них лапшавешательский факультет есть. Или возьмут тебя в губораскатнический институт, ха!

— Урод полуграмотный! — отмахнувшись от Сапога, Виноград устало уставился в зарево далёкого пожара. — Я бы ещё сказал, почему у духов и оружия, и боеприпасов больше, чем у нас. Сами-то они его не производят. Ни патронов, ни автоматов, ни, тем более, танков. А ведь у них всё есть, и всё новое. Спрашивается, откуда?

— И откуда? — поинтересовался я.

— Схема простая. Сначала…

— Ладно тебе, — Сосед пресёк нашу последнюю попытку продлить дебаты. — Лучше скажи, доживём мы до конца войны? — он убрал остатки пищи с воображаемого стола и выжидающе посмотрел на собеседника.

— Вин, скажи! — я положил руку ему на плечо.

— Хренушки… — совсем не весело рассмеялся Виноград, — хренушки…

Стояли у трёхэтажки, разговаривали. Я, Сосед и Сапог. Удивлялись услышанному по радио. Возмущались, по-своему, в тихушку, бунтовали, обзывали всеми известными неприличными словами высокое штабное начальство. А всё из-за того, что утром по радио передали сводку по убитым и раненым в наших войсках за истёкшие сутки. Нам, всем четверым, показалось, что количество убитых сильно занижено. Даже не показалось, а мы точно знали, что убитых гораздо больше. В действительности, только по 81-му полку потерь было в два раза больше, чем «по официальным данным» во всей группировке войск в Грозном.

— Опять наша страна пытается нас надуть. Что за хренатень такая? Нам-то, нам зачем по ушам ездить, если мы сами живые свидетели этих потерь. Сами чуть потерями не стали! Говнюки, они что, не понимают, что такой фальшью только злят нас! Уроды, лучше бы позаботились о том, как трупы с улиц собрать, да на родину на погребение отправить! — голосил Сапог. — Что у нас за армия вшивая, если даже погибших героев не уважает, в своих крысьих интересах скрывает их честные фамилии!

— Бля, тут эти собаки гребучие, трупы наших пацанов грызут, а им — хоть бы хрен! Песни поют о минимальных потерях и максимальных успехах, — я угрожающе скривил рот в жалком подобии ухмылки. — Я за эти дни столько дерьма увидел, что мне на всю оставшуюся жизнь хватит! Мутят всякую чушь, сволочи!

— Кретин ты, Усман, — постучал мне по лбу Сосед. — Данные искажают для того, чтобы поднять боевой дух оставшегося в живых солдата, то есть твой боевой дух. Типа «всё окей, духаны воевать не умеют, ещё чуть-чуть и мы победим». Понял?

— А я не хочу понимать!

— Ну тогда…

— Пацаны! Пацаны! — прервал наши жаркие дебаты голос Винограда.

— О, зырьте! Виноград прётся. Опять где-то жратвы надыбал! — показал я на него пальцем.

Виноград трусцой спешил к нам:

— Вот, там, в подвальчике нашёл! Наткнулся нечаянно в темноте, ногой пошарил, взял на руки, смотрю — варение. Всё, думаю, живём! Есть с чем чаёк погонять!

Он, восстанавливая сбитое дыхание, охал и плевался, но, одновременно, спешно вытирал трёхлитровую банку с варением. Несколько раз похвалив себя, любимого, Виноград полюбовался находкой и, практически натерев банку до прозрачного блеска, передал её мне.

— Держи, Усман! Спрячь в коробочке, а будет время, вечерком чаи погоняем и похаваем. Только не урони, а то башку твою кудрявую оторву и чеченам сдам на память. Любишь варение?

— Вишнёвое, моё любимое, — громко облизнулся я. — Может, прямо сейчас схаваем? Чё на завтра оставлять то, что можно съесть сегодня?

— Доверь козе капусту.

— Ты кого с козлом сравниваешь? Я наводчик-оператор, а не мент.

— Да это пословица такая.

— Нашли козла отпущение. Я вам такого козла покажу, не обрадуетесь. А это, — я, держа банку за крышку двумя пальцами на весу, поднёс её к самому своему лицу, — это я сожру один. За возмещение морального ущерба.

«Пух!» — банка лопнула и рассыпалась на мелкие кусочки. Меня всего осыпало малюсенькими стекляшками и залило сладким варением. С шеи и груди виноградными гроздьями свисали и капали сморщенные пунцовые вишенки, а стеклянные градинки хрустели не хуже первого ноябрьского инея. По счастливой случайности стекло не попало ни в глаза, ни в приоткрытый на радостях рот. Продолжая держать у заляпанного варением лица пластиковую крышку, я недоумённо посмотрел на пацанов. А они и сами обалдели от неожиданности. Через секунд десять наше шоковое состояние прервал автомат Сапога, висевший на его левом плече. Автомат резко вздрогнул, качнулся, как буд-то живой, и чуть не соскочил с плеча. От калаша отвалились крупные щепки раздробленного приклада.

— Снайпер!!! — заорали мы всей толпой и рухнули на землю.

Снайпер продолжал активно обстреливать нас, но успеха добиться не смог. Мы по очереди заползли в подъезд и забежали в первую попавшуюся квартиру, благо, дверь оказалась выбитой, сели на полу на кухне. Мебели никакой там не осталось, даже табуреток не было, а газовая плита валялась в проходе и загораживала проход в комнату. Но это не важно, главное — окна выходили в противоположную от позиции снайпера сторону.

Мы успокоились, освоились и расслабились. Поудобнее прислонившись к стене и вытянув уставшие ноги, я, успевая громко ругаться, стирал липкое варение с лица:

— Вот сука, а! Чуть мозги мне не вышиб!

— Мазила хренов! Напугал до боли в жопе! Ладно приклад отшиб, а не руку!

— Кончать надо этих духанов! Заколебали уже, суки!

— Кажется мне, что снайпер этот специально вас не снял. Поиграл, показал, что всё видит и всё контролирует, — сделал резюме Виноград. — Если бы он хотел, он бы не банку разнёс, а башку твою. Повезло тебе, Усман, повезло.

— Слышь, Усман, ты же этот, мусульманин. Ты, давай, сиди и молись своему Аллаху, он же и у тебя, и у снайпера этого — один, этот ваш Аллах. Вот и попроси его о помощи. Только хорошо проси, а то, наверняка, и духан этот тоже сидит в своей комнате и Аллаха молит, что бы тебя, оболтуса неверного, в следующий раз, снять. Так что, кто из вас Всевышнего перемолит, тот и победит. Давай, Усман, молись, твоя жизнь — в твоих молитвах! — кряхтя и вытирая со лба пот, посоветовал Сосед. — Молись, а я послушаю, может, и мне это поможет.

— Вот тебе и варение. Поели, аж устали доедать, — Виноград разочарованно посмотрел на мои красные от варения руки. — Вишнёвое варение, сгрёб вашу мать! Эх, скоты, людоеды чёрные, лишили ребёнка последней сладости. Совести у них нет. Разбить три литра отличного варения! Варвары… вар-ва-ры…

Самарцы долбили девятиэтажку из всех видов оружия. Грохот стоял невообразимый. Думал, что после такой канонады оглохну или, как минимум, стану инвалидом по слуху. Земля, пытаясь уйти из-под ног, шевелилась как живая. Дом вибрировал, но стоял крепко, не рассыпался. Строили его, видать, качественно.

Не знаю зачем, но духи не отсиживались в укрытиях, а пытались отвечать на наш ураганный огонь. Они тоже палили из всего, что там у них было. Палили, зная о своей неотвратимой кончине. Не боялись умереть что-ли. Нам бы их смелость. Нет, это всё же не смелость, а безрассудство, сумасбродство, наплевательское отношение к своей собственной жизни. Боевики в девятиэтажке просто смирились с тем, что они — смертники, поэтому и не бежали, не отлёживались, а сопротивлялись. Они или наркоманы, или, действительно, фанатики какие-нибудь, реальные верующие. Но скорее — накаченные героином салаги, которым без разницы, за что погибать.

Мы с Соседом сидели в своей БМП. Нам в атаку идти не разрешили. Приказали сторожить бэшку. Но эмоции, адреналин, азарт — в нас всего было в переизбытке. Хотелось стрелять. Мочить духов. Разрушить их постройки. Уничтожить этот дом, сравнять его с землёй, опустить «ниже уровня моря».

Прошло больше трёх часов. Руки по-прежнему чесались стрелять, но мы не вмешивались, наблюдали за боем со стороны.

Мимо нас пронесли раненых, человек тридцать. Некоторые молчали — может, терпели, а может, потеряли сознание. Но большинство кричали, матерились, плакали, угрожали вернуться и разделаться со своими обидчиками. Нам по новой захотелось в бой — отомстить и за этих пацанов, и за нас самих, но мы мужественно терпели, отодвигая чувства на задний план.

Когда мимо нас потянулась очередная вереница бойцов с носилками и одеялами, на которых лежали убитые и раненые, наше терпение лопнуло.

— Бля, не могу смотреть! Давай, снимай с полозьев ПКТ! Разнесём их на хер! — Сосед вытащил ящики с патронами и принялся убирать мусор с бетонной площадки.

— На хрена?

— Да ты чё? Опух? Снимай, я сказал! Или будешь ждать, пока они и до нас доберутся? — Сосед уже организовал место для установки пулемёта. — Давай быстрее!

Чуток повозившись, я снял с бэшки пулемёт и передал его Соседу. Он помучился немного с установкой, но поставил его грамотно и, хищно сверкая глазами, приготовился открыть огонь.

— Куда стрелять, знаете? — перед нами возник боец.

— Куда? — растерялся Сосед, но осмотрев бойца кивнул: — А ты, кто такой?

— Раненого я относил. Назад иду. Только там делать нефиг, наши уже в здание вошли. И вы, отсюда лучше не стреляйте, своих заденете.

— В здание вошли, — повторил Сосед, — отсюда лучше не стреляйте, своих заденете.

— Точно говорю. Вы лучше из пушки долбаните по верхним этажам, или из гранатомёта. Есть гранатомёт?

— "Муха" есть, два выстрела. А ты чё, умеешь? — спросил я недоверчиво.

— А ты чё, нет? — удивился он.

— Ни разу не стрелял. Не учили.

— Давай, покажу, ничего сложного. А может, и АГС у вас есть? Постреляем, если что.

— Постреляем! Только я и с него ни разу ещё не стрелял.

— А чё ты мне втираешь, что стрелять не учили. Не может такого быть! Кто твой командир? Номер части?

— Ты кто такой, КГБ что-ли? Я никому не обязан ничего говорить. Хочу — говорю, не хочу — пошлю на три известные буквы.

— Пошлёшь старшего по званию?

— А ты кто? — я придирчиво оглядел бойца.

Невысокий, чуть выше меня, плотненький. В берцах, бушлат рваный, каска загаженная, знаков отличия нет. Лицо грязное, не разглядеть толком, но морщины на лбу и под глазами достаточно глубокие, и значит ему, как минимум, лет тридцать пять. Здесь, и в таком возрасте, вероятнее всего — офицер.

— Извините, вас от рядового бойца не отличишь.

— А вот это хорошо! Так держать, боец!

Я достал «Муху» и осторожно передал офицеру.

— Учись, трудного ничего нет. Для неграмотных тут и инструкция есть. Читать-то, надеюсь, умеешь? А? чего молчишь? Ладно, смотри, просто делаешь вот так! — он, злорадствуя, смачно сплюнул и нацелился в сторону девятиэтажки. — Компания Джонсон энд Джонсон представляет одноразовый гранатомёт РПГ-18. специально для вашего здоровья! Ловите, духи черномазые! Новогодний подарочек от … Как тебя?

— Усман.

— … от рядового Усмана! — и офицер выстрелил навесом, чтобы случайно не угодить в наш спаситель-забор.

Мощный взрыв порушил часть стены шестого этажа, выдав вверх неслабое, тёмно-серое, бетонно-блочное облако. Может, это случилось и не от нашего выстрела, но мне очень хотелось думать, что именно от нашего.

— Ух ты! — я подпрыгнул от удовольствия. — Трындец там кому-то!

Схватив второй, последний выстрел, я спешно повторил процедуру, ранее проделанную офицером. Толком не прицеливаясь, я встал на колено и выстрелил. «Вшу-у-уй!» — оставляя едва заметную белесую полосу, заряд устремился к заданной цели. Попал примерно туда же, что и первый, но взрыв получился более колоритным и смотрибельным, чем предыдущий. Рвануло как в кино — с высоким столбом пламени, пожирающим всё живое и не живое.

— Получите, уроды, подарок от сына татарского народа! — чувство гордости за проделанную работу переполняло меня.

— Зашибись рвануло! В боеприпасы что-ли попал? — офицер закурил и, понюхав сигаретного дыма, спросил:

— Ты из Татарии вроде родом?

— Да! — я отбросил ненужный тубус. — А чего?

— Зря ты радуешься.

— Чему зря радуюсь?

— Скажу тебе по секрету, как боевой офицер младшему товарищу, что есть новый приказ. Секретный.

— И что там? — забеспокоился я.

— Через две недели, когда раскутачим всю Чечню, поворачиваем танки и идём прямым ходом на Татарию. Восстанавливать конституционный порядок.

В голове закружились страшные картины возможного будущего. Я представил, как танки обстреливают мою деревню и, круша на своём пути хозяйственные постройки, ровняют с землёй мой дом. Я представил, как ненасытный огонь пожирает наши золотистые ржаные поля и взрывает нефтяные вышки. Я представил перепуганных, бегущих в неизвестность людей. Представил отца, стоящего на дороге с охотничьим ружьём в руках, и еле сдержал слёзы. Настроение испортилось безвозвратно. Неужели это возможно? Впервые, как-то подсознательно, я пожалел чеченцев: «Народ, в принципе, и не виноват. Из-за придурка Дудаева страдает вся Республика. За что? Блин, а вдруг я только что убил не боевиков, а мирных жителей, не успевших покинуть свои квартиры? Что за дурдом! Неужели и у нас так будет? О, Аллах, помоги мне, грешному!»

Офицер, посмотрев в моё окаменевшее лицо, спешно попрощался:

— Не унывай, татарин! Если ваш президент отдаст нефть добровольно, может войны и не будет. России — нефть, Татарии — свобода! Давай, счастливо оставаться! — выкинув окурок, он трусцой побежал к месту боя. Я затравленно смотрел ему в след. Что делать?

— Не грузись! Нам ещё здесь воевать надо! — вмешался в мои мысли Сосед. — Отойди!

— Он же сказал, не стрелять, — я загораживал Соседу видимость.

— А я говорю — отойди!

Отодвинув меня от ствола пулемёта, Сосед дал длинную очередь по верхним этажам окончательно задолбленной девятиэтажки. Следов попадания мы не видели, далековато.

— Мощная штука, не слабее твоей «Мухи»! Постреляешь?

— Не…

— Да не грузись ты, не нужна нам твоя Татария!

— Что значит «нам»?

Сосед не ответил, а улыбнулся и продолжил обстрел здания:

— Ну, как вам там, а? Жарко, суки?! Получите и распишитесь!

Сосед расстрелял две коробки патронов и радостно всматривался в стены по-прежнему атакуемого нашими солдатами дома. Я сидел рядом и думал о перспективах военной кампании России против родного Татарстана. Волновался, сердце билось громче разрывов авиабомб, в висках стучало, я начал задыхаться. Мне перестало казаться, что такое невозможно. После Чечни — возможно всё!

Вдруг, откуда не возьмись, появился Виноград. Посмотрел на нас и тоже решил принять участие в уничтожении противника. Взял РПК, и с рук, как в американском кино, стал вторить Соседу, отправляя в девятиэтажку тучи пуль 5,45.

И так — минут двадцать, мы только цинки для него успевали открывать.

— Етит вашу мать! — обогнув забор, навстречу нам бежал боец. — Кто стрелял? Кто стрелял, козлы?

Остановившись, он долго не мог успокоить дыхание и, тяжело выдыхая, вытирал пот со лба. Мы молчали.

— Майор ***! Мои штурмуют здание! А отсюда лупанули из пулемёта! — он снял бушлат и бросил его на бетон. — Какого, спрашивается, хрена? Кто стрелял и по какой надобности? Вы стреляли?

— Я стрелял, — тихо признался Виноград.

— У меня, бля, сегодня итак, пятьдесят человек полегло! И ты тут, козёл безрогий! — отчаявшись, майор махнул рукой, присел и, еле удерживая смятую дождевым червяком жёлтую сигарету в дрожащих руках, закурил. — Скажи, боец, какого хрена ты отсюда стрелял? Фильмов насмотрелся и решил поиграть? Рэмбо хренов! Может, наградить тебя?

— За что, товарищ майор?

— Скоро сам увидишь! Салага, блядь, долбанутый! Даже бить тебя, и то желания нет! Козёл! — майор встал и, окатив нас пренебрежительным взглядом, пошёл по направлению к временному штабу самарских. — Поиграть решили, вояки хреновы. Что же вы в атаку под пули не идёте? Из-за спины бьёте. Эх, понабрали детей…

Через минуты три мы увидели двух бойцов, бежавших с раненым на руках. Парень обмяк и обвис на своих товарищах. Рана была тяжёлой, и не смотря на толстый слой бинтов, из пробитого горла фонтанчиком била кровь. Раненый дрожал неестественной дрожью и дёргался, похоже, отходя в мир иной.

— Что с ним? — Сосед, посмотрев на раненого, покраснел и вспотел.

— Мы на втором этаже на лестнице с двумя духами бились. Он был напротив окна. Пуля попала в горло… сзади… рикошетом…

— А духов чё, грохнули?

— Когда его ранило, мы уже срубили духов…

Бойцы ушли, оставив нас наедине с нашими мыслями. Мы молчали. Не слышали и не видели ничего. Просто сидели и молчали.

— Это я его… задел… я… — Виноград пнул ящик из-под патронов и посмотрел на пулемёт. — Это я его… убил…

Утро. Семь часов. Просыпаюсь. Спал хорошо, не жалуюсь. Но глаза открывать не хочется, хочется спать до бесконечности, до конца войны, чтобы открыл глаза и раз — ты уже дома. Но и постоянно спать — тоже страшно, придётся встать и вылезти на улицу, поближе к войне. Открываю глаза — возвращаюсь к реальности, которую и не покидал. «Вжик, вжик, вжик, вжик, вжик…» — тот же свист пуль, что и вчера, и позавчера, и, кажется, всю жизнь, целую вечность одно и то же — «вжик, вжик, вжик, вжик, вжик…». Спал-то всего ничего — четыре часа, а бок ноет, будто на голом льду лежал неделю. Тут почки застудить — за делать нефиг, быстро, как в аду поджариться. Чувствую, ещё пару дней такого скрюченного недосыпания внутри бэхи, и всё, или от простуды загнусь, или с ума сойду.

Сосед тоже проснулся: дёргается, ворчит чего-то недовольно, постанывает, поскуливает. Я трясу его за плечо:

— Сосед! Мыться пошли!

— Пошёл ты! Никуда я отсюда не пойду, мне и здесь хорошо. Домой хочу! Сосед!

— О-о-о! Иду, иду, — Сосед, сморщившись от неприятных предвкушений, поднимает свои опухшие веки. — Иду, будь ты неладен.

Отбрасываю спальник, открываю люк, выбираюсь наружу. Сосед лезет следом:

— Ну, чё? Кончилась война?

Свист пуль ему в ответ.

— Сам знаю, что нет. И спросить уже нельзя! — он взял какие-то замасленные рваные тряпки. — Усман! Мыться пошли!

Идти мыться — это значит подбежать к забору, под которым лежит тонкий слой чёрного как смоль снега, согнуться в три погибели, чтоб ненароком не задело осколками или ещё чем, соскоблить с земли снег и тщательно размазать его по лицу и шее. Когда под тройным слоем липкой слизи уже не видно лица, полученный концентрат следует смыть водой из фляжки. Благо, хоть вода пока есть, её из Сунжи бидонами натаскали наши новые друзья, а мы позаимствовали этой мутной речной жидкости у них.

Закончив водные процедуры, мы обтёрлись тряпками и выкинули их тут же, у забора.

— Хорошо-то как! — к Соседу вернулись его обычная беззаботность и бодрое расположение духа. — Чего делать будем? Может, пожрём? Жрать охота!

— Пошли, консервы пожуём.

— Да, делать всё равно нечего, хоть пузо наполним, может жить легче станет.

— Станет, станет, перестанет.

Я выпрямился, потянулся, вдохнул полной грудью, и … уловил приятный запах свежего супчика. Невероятно! Я не верил самому себе, но сквозь вонь пожарищ мой чуткий нос уловил столь непривычные для этих мест оживляющие пары деликатеса. Вру, конечно, ничего я не вынюхал, я ж не собака Павлова. Заметил краем глаза бойцов на четвереньках и смекнул, что к чему. Да какая разница.

— Ого! Супец!

— Где? — недоверчиво повертел головой Сосед. — Где ты занюхал?

— А вон! — ткнул я пальцем в двух бойцов, пристроившихся у небольшого костра недалеко от нашей БМП.

Не сговариваясь и не переглядываясь, мы одновременно рванули в сторону незнакомых поваров.

Бойцы сидели на обломках бетонных плит у стены старого двухподъездного трёхэтажного здания из красного кирпича. Снаружи здание было почти неповреждённым, выбитые стёкла и двери не в счёт, и поэтому надёжно закрывало поваров от обстрела с тыла.

— Здорово бойцы! — Сосед сильно стиснул ладонь и яростно потряс за руку сначала одного, а потом и второго бойца.

— Привет, потерянные в раю, — ответили они. — Кушать будете?

— А чё там у вас? — Сосед важно нахмурился и заглянул в котелок. — Мы ведь что попало не едим, гурманы!

— Суп гороховый! — ответил боец, одетый в чёрный бушлат и рваные в коленях камуфляжные штаны. Был он щуплый, высокий и худой, и каска, надетая поверх солдатской шапки самого маленького размера, сползала ему на глаза. — Ща всё будет чики-пуки и готово!

— Зашибись! — только и смог выдохнуть Сосед, пафос которого сразу пропал, как водой смыло. — Нам плеснёте? — он подсел к бойцам.

— Базара нет! А ты, не стой, не на параде, — кивнул мне другой боец. Он был без шапки, в рваном свитере и бронежилете. На ногах — жалкое подобие кроссовок. Но бросилось в глаза другое — ремень его штанов, увешанный гранатами Ф-1, магически притягивал мой взгляд.

«Зачем он туда гранат понавешал?» — подумал я — «чуть его цепанут, и он сам взлетит к ядрени фени на луну.»

— Присаживайся! Или нет, говорят, у вас полная машина консервов и колбасы. Может, принесёшь чего. Сапог и про сыр что-то говорил. Прихватишь чуточку?

— Ноу проблем, сэры! — заверил бойцов Сосед, а меня дёрнул за рукав:

— Вместе слетаем, принесём чего.

— Хлеб нужен? — я посмотрел в кипящий гороховым лакомством котелок.

— Не, хлеб есть. Тушёнку давайте, да всё тащите, что не жалко, — короткой алюминиевой ложкой помешивая произведение своего кулинарного искусства, боец в бронежилете скороговоркой повторил:

— Тушёнку давайте, тушёнку. Сбегаете?

— Мы мигом! Только без нас не начинайте, не ломайте кайф первой ложки, — шутливо, по-детски, пальцем пригрозил ему Сосед.

— Ага, ждём.

Подбежав к бэшке, мы открыли люк десантного отделения и осмотрели свои богатства. Сыр, яйца и колбасу мы уже съели, оставалось ящиков по пять тушёнки и рыбных консервов. Хлеба тоже, пока хватало. Взяли каждый по три банки и того и другого, и по буханке хлеба, всё равно — плесневеть начал, лучше уж съесть, чем потом выкинуть. А с бульончиком за милую душу съедим, и думать не будем!

Сосед дёрнул меня за плечо:

— Усман, подожди, давай автоматы возьмём, пригодятся. Не бежать же потом сюда за ними обратно.

— А я без калаша никуда идти и не думаю. Мы на войне находимся, а не на заграничном курорте, — я достал автомат и проверил магазин. В этот момент раздалась серия коротких глухих разрывов, но мы, прикрытые с одной стороны нашей железной коробочкой, а с другой — котельной, даже не пригибались, по звуку определив, что грохнуло чуть левее от нас.

— Достали, суки! Вот пожру, и за вас примусь! — словесно пригрозив кому-то неизвестному, Сосед для уверенности выпустил очередь в сторону бледно светящего солнца. — Козлы грёбаные!

— А солнце тут при чём? Кончай выкобениваться, пошли!

Рассовав продукты по карманам, мы захлопнули люк и, пригнувшись и не поднимая головы, побежали к ожидающему нас вкусному завтраку.

Когда до супа осталось шагов двадцать, я почувствовал, что что-то не так, поднял глаза, осмотрелся. И точно — ни бойцов, ни супа у здания не было. «Исчезли, бля! Кинула нас, Самара беспонтовая!» — зло подумал я, но тут же чуть не захлебнулся собственной слюной. На месте, где три минуты назад, в предвкушении сытного завтрака мы мило беседовали с бойцами, зияла воронка от 120 миллиметровой мины.

— Ахрене-еть! Суки! Суки!! Суки!!! — всё громче крича, Сосед закрутился волчком, поливая из калаша окрестности.

Я замер на месте. Слов не было. Только страх. Я боялся шелохнуться, боялся думать, боялся дышать, боялся говорить, боялся жить. Я боялся жить. На мгновение я умер. Умер вместе с этими двумя пацанами, имя которых даже не знал, не спросил, не поинтересовался. Один — худой и в каске, а другой — в жилете и с гранатами. Варили гороховый суп. Всё, больше о них я ничего не знаю.

— Суки! Я найду, кто это сделал! — у Соседа кончились патроны и он, отбросив автомат, упал на колени. — Мы же могли погибнуть вместе с ними! Усман! Мы могли погибнуть с ними!!!

Заглушая «вжики» пуль, послышался нарастающий гул и свист.

— Мины! Усман, бежим! — Сосед вскочил, поднял автомат и уже был готов дать дёру. Но я охладил его пыл:

— Я остаюсь здесь. Всё! Я никуда не пойду!

— Да ты чё? Охренел? Здесь решил подыхать? Миномётный обстрел!

— Я никуда не пойду! И тебя не пущу! Кругом мины! — я рухнул на землю и схватил Соседа за ноги. — Всё заминировано! Стой!!!

— Да не заминировано! Это чечены из миномётов стреляют! Стреляют из миномётов! В пацанов попала мина, выпущенная из миномёта! Она с воздуха прилетела, сверху на них упала! Тупой ты, татарин! Тебя чему в учебке учили? А? Усман? Ты чё, с ума бежишь? Крыша едет? Усман, не молчи!

Я вспомнил про миномёты — «подносы» или как их там. До войны видел пару раз. Да где мне их видеть, если я целый год в части только и делал, что снег кидал, да лёд долбил. Лопата и лом — вот оружие, которым я овладел в совершенстве.

— Извини, братан! Извини, торможу. Как же так, только мы с ними тут разговаривали…

— Усман, всё нормально, Усман!

Сосед сел рядом, вытянул ноги и закрыл глаза. Глубоко вздохнув и сплюнув, он положил свою руку мне на плечо и заключил:

— Ладно, посидим немного и пойдём. Хрен с ними, с минами.

Я успокоился. Дрожь в коленях прошла, дыхание выровнялось, тошнота отступила, зрачки вернулись в орбиты. Я снова мог здраво рассуждать и принимать решения. Я поднялся на ноги, подобрал автомат:

— Сосед, пошли отсюда, пока миной не накрыло.

— Да-да, идём.

— И пошли!

Сосед открыл глаза и медленно встал.

— А ты смотри, Усман, хорошо смотри, — он показал на обожжённый кусок человеческой ноги. Кусок ноги — от колена до ступни — вот и всё, что осталось от двух молодых парней. — Узнаёшь кроссовки? Это он, который в жилете был. Был, да сплыл. А вон и пластины его. Смотри!

В нескольких метрах, в коричневой луже крови лежал ярко-красный кусок мяса. Квадратный такой, сантиметров пятнадцать на пятнадцать. Рядом, вплотную, валялся обрывок бронежилета. Прямо на нём лежала граната, вся в крови.

— Граната! И как она не разорвалась, не пойму! Эх, не пропадать же добру, надо забрать. Надо, — Сосед сел на колени и осторожно подобрал гранату. — Извини, боец, но тебе она больше не пригодиться. Извини. А я использую её по назначению, я отомщу им за тебя твоей же гранатой. Извини, боец, но мне эта граната нужней.

Он встал, обтёр гранату об штаны и поклонился до самой земли:

— Извини, боец.

Потрясённый увиденным, я почти потерял сознание, похолодел и покрылся испариной. Голова закружилась, ноги подкосились под весом враз обмякшего тела. Вцепившись в цевьё калаша, я прошептал:

— Пошли отсюда…

Не обращая внимания на упорство автоматных очередей, я поплёлся в сторону зданий, где засела «махра». Сосед, молча постояв ещё несколько секунд, поднял кусок бронежилета и накрыл им останки радушного бойца, искренне желавшего угостить нас свежим завтраком. Гороховым супом.

После тяжелого двухчасового боя у стен серого административного здания с большим советским гербом под карнизом, где мы потеряли несколько человек ранеными, нам приказали откатиться на исходные позиции и передохнуть.

Мы откатились. Как смогли — умылись, почистили оружие, привели себя в порядок.

Вошли в котельную, разложили манатки на ужин. Набор продуктов небольшой: рис в банке, тушёнка, да рыбные консервы — килька в томатном соусе. Еда не для гурманов, для

бойцов. И что бы как-то скрасить сей скорбный приём пищи, мы вспомнили о спиртном. Голосованием единогласно постановили, что чёрный день, на который оставляли бальзам, наступил именно сегодня. С удовольствием, одна за одной, мы осушили все бутылки — выпили весь запас знаменитого бальзама. Согрелись, опьянели, расслабились, раздобрели. Сидели и шутили шутки.

— … да-да-да, так и сказал, «копайте от забора и до обеда», — смеялся Сапог. — Вот дурень был, этот наш прапор!

Чтобы не отморозить «личное имущество», я сидел не на голом бетоне, а на своём бронежилете, который хоть и слабо, но защищал мою задницу от холода. Ноги поджал под себя и старался шевелить пальцами, а то мокрые носки неприятно студили ступни. Руки скрестил на груди. Голову я прислонил к стене, глаза закрыл и старательно косил под пьяного, пытаясь поймать кайф. Думать о чём-либо не хотелось, устал.

Сосед отдыхал справа от меня и полностью копировал мою позу. Виноград и Сапог примостились напротив, и активно обсуждали очередной анекдот. Ещё трое бойцов устроились между нами. Они, вытянув ноги, замыкали общий полукруг. Автоматы и каски лежали рядом, в коридоре у стены. Пустые консервные банки мы, собрав в кучу, неспешно кидали в угол занятого нами помещения.

Все слышали, что начался миномётный обстрел, но большого значения этому не придали — свою отрицательную роль здесь сыграл алкоголь — и оставались на своих местах. Миномётный обстрел, своим свистящим воём летящей с неба смерти, каждый день сводил меня с ума. Это так страшно и неприятно — свист летящей в тебя мины. Свист, плавно переходящий в гул, всегда забивал моё тело страхом. Страхом ужасной, разрывающей меня на кровавые обрубки, смерти. Умирать я не хотел. Перспектива стать инвалидом меня, конечно, тоже не радовала, и в плен попадать желания не было, но все другие страхи быстро меркли перед страхом смерти. Смерти от мины.

Взрыв страшной силы прогремел как всегда неожиданно. Кирпичная стена за спинами мотострелков треснула и обрушилась на их головы. Меня оглушило и я, на десяток секунд, потерял ориентацию в замкнутом пространстве красно-серой пыли, забившей мне нос, рот и уши. Голова загудела звуком авиационных двигателей, видимо меня слегка контузило. Постепенно зрение моё восстановилось, но я смотрел на мир глазами наркомана — всё непонятно и в тумане. Покашливая, я сорвал шлем и ощупал голову — вроде, череп в норме. Ноги, руки, грудь, живот, пах — я потрогал всё, и с радостью отметил, что ничего не болит. Опираясь на остатки стены, я медленно попытался встать на ноги. С четвёртой попытки мне это удалось — шатаясь, я стоял и шальным взглядом рыскал в облаке пыли, пытаясь понять, что стало с остальными. Все, кто серьёзно не пострадал, вскочили и, не дожидаясь повторных взрывов, ломанули на улицу. В котельной остались только я и Сапог.

Сапог лежал на животе, но в абсолютно неестественной позе: ноги, выгнув колени в обратную сторону, запрокинулись на спину, руки, скрючившись и пальцами сцепившись между собой, торчали поверх ступней, голова, почти надвое расколотая кирпичом, судорожно дрыгалась вверх-вниз. Крови почти не было видно, всё засыпало мелкой кирпичной крошкой. Я заплакал и, схватив Сапога в охапку, выбежал на улицу. Кругом всё взрывалось и моросило осколками, землёй и стройматериалом. Пригнув голову, я с предельной скоростью помчался к зданию, в котором, по словам самарцев, находилось что-то типа полевого госпиталя.

За стеной, прямо у входа в здание, дежурили два бойца. Окинув меня равнодушным взглядом, они указали мне на лестницу в подвал. Стараясь не трясти залитую кровью голову друга, я осторожно спустился вниз.

Ничего более жуткого я, в своей недолгой жизни, ещё не видел. В подвале, и справа, и слева от ступенек лестницы, по которой я только что спустился, на старых разодранных одеялах аккуратно сложенными в ряд лежали тела наших солдат. Разные тела — обгоревшие, без рук и без ног, с вывернутыми наружу внутренностями, с размноженными черепами, с едва заметными дырочками от пуль. В тусклом свете одиноко мерцавшей засаленной лампочки, всё это походило на ад, огненным смерчем выжегшим эту землю и в поисках новых жертв ушедшим дальше.

Поражённый такой страшной картиной я молча стоял и плакал от бессилия. Как-то машинально руки мои разжались и опустились, бесформенной кучей выронив тело друга на утоптанный песчаный пол.

Я не заметил, как из темноты появился боец. Он дыхнул на меня перегаром, потряс за плечи и крикнул:

— Ты не стой здесь, иди наверх.

— А он? — тихо отозвался я.

— Я сам о нём позабочусь. Иди.

— А они?

— Погибли. Мотострелки из 81-ой. Их сейчас только принесли. Их ровно тридцать. Твой, если уже умер, — тридцать первый.

— Тридцать первый… Это Сапог… Мой друг… Помоги ему… Он жив, я чувствую, он жив. Он — не тридцать первый, он живой. Его надо спасти.

— Ты иди, я помогу, — боец, грязным вафельным полотенцем вытерев мне лицо, развернул меня к лестнице. — Иди-иди, подымайся.

Глухо шаркая по бетонным ступеням, я очень-очень медленно поднялся до первого этажа. Один из бойцов караула, схватил меня за руку и остановил:

— Эй, ты как, в порядке?

— Тридцать первый, — безразличным голосом ответил ему я, и вышел под обстрел на улицу.

Бойца по прозвищу Сапог я больше никогда не видел.

— Задолбала такая жизнь! Всё! Не могу я так! Лучше погибнуть, чем сидеть здесь и смотреть на это! Эй, Усман, собирайся! Едем к своим! — Сосед в ярости отшвырнул с брони пустую коробку из-под патронов к ПКТ. — Чего ждать? Пока они придут сюда и здесь нас поцокают? Нет! Уезжаем прямо сейчас!

Сосед завёл машину и на прощание махнул рукой самарцам, толпившимся вокруг какого-то офицера, щедро раздававшего бойцам пачки с сигаретами.

— Эй, братва! Счастливо оставаться! — он сжал пальцы в кулак и с силой выкинул его в воздух. — Но пасаран, мужики!

Самарцы помахали ему в ответ.

— Скатертью дорожка! Долгих лет жизни! Гуд-бай, ребята! — кричал кто-то из толпы. — Гуд-бай! Ни пуха!

Сосед забрался на своё место и, высунув голову в открытый люк, скомандовал:

— Усман, на место!

Я повиновался. Деваться некуда. Не оставаться же здесь одному на съедение чеченским волкам. Я залез в машину и закрыл свой люк. Дёрнул Соседа за руку:

— Спрячь голову и люк закрой! Или хочешь, чтобы снайпер тебе башку отстрелил?

Настала очередь Соседа беспрекословно послушать моё наставление. Он закрыл люк и недовольно фыркнул:

— Не вижу я так ни фига!

— Ничего, неделю сидел на одном месте, всё видел! А от пяти минут не убудет!

— Тебе хорошо говорить!

— А чего хорошего? Когда подобьют, всё равно вместе гореть будем.

— Не каркай, скажешь тоже, «подобьют»…

Минут двадцать мы на полной скорости неслись по улицам Грозного. Искали знакомые здания, но ничего интересного не нашли, — всё вокруг одинаково грязное, серое и разрушенное. Изуродованное войной.

Трупы людей и животных, поломанные, пожжённые деревья, куски асфальта, щебень, кирпич, мусор, грязь по колено, тряпьё, апокалипсис. Всё чадит, горит, дымит, смрад заполнил воздух, вытеснив кислород и разум. Торжество безумия.

«Берлин 45-го» — уныло подумал я, Сосед перебил:

— Сталинград 43-го.

Обогнув какой-то обгорелый кинотеатр или, может, Дом Культуры, выезжаем на небольшую квадратную площадь. Картина впечатляющая — повсюду дымят подбитые танки, БМП и БТРы, а вперемешку с оторванными башнями, колёсами, траками и бронелистами валяются обезображенные людские трупы. Не знаю чьи — наши или духовские. Скорее всего — вперемешку. Кто-то, контролирующий опоясывающие площадь четырёхэтажки, завидев нашу движущуюся бэшку, открывает огонь из автоматов и гранатомётов. Что-то попадает в установленный на нашей башне прожектор и взрывает его. Но мы едем дальше.

На пути попадаются и наши солдаты, перебегающие дорогу в разных направлениях и необращающие на коробочку никакого внимания, и боевики, сидящие на обочине и удивленно глазеющие вслед нашей, быстро удаляющейся от них, БМП.

Несколько раз, круто вырулив из кварталов, мы едва не наезжали на женщин славянской наружности. Они кротко стояли скученными группами по четыре-пять человек вдоль узких дорог. Держали какие-то таблички в руках. У некоторых таблички висели на груди. Сосед притормозил около одной из женщин. Не по сезону легко одетая, худая седовласая мать держала в руках белый самодельный плакат, где большими чёрными буквами было написано: "Ищу сына, ф.и.о., 1975 г.р. из 131 омсбр ". Мурашки побежали по моей спине, когда я, прочитав страшные слова плаката, представил на месте этой несчастной женщины свою мать. Не дай Бог ей оказаться в таком положении!

— Вот дерьмо! — только и смог подумать я о трагедии этих людей.

— Да, бардак! — откликнулся Сосед не отрываясь от управления скачущей по колдобинам коробочки. — Не повезло. Влетели люди по-крупному! Что за страна у нас, долбанная!

Дорогу преградила искусственно насыпанная преграда.

— Приехали, бля! — разочаровался я.

— Грёбаный город! — заорал Сосед, пытаясь с первого наскока преодолеть внезапно возникшее препятствие. Не тут-то было, подёргавшись и покрутившись на месте, мы заглохли:

— Приехали, бля-буду-мантана!

Не успели мы отдышаться и оглядеться, как к машине подбежали трое.

— Вас за нами прислали? А что так долго? — увидев мою голову, поднимающуюся из открытого люка, спросил один из них.

— Вы где катались, паразиты? Целый час прошёл, как мне передали, что вы выехали к нам! — прокричал другой, с эсведэшкой в руках.

— Да мы не к вам, мы своих ищем! — удивлённо ответил я. Но его мой ответ как-то мало волновал:

— А что, вы только двое? Где остальные? Почему десантное отделение пустое? Я ещё с вами разберусь, обезьяны!

— Вы зачем так орёте? — на свет появился бойкий на язык Сосед. — Вы кто?

— Майор ***, разведбат *** вдд, — перестал ругаться тот, который был со снайперской винтовкой. — Вы что, не к нам?

— Нет, товарищ майор, мы своих ищем, — вежливо улыбнулся Сосед и вкратце описал офицеру наши последние злоключения.

— Тогда понятно. Но рядом ваших нет. Это точно. Рядом только чечены. Мы отсюда второй день выйти не можем, технику ждём. Но на вашу БМП мы все не полезем. Нужны ещё две коробки. Плюс убитые и раненые, — почесал подбородок майор. — Слушайте, вы лучше здесь останьтесь, помогите нам, а завтра я вам помогу. Придёт техника — вместе отсюда и выйдем. Потом найдём ваш полк, я обещаю. Ну как, согласны?

— А куда матросу деваться из подводной лодки? Согласны! — бодро кивнул Сосед.

Мы помогли разведчикам сгруппироваться и закрепиться на обозначенной местности — быстро подготовились к ночной обороне кирпичной двухподъездной пятиэтажки. Заложили камнями и кирпичами окна, завалили барахлом проходы, заминировали подвальные лестницы. Притаились и ждали врага у самодельных бойниц — я с РПК, Сосед с ПКТ. Но никто на нас не напал. Где-то сбоку стреляли, но ближе к нам — тишина. И хорошо, что так.

Поделившись по двое, мы, отдежурив свою смену, пошли поспать. Залезли в бэшку, пообсуждали перспективный план действий на завтра и уснули.

Проснувшись через пару часов и умывшись, почистили оружие и занялись мелким ремонтом машины.

Стемнело. Дело запахло ужином. Разведчики обещали угостить чем-то вкусненьким, и мы с нетерпением ждали приглашения к столу. Скоро оно последовало:

— Мужики, айда, бросайте свой трактор, пошли кушать.

— Идём-идём, сейчас, — сразу выскочил я.

Мы вошли в одну из квартир на первом этаже, где нас уже ждали пятеро разведчиков. Все устроились на полу. Мебель отсутствовала полностью, мародёры поработали на славу, вытащив из оставленных квартир всё нажитое бежавшими хозяевами имущество.

Подкрепились холодной кашей-сечкой и тушёнкой. Попили полупрозрачного чаю с сахаром. Все обыденно, ничего вкусненького. Мы уже встали и, поблагодарив пацанов за радушный приём, собирались отойти на позиции, когда новые хозяева квартиры вспомнили о самом главном.

— Мужики, мне кажется, что что-то грустно мы сидим, засыпаем. Может, дербалызнем малёк, по стаканчику? — воровато оглядываясь, спросил один из разведчиков, сам худой и нескладный как Буратино.

— А чё, есть? — обрадовался Сосед. — А то я думаю — обещали чего-то необычного, а кормят гречкой. Давай народу деликатесы! Али нету ничего в закромах?

— Обижаешь, — скривился «Буратино» и слегка постучал указательным пальцем себе под подбородок. — У нас без этого дела — большие дела не делаются. А просидеть здесь целую ночь — это большое дело. Но лишь бы оно не стало последним.

— Я тоже выпью. Устал я от этой жизни. Не знаю, что дальше делать. Одно только остаётся: напиться и забыться, — прошептал я и добавил погромче, — главное лишнего не перепить.

Все дружно засмеялись. Усатый разведчик, из-за своих густых тёмных усов казавшийся старше остальных, достал две бутылки водки. Не тостуя и не чокаясь, мы живо выжрали его сорокоградусные припасы. Все расслабившись и разговорились. И только я сидел молча. Ворошил охапку чьих-то рваных тряпок, сконфуженно молчал и слушал невесёлые рассуждения своих новых братьев по оружию.

— Чё молчишь? — подвыпивший усатый толкнул меня в плечо. — Как, говоришь, тебя зовут?

— Усман.

— Усман? Ты чё, Усман, мусульманин что-ли? — заулыбался усатый. — Я ведь тоже! Тоже мусульманин!

— Ну и хорошо, — спокойно отозвался я.

— Как это: «хорошо»? — усатый поднялся на ноги.

— Так, хорошо, не плохо же, — ответил я и тоже встал.

— Это не просто «хорошо», это здорово! Братан! Абы! Как дела? Ты откуда? — пьяный разведчик обнял меня и потрепал по плечам. — Брат, братишка, братуха! Мы же братья с тобой, братья! Братья!

— Братья! — подтвердил я. — Мусульмане!

— Слушай, брат, оставайся у нас! — вдруг осенило усатого. — Будешь разведчиком! Вместе будем чеченов мочить! За нас, за Родину, за разведку, за ВДВ!

— Точно, оставайтесь с нами, — подтвердил опьяневший майор. — На вот, Усман, возьми мой офицерский ремень. Я, боевой офицер ВДВ, прошедший три войны, дарю тебе свой ремень как родному младшему брату, носи на здоровье.

— Спасибо, — пробормотал я неуверенно. Но тут же браво добавил:

— Спасибо, товарищ майор! Служу Отечеству!

— На вот, я тебе тельник свой дарю! — усатый уже скинул бушлат и, стянув тельняшку, протянул её мне. — На, одевай.

Я скинул своё вонючее бельё и натянул подаренную тельняшку, почти свежую. Усатый обнял меня и погладил по голове:

— Всё, теперь мы точно кровные братья!

— Мы — элита, мы — разведка ВДВ! — вторил ему я.

— Служу России! — ударил кулаком по полу майор.

— Служу России! — растроганный до глубины души, я прослезился. Вслед за мной не стерпели и остальные. Вытирая сопли и слёзы, ещё минут десять мы обнимали и тискали друг друга. Потом мы уснули.

Утром на выручку разведчикам пришли свежие силы, а с ними машина ЗИЛ-131, кунг которой был плотно забит грузом-200. Грузом из знакомого самарского полка.

Тела погибших разведчиков в переполненный ЗИЛ не влезли, и их загрузили в подъехавшие позже коробочки.

Пока мы собирались, пока разбирались что к чему, к нам подтянулись бойцы из соседних кварталов. Пошёл с ними знакомиться. О Боже мой! Люди, я не верю своим глазам! Спецназовцы из "В"! В полном составе, без потерь!

Сухо и без лишних эмоций, командир спецназовцев объяснил, как нам добраться до своих. Немного подумав, он и сам попросился с нами. Я, с плохо скрываемой радостью, согласился. Через полчаса, попрощавшись с разведчиками, мы, загрузив в десантное отделение наш доблестный спецназ, рванули «домой».

Приехали, нашли ротного, нашли замначштаба, доложили об успешно выполненном задании. Старлей посопел-посопел, но наш сбивчивый рассказ о приключениях «двух остолопов в Голливуде», слушать не стал. Прервал убийственной фразой:

— А я думал, вы погибли. Сгинули давно.

Никак не ожидав такого поворота событий, мы с Соседом оторопели, но мгновение спустя одновременно выдохнули:

— Что???

— А что? Неделя уже прошла, как вы сгинули. Либо погибли, либо без вести пропали, либо плен, либо СОЧ. Такое здесь каждый день, — старлей, достав последнюю сигарету, лихорадочно смял и выкинул пустую пачку на землю. Помолчал, покрутил головой, нервно закурил. — Вас уже вчера и с довольствия сняли, и документы соответствующие подготовили, и домой письма накатали… А вы как хотели? Неделя прошла, а о вас ни слуха, ни духа… Так вот, ребята. Сейчас разбираться с вашими проблемами времени нет. Тут у меня такой приказ поступил, хоть вешайся сразу…

Дальше я ничего не слышал, стоял, ловил широко открытым ртом воздух…

— Ну, покойничек, как дела? — на выходе из штаба спросил меня Сосед. — Или это штабные со всеми такие шутки шутят?

Я, так и не поняв, шутка это была или офицер разговаривал с нами серьёзно, лишь молча пожал плечами. А он, одним прыжком заскочив на башню родной бэшки, встал в полный рост и, влюблёнными глазами глядя в небо, громко, перебивая ветер, запел:

— А не спеши ты нас хоронить…