6 июля 2004 года. Вторник

21.00 5 июля. Неровно построившись на плацу, обвешанные разгрузками и оружием, мы требуем на руки боевое распоряжение на комендантский патруль, без которого отказываемся выполнять боевую ночную задачу. В малиновом закате вечера немногочисленный и мятежный наш строй, неуверенно поглядывая друг на друга, дерзит начальству. Рэгс сначала пытается запугать нас криком, потом просто шумит, а в конце начинает уговаривать. Никто не двигается с места, Гарпия, один из главных возмутителей спокойствия, кричит:

— Пусть нам боевое распоряжение сначала выдадут!

Рэгс, прекрасно знающий, что ни один выезд не должен обходиться без такой бумажки, все же упорно не желает предоставить этот злополучный листок.

— Какое боевое распоряжение?! У нас, сами знаете, бумаги нет! Мы же на военном положении!

Наконец добиваемся своего. Скрепя сердце Рэгс дает указание составить боевое распоряжение на сегодняшние сутки. В 22.00 прибытие в комендатуру.

На трех БТРах, не зажигая фар, мы катимся по выцарапанному полотну дороги к развилке у ПУ-4. Кабардинский ОМОН и вояки, перекрыв два смежных направления, рассыпаются по кустам обочин. Оставляя их за спиной, я с Гарпией и Альфом сажусь на прогнившее ложе бревна у ближнего поворота.

Над кривой полосой дороги мрак.

Нарушив первым молчание, заговаривает Гарпия:

— Я в России в городе одном гостил. Даже жил там какое-то время. Золотые были дни!.. Как-то с девчонками двумя познакомился. Сидим во дворе на скамейке, разговариваем о том о сем, и они меня спрашивают: «А ты кто по национальности?» Я говорю: «Чеченец». А они мне: «Ух ты! Ты еще и по-русски говоришь?!.»

Альф, худой, с впавшими щеками, всегда с недобрым взглядом серых глаз, расспрашивает меня о службе участкового в России. Его больше интересует, ходим ли мы там в такие ночные патрули и сидим ли по ночам в засадах. Альф попадает в точку. Это моя любимая тема: как там, как здесь и где лучше. Альф с Гарпией узнают, что в России не у всякого участкового и автомат-то с БТРом есть, не говоря о том, что каждый день ему нужно задержать банду, но зато полно невыполнимой работы: бабушкиных заявлений, дедушкиных жалоб, слезных писем, отчетов перед населением, семейных скандалов и много-много других неинтересных вещей. Я нисколько не сгущаю для чеченцев краски, и под конец рассказа оба они остаются вполне довольны выпавшей им судьбой с оружием в руках защищать сейчас кусок этой глухой дороги.

Из темноты рушатся первые капли надвигающегося ливня. Старший патруля, офицер комендатуры, уводит нас на Минутку.

Косые, губительные водопады дождей падают на продуваемый сквозным ветром город. Грязные массы бурлящей воды заполняют бетон его рваных улиц, топят голые, пустые площади, вскипают пеной на согнутых руинах домов. Дождь валится на нас сплошной мрачной и холодной стеной, хлещет по промытым лицам, сбегает по плечам, рукам, по открытым ладоням. Грозы, как залпы далеких орудий, грохочут в черном небе заревом багровых вспышек, располосовывают и вновь смыкают сгустившуюся над землей тьму. Порой мы видим друг друга только при этих вспышках молний.

В такую ночь не спится только нам. Все проезжающие машины набиты милицией либо кадыровцами. Некоторые, настороженные невесть откуда появившимся здесь постом, не останавливаются ни на выкрик, ни на выстрел. Стреляем мы в воздух. Несмотря на действующий комендантский час, применять оружие разрешено только в крайних случаях. Я кусаю губы от неудовлетворенного желания продырявить хоть пару чьих-нибудь колес.

После полуночи Минутка замирает совсем. Огромная лужа, как вышедшая из берегов река, гонит во мрак грязную черноту своих вод, шумно перекатывает мелкий мусор, бьется о щиколотки леденеющих ног. Пробирающий до самого сердца ветер, наполненный дождем, нещадно хлещет плетьми студеного воздуха по согнутым спинам.

Минутка, Минутка, Минутка… Сколько дней и ночей ты будешь ждать меня потом? Сколько будешь тосковать без моих слепых проклятий и всепоглощающей ненависти к тебе? Какие годы должны пройти, сколько людей отойти в иной мир, чтобы забыть тебя?

Поделив пополам ночь и дождавшись часа, который, казалось, не наступит никогда, мы с Альфом выковыриваем из БТРа Гарпию.

— Выходи. Прекрасная ночь…

Я пытаюсь заснуть в морозильнике отсыревшей брони, кутаюсь в мокрую тряпку своего обмундирования, выжимаю рукава, ворочаюсь среди торчащих углов металла.

В 04.00, с первым проблеском утренней зари, старший от комендатуры плюет в лужу Минутки и машет рукой: сбор!

До обеда я отогреваю под одеялом измерзшее свое тело. В обед выхожу на новую зачистку.

Около двух часов мы тремся на базе чеченского ОМОНа, переходим с места на место, обнимаем автоматные стволы, прячемся от невыносимой жары. Тамерлан, старший группы, большой и потный, сидит на какой-то мятой бочке и выразительно смеется плоским нашим шуткам.

С ОМОНом мы чистим мой 20-й участок. Уже сто лет, как не видел он своего участкового, что изнывает сейчас от жары, жажды и голода.

Мелкие группы пэпээсников, участковых и омоновцев снуют по открытым настежь дворам, заходят в прибранные, чистые дома, проверяют документы, дергают с веток низко висящие абрикосы, теряются в сплошной зелени этого забытого богом поселка.

Я, Ахиллес, Заяц, Сквозняк и Хрон сидим на трубе газопровода и справляемся друг у друга по части содержимого кошельков. На собранные деньги мы покупаем, самое дешевое средство от голода — хлеб и минеральную воду.

Чья-то отвязавшаяся лошадь, широко раздувая ноздри, бродит рядом с нами. По пегим, сытым ее бокам аккуратно перекатывается отражающееся солнце. Ахиллес протягивает ей хлеб, и та, осторожно вытянув шею, касается губами его ладони. Мы по очереди кормим умное красивое животное.

Зачистка окончена.

На своем вездесущем автобусе с синими примятыми боками мы катимся через поселок Алды, минуем пустошь Заводского района, входим в Ленинский.

На ветхой лавочке у одного из домов мы около получаса ждем команды на его зачистку. За это время все, кто хотел уйти, давно вышли на улицу и скрылись в зелени нечищеных, заросших дворов.

На четверть жилой, наполовину уцелевший дом, за которым прячутся пыльные развалины трех пятиэтажек, принимает нас в свои обветшалые стены. Пороги некоторых квартир, не переходя в коридоры, оканчиваются здесь же пропастью рухнувшего пола, на дне которой лежат треснувшие потолки, и целые коробки перевернутых на голову комнат. Во дворах заросли свежих трав. Вздувшиеся, лопнувшие от напряжения, скосившиеся от ударов, первый, второй, третий, четвертый, пятый этажи… Из черной пустоты вместо крыш тянутся длинные ветви деревьев.

Это — центр города. Тишина стоит здесь над влажными, гниющими развалинами. Широкий ковер травы, волнуясь от дневного ветра, переливается оттенками зеленого цвета. Здесь нет ни одной тропинки, сплошное зеленое море. Оно ударяется своими волнами в надломленные, осевшие корпуса, перекатывается через рухнувшие их трупы, подбегает к воронкам и рушится в незасыпанные эти могилы. Война вышвырнула отсюда все, что было когда-то живо, прогнала навсегда былую радость, растоптала и убила сопротивлявшихся. Какой жестокий бой кипел здесь! Сколько понадобилось атак и контратак, чтобы так изуродовать, так разорвать и искрошить в песок этот сильный, могучий бетон, свести на нет высокие башни его стен, пожечь и испепелить их?..

Никто из нас уже не горит желанием проверять чьи-то паспорта, заглядывать в чьи-то жилища. Мы печально бродим по этим дворам, просиживаем на корточках у дороги, мнем в пальцах древесные листья, бросаем о стены камушки. Близится конец слишком долгого рабочего дня, и никому ничего не надо. И только омоновцы, никак не наигравшись в войну, все лупят и лупят в воздух. Наверное, правильно делают. Нам тоже охота пострелять, но в отличие от них с патронами у нас всегда очень туго.

Бойцы чеченского ОМОНа, сильные, рослые мужики, кого-то матерят на своем языке. Нецензурщина сплошь из русского. Один из них настолько усердствует, что ему делают замечание: тыкают рукой в бок. У чеченцев не просто не принято ругаться матом, но и вообще запрещено это делать. За это карает Аллах.

Зачистка исчерпала себя. ОМОН уже перевернул с ног на голову эти рухляди, разогнал или заставил попрятаться всю мужскую половину населения, исполосовал небо десятками очередей.

Зачистка установлена чьим-то распорядком на два часа, мы окончили ее за полчаса и теперь ждем непонятно у какого моря погоды.

Грозный!.. Сладкая сказка моей юности! Как я мечтал о тебе тогда, в черный год твоего падения! Первая чеченская война, которая обошла меня стороной, но с которой я неразлучно прошел все ее дороги до грузинских границ. Я, хилый четырнадцатилетний пацан, тогда спал и видел себя, штурмующим город, падающим десантом на головы врагов, рубящимся в рукопашной драке, первым въезжающим на продырявленном БТРе в стреляющий город. Это я хоронил павших своих товарищей, ненавидел и жестоко мстил за их смерти. Это я дрался за войну до победного конца, око за око, жизнь за жизнь! Грозный!.. Нигде я не мечтал оказаться так, как здесь. Тысячи городов, разбросанных по земному шару, не могли и на десятую часть заслонить света твоих кровавых пожарищ и гибельного торжества смерти. Город, который был разрушен именно для того, чтобы провести через себя горестную дорогу моей судьбы.

Ужасная, бездумная мечта глупой молодости, который год таскающая меня сюда, привела наконец в этот город на Сунже. В Грозный, который я теперь хочу забыть.

Мы садимся в машины и, сопровождаемые омоновцами, едем в отдел. Странная загадка этого сопровождения открывается на Минутке. Первая машина встает посередине площади. Это заслон.

Усталость, голод и ноющая обида держат нас за горло. Там, совсем рядом, какой-то километр отсюда, ненавидимый в иные часы, но такой близкий и любимый сейчас, остывает пыльный гранит отдела. Здесь, среди сухого поля Минутки, лежит дергающееся тело автомобильного потока.

Я с Плюсом останавливаю сразу две машины, не торопясь проверяю документы, мельком заглядываю в багажники. Мимо Тамерлана, виляя в сторону, проходит синяя «девятка», тот не успевает махнуть рукой и кричит нам, чтобы мы ее остановили. Но и я, и Плюс отворачиваемся и делаем вид, что не слышим. К черту эту «девятку»! Кому надо, тот и остановит. На самом краю Минутки омоновец с кривым оскалом разбитых зубов кладет перед самым носом машины очередь. Пучок искр взлетает и гаснет над асфальтом. Машина останавливается. Два кадыровца машут перед омоновцами красными корочками.

— Свои. Опаздываем.

Ночь застает нас на площади. Вся жизнь города, такая вялая и затасканная днем, оживает именно сейчас. Где-то со стороны гор вздохнула артиллерия. Из глубин самого Грозного посыпалось мелкое эхо перестрелки. Чеченский ОМОН устраивает беспрерывный фейерверк. За Романовским мостом шипят осветительные ракеты с блокпостов. Громадные тени красного, зеленого, желтого цвета корчатся и прыгают на изрубленных монолитах Минутки, будто смеются беззубой пастью в пенном облаке ночи.

Только в полночь я перетаскиваю ноги через порог своей комнаты. Около часа уходит на то, чтобы отсидеться в туалете, набить консервами живот, отскрести под ведром воды дневную грязь, перестирать затасканное тряпье одежды. Все…