Глава 4 НИСХОЖДЕНИЕ ДУХА

ВИДЕНИЕ ДУХА

Сразу после позднего завтрака еще за столом дон Хуан объявил, что нам предстоит провести ночь в пещере магов и что мы должны отправиться в путь. Он сказал, что для меня крайне необходимо посидеть там снова в полной темноте, чтобы дать возможность скальным образованиям и намерению магов сдвинуть мою точку сборки.

Я хотел было встать со стула, но он остановил меня и сказал, что есть еще кое-что, что он хотел бы объявить мне. Он потянулся, положил ноги на стул и откинулся назад в удобной расслабленной позе.

— Чем более детально я вижу тебя, тем больше замечаю, как вы похожи с моим бенефактором.

Для меня это звучало столь угрожающе, что я прервал его, сказав, что не могу представить, что за сходство он имеет в виду. Но если какое-то и было, что маловероятно, то я буду очень рад, если он расскажет мне о нем, давая тем самым возможность что-то исправить или изменить. Дон Хуан смеялся, пока по его щекам не потекли слезы.

— Одно из сходств состоит в том, что пока ты действуешь, ты действуешь очень хорошо, — сказал он, — но, когда ты думаешь, тебя всегда заносит. Мой бенефактор был точно таким же. Он думал не слишком хорошо.

Я чуть не бросился защищаться и хотел сказать, что не вижу ничего неправильного в том, как я думаю, но тут вдруг заметил озорной блеск в его глазах и запнулся на полуслове. Дона Хуана рассмешила такая перемена во мне, но в его смехе чувствовалось удивление. Он явно ожидал противоположной реакции.

— Я имел в виду, например, то, что у тебя только тогда есть проблема с пониманием духа, когда ты думаешь о нем, — начал он с улыбкой упрека. — Но когда ты действуешь, дух легко открывается тебе. Мой бенефактор был таким же.

Прежде чем мы отправимся к пещере, я расскажу тебе историю о моем бенефакторе и о четвертом абстрактном ядре. Маги полагают, что любой из нас может уйти от духа вплоть до самого момента его нисхождения, но не после.

Дон Хуан специально остановился, чтобы подчеркнуть движением бровей значительность того, что он говорит.

— Четвертое абстрактное ядро — это полный удар нисхождения духа, — продолжал он. — Четвертое абстрактное ядро — это акт раскрытия. Дух раскрывается нам. Маги описывают это так, как если бы дух находился в засаде, а затем обрушивался на нас, как на свою добычу. Маги говорят, что нисхождение духа всегда незаметно. Оно случается, когда кажется, что вообще ничего не случилось.

Я начал сильно нервничать, почувствовав по тону дона Хуана, что он собирается в подходящий момент чем-то ошеломить меня.

Он спросил, помню ли я момент, когда дух обрушился на меня, закрепив устойчивость моего соединения с абстрактным.

Я не имел ни малейшего представления, о чем он говорит.

— Существует некий порог, однажды переступив который — отступить уже невозможно, — сказал он. — Обычно с момента толчка духа проходят годы, прежде чем ученик достигает этого порога. Однако иногда его достигают почти немедленно. Случай с моим бенефактором — пример этого.

Дон Хуан добавил, что каждому магу следует хорошо запомнить прохождение этого порога, чтобы это служило ему напоминанием о новых возможностях его восприятия. Он объяснил, что такого порога может достичь не только ученик магии и что единственное различие между обычным человеком и магом в этом случае заключается лишь в том, начем каждый из них акцентирует внимание. Маг видит особое значение прохождения порога и использует память об этом как о точке отсчета. Обычный человек не пересекает порог и делает все возможное, чтобы забыть о нем.

Я не мог согласиться с его точкой зрения, что надо пересечь только один порог.

Дон Хуан с ужасом возвел очи к небесам и тряхнул головой в шутливом жесте отчаяния. Я продолжал настаивать на своем, не то чтобы не соглашаясь с ним, просто пытаясь уяснить все это для себя. Однако возникший было интерес быстро угас. Я вдруг почувствовал, будто мчусь через какой-то туннель.

— Маги говорят, что время четвертого абстрактного ядра приходит тогда, когда дух разрывает цепи нашей саморефлексии, — сказал он, — Разрыв наших цепей — это чудесно, но и очень нежелательно, потому что никто на самом деле не хочет быть свободным.

Ощущение, похожее на скольжение через туннель, владело мной еще мгновение, а затем все прояснилось. И тогда я начал смеяться. Странные проблески понимания, заключенные внутри меня, вырвались наружу в виде смеха.

Дон Хуан, казалось, читал мои мысли, как книгу.

— Что за странное чувство — понимать, что все, что мы думаем, все, что мы говорим, зависит от положения точки сборки, — заметил он.

И это было именно то, о чем я только что подумал и над чем смеялся.

— Я знаю, что твоя точка сборки в данный момент сместилась, — продолжал он, — и ты понял секрет наших цепей. Они держат нас в заточении и, приковывая к нашей такой удобной саморефлексии, защищают нас от яростной атаки неведомого.

Для меня наступило одно из тех необычных мгновений, когда представления о мире магов становятся кристально ясными.

— Как только наши цепи разорваны — мы больше не ограничены интересами повседневного мира, — продолжал он, — и хотя мы по-прежнему остаемся в этом мире, но больше не принадлежим ему. Для того чтобы быть его частью, мы должны разделять интересы людей, чего без цепей мы делать уже не можем.

Дон Хуан рассказал, что Нагваль Элиас однажды объяснил ему, что обычных людей отличает то, что все мы разделяем владение неким метафорическим кинжалом: заботами нашей саморефлексии. Этим кинжалом мы рассекаем себя и истекаем кровью. И наши цепи саморефлексии дают нам чувство, что мы истекаем кровью вместе, что все мы имеем нечто чудесное — нашу человеческую природу. Но если вглядеться повнимательнее, то окажется, что мы истекаем кровью в одиночестве, что мы ничем не владеем совместно и все, что мы делаем, — это тешимся своими иллюзорными рефлексиями, являющимися нашим же творением.

— Маги больше не пребывают в мире обыденных дел, — продолжал дон Хуан, — поскольку уже не являются жертвами саморефлексии.

Затем дон Хуан начал рассказывать историю о своем бе-нефакторе и нисхождении духа. Он сказал, что эта история началась сразу после того, как дух постучался в дверь к молодому актеру.

Я перебил дона Хуана, спросив его, почему он постоянно употребляет термин «молодой человек» или «молодой актер», упоминая о Нагвале Хулиане.

— В то время, когда произошла эта история, он не был Нагвалем, — ответил дон Хуан, — он был просто молодым актером. В своем рассказе я не могу назвать его даже просто «Хулиан», потому что для меня он всегда был «Нагваль Хулиан». Перед именем Нагваля мы всегда добавляем слово «Нагваль» в знак уважения к его безупречной жизни.

Дон Хуан продолжал свою историю. Он сказал, что Нагваль Элиас остановил смерть молодого актера, переведя его в повышенное осознание, в результате чего после долгих часов борьбы тот снова пришел в сознание. Нагваль Элиас не назвал своего имени, а представился ему как профессиональный целитель, ставший случайным свидетелем разыгравшейся трагедии, в которой чуть не погибли двое. Он указал на распростертую на земле молодую женщину, Талию. Молодой человек был удивлен, увидев ее лежащей без сознания возле него, ведь он помнил ее убегающей. Слова старого целителя, что Бог, несомненно, покарал Талию за ее грехи, поразив молнией и лишив разума, испугали его, но не настолько, чтобы он не заинтересовался некоторой странностью.

— Но откуда взяться молнии, если даже дождь не идет? — спросил молодой актер едва слышным голосом. Он был явно поражен, когда старый индеец ответил, что Господа не спрашивают о его путях.

И снова я прервал дона Хуана. Мне было любопытно узнать, в действительности ли молодая женщина потеряла рассудок. Он напомнил мне, что Нагваль Элиас нанес сокрушительный удар по ее точке сборки. Она не потеряла рассудка, но в результате удара вошла в состояние повышенного осознания и тут же вышла из него, что создало серьезную угрозу ее здоровью. С огромным трудом Нагваль Элиас помог ей стабилизировать ее точку сборки, и она уже постоянно находилась в состоянии повышенного осознания.

Дон Хуан заметил, что женщины вообще способны проделывать потрясающую вещь: они могут сохранять новое положение точки сборки постоянно. А Талиа была несравненна. Как только ее цепи разорвались, она сразу все поняла и приняла планы Нагваля.

Дон Хуан рассказал, что Нагваль Элиас, который был не только превосходным сновидящим, но и превосходным сталкером, видел, что молодой актер хотя и был испорченным и тщеславным, но черствым и бездушным он казался лишь на первый взгляд. Нагваль знал, что, если он напомнит ему о Боге, грехе и возмездии, религиозное чувство актера разрушит его цинизм. Услышав о наказании Божьем, актер помрачнел. Он начал говорить о раскаянии, но Нагваль прервал его, безжалостно подчеркнув, что, когда смерть так близка, чувство вины больше не имеет значения.

Молодой актер слушал очень внимательно, но, хотя ему и было ужасно плохо, он не верил, что стоит на пороге смерти. Он думал, что его слабость и обморок вызваны потерей крови.

Как бы читая мысли юноши, Нагваль Элиас объяснил ему, что оптимизм сейчас неуместен, поскольку кровотечение могло бы стать роковым, если бы не его вмешательство как целителя.

— Когда я ударил тебя по спине, я вставил пробку на пути покидающей тебя жизненной силы, — сказал Нагваль скептически настроенному молодому актеру. — Без этого неизбежный процесс твоего умирания продолжался бы. Если ты мне не веришь, я докажу тебе это, убрав пробку другим ударом.

Сказав это, Нагваль Элиас ударил молодого актера по правой стороне его грудной клетки. У того мгновенно начались рвота и удушье, изо рта его хлынула кровь, поскольку он безудержно кашлял. Следующий удар по спине остановил болезненную агонию и рвоту. Однако он так испугался, что потерял сознание.

— Я могу задержать на некоторое время твою смерть, — сказал Нагваль, когда актер пришел в сознание. — Как долго я смогу делать это, зависит от того, насколько охотно ты будешь выполнять мои указания.

Нагваль сказал, что первым его требованием к молодому актеру было сохранение полной неподвижности и молчания. Если он не хочет, чтобы «пробка» вышла, добавил Нагваль, он должен вести себя так, как если бы он полностью потерял способность двигаться и говорить. Одного резкого движения или произнесенного слова достаточно, чтобы снова вызвать умирание.

Молодой актер не привык выполнять чьи-либо требования и тем более следовать советам. Он пришел в ярость. Когда он попытался протестовать, снова вернулась страшная боль и конвульсии.

— Если прекратишь сопротивляться, я исцелю тебя, — сказал Нагваль. — Но если будешь вести себя как жалкий идиот — а ты и есть такой, — то ты умрешь.

Актер, гордый молодой человек, оцепенел от оскорбления. Никто и никогда не называл его жалким идиотом. Он хотел было разъяриться, но боль была такой жестокой, что он не смог отреагировать на оскорбление.

— Если ты хочешь, чтобы я облегчил твою боль, ты должен слушаться меня беспрекословно, — сказал Нагваль с ужасающей холодностью. — Ответь мне кивком. Но если тебе вздумается вести себя подобно слабоумному, каким ты и являешься, я немедленно уберу пробку и брошу тебя умирать.

Собрав последние силы, актер кивнул в знак согласия. Нагваль шлепнул его по спине, и его боль исчезла. Но вместе со жгучей болью исчезло еще кое-что: спала пелена с его разума. И тогда молодой актер узнал все, ничего при этом не понимая. Нагваль снова представился ему, сказав, что его зовут Элиас и что он — Нагваль, и актер знал, что все это значит.

Затем Нагваль Элиас обратил его внимание на лежавшую почти без сознания Талию. Он приложил губы к ее левому уху и прошептал слова, заставившие ее беспорядочно движущуюся точку сборки остановиться. Он успокоил ее страх, шепотом рассказывая ей истории о магах, которым пришлось испытать то же, что сейчас испытывала она. Когда она совершенно успокоилась, он представился ей как Нагваль Элиас, маг, а затем попытался проделать с ней наиболее трудную в магии вещь — смещение точки сборки за пределы известного нам мира.

Дон Хуан заметил, что опытные маги способны выходить за пределы известного нам мира, чего не могут делать те, у кого такого опыта нет. Нагваль Элиас всегда утверждал, что обычно он и не пытался совершать такие подвиги, но в тот день его побудило действовать нечто отличное от его воли и его знаний. И прием сработал. Талиа побывала за пределами известного нам мира и вернулась назад невредимой.

Затем у Нагваля Элиаса было еще одно озарение. Он сел между двумя распростертыми на земле молодыми людьми — обнаженный актер был прикрыт лишь курткой Нагваля Элиаса для верховой езды — и проанализировал сложившуюся ситуацию. Он сказал им, что они оба в силу обстоятельств попали в ловушку самого духа. Он, Нагваль, является активной частью этой ловушки, поскольку, встретившись с ними в данных обстоятельствах, он обязан был стать их временным покровителем и использовать свои познания в магии, чтобы помочь им. Его долгом как временного покровителя является предупредить их о том, что они близки к достижению единственного в своем роде порога и что им следует — как каждому в отдельности, так и вместе, — подойти к этому порогу, войдя в настроение отрешенности, но без безрассудства, настроение осторожности, но без индульги-рования. Он не хотел больше ничего говорить, боясь смутить их или повлиять на их выбор. Он чувствовал, что, если им предстоит пересечь этот порог, с его стороны потребуется лишь совсем небольшая помощь.

Затем Нагваль оставил их одних в этом уединенном месте и пошел в город, чтобы достать для них лекарственных трав, циновки и одеяла. Он сделал это для того, чтобы они достигли и пересекли этот порог в одиночестве.

В течение долгого времени молодые люди лежали рядом друг с другом, погруженные в свои мысли. Благодаря тому, что их точки сборки были смещены, они могли думать гораздо глубже, чем обычно, но это также означало, что они беспокоились, колебались и боялись настолько же сильней.

Поскольку Талиа могла говорить и была немного сильнее, она прервала их молчание и спросила молодого актера, не страшно ли ему. Он утвердительно кивнул. Она испытывала к нему огромное чувство сострадания, поэтому сняла шаль и накинула ему на плечи, а затем взяла его за руку.

Молодой человек не смел сказать, что он чувствует. Слишком велик и стоек был его страх, что боль вернется к нему, если он заговорит. Он хотел извиниться перед ней, сказать, что очень сожалеет о причиненной ей боли и что его близкая смерть не имеет никакого значения, поскольку он определенно знает, что не проживет и дня.

Талиа думала о том же. Она сказала, что очень сожалеет о том, что избила его до полусмерти. Она испытывала теперь умиротворение — чувство, которое было прежде неведомо ей, раздираемой своей огромной энергией. Она сказала ему, что ее смерть тоже очень близка и что она будет рада, если все закончится в этот день.

Молодой актер, услышав свои собственные мысли из уст Талии, задрожал. Прилив энергии заставил его сесть. Он не чувствовал боли и не кашлял. Он жадно вдыхал воздух, почти забыв о том, что было раньше. Он взял девушку за руку, и они начали беззвучно разговаривать.

Дон Хуан сказал, что это было мгновение, когда на них снизошел дух. Они видели. Они были глубоко верующими католиками, и то, что они видели, было видением небес, где все было живым и озаренным светом. Они увидели мир чудесных видений.

Когда вернулся Нагваль, он нашел их опустошенными, но невредимыми. Талиа была без сознания, а молодой человек не потерял сознания лишь благодаря невероятным усилиям. Он все пытался прошептать что-то Нагвалю на ухо.

— Мы видели Небеса, — прошептал он, и слезы покатились по его щекам.

— Вы видели гораздо больше, — возразил Нагваль Элиас, — вы видели дух.

Дон Хуан сказал, что, поскольку обрушивание духа всегда скрыто, Талиа и молодой актер, естественно, не могли удержать свое видение. Они скоро забыли его, как забыл бы и любой другой на их месте. Уникальность их опыта состояла в том, что без всякой подготовки и без осознания происходящего они вместе сновидели и вместе видели дух. Легкость, с которой они достигли этого, была просто невероятной.

— Эти двое были действительно самыми замечательными существами, которых я когда-либо встречал, — добавил дон Хуан.

Естественно, мне захотелось узнать о них побольше. Но дон Хуан не стал потворствовать моему желанию. Он сказал, что все тогда происходившее касается его бенефактора и четвертого абстрактного ядра.

Казалось, он вспомнил нечто такое, о чем не рассказывал мне, и безудержно расхохотался. Затем он хлопнул меня по спине и сказал, что настало время посетить пещеру.

Когда мы достигли скального выступа, было почти темно. Дон Хуан поспешно сел в той же позе, что и в первый раз. Он сидел справа, касаясь меня плечом. Мне показалось, что он тут же погрузился в состояние глубокого расслабления, что побудило и меня к полной неподвижности и молчанию. Я не слышал даже его дыхания. Как только я закрыл глаза, он слегка подтолкнул меня локтем, предупреждая, чтобы я держал их открытыми.

Когда стало совсем темно, глаза мои стали болеть и чесаться от нестерпимой усталости. В конце концов я перестал сопротивляться и провалился в самый глубокий и беспробудный сон в своей жизни. И все же это был не совсем сон. Я мог чувствовать вокруг себя густую черноту. У меня было совершенно явственное ощущение, что я пробираюсь сквозь эту черноту. Внезапно она стала красноватой, потом оранжевой, затем ослепительно белой, как очень резкий неоновый свет. Постепенно мое зрение сфокусировалось, и я увидел, что сижу в той же позе рядом с доном Хуаном, только уже не в пещере. Мы были на вершине горы и смотрели вниз на изумительно красивые равнины и горы вдали. Эта прекрасная прерия была омыта сиянием, которое струилось от самой земли, как лучи света. Куда бы я ни глянул, я видел знакомые очертания: скалы, холмы, реки, леса, каньоны, увеличенные и преображенные своими великолепными переливами, своим внутренним свечением. Свечение, которое было так приятно моим глазам, исходило также и из меня самого.

— Твоя точка сборки сдвинулась, — как бы сказал мне дон Хуан. Не было слышно ни звука, тем не менее я знал: только что он говорил со мной. Я попытался рационально объяснить самому себе, что я, без сомнения, услышал бы его, даже если бы он говорил в безвоздушном пространстве. Все это, наверное, потому, что происшедшее со мной как-то временно изменило мои уши.

— С твоими ушами все в порядке. Просто мы находимся в иной области осознания, — снова как бы сказал мне дон Хуан.

Я не мог говорить. Я был в оцепенении глубокого сна, которое не позволяло мне произносить слова, хотя моя алертность была как никогда высокой.

— Что происходит? — подумал я.

— Пещера заставила твою точку сборки двигаться, — подумал дон Хуан, и я услышал его мысли, как если бы они были моими собственными словами, произнесенными моим голосом.

Я ощутил приказ, который не был выражен даже мысленно. Что-то заставило меня снова посмотреть на прерию.

По мере того как я смотрел на это чудесное зрелище, из каждого предмета в этой прерии начали исходить нити света. Вначале это было похоже на взрыв бесконечного числа коротких световых волокон. Затем волокна превратились в длинные нитеподобные пряди света, связанные вместе вибрирующие лучи, уходящие в бесконечность. Я на самом деле не мог бы найти иной смысл того, что я видел, или описать это иначе, чем назвав нитями вибрирующего света. Нити не были перемешанными или спутанными. Хотя они исходили и продолжали исходить во всех направлениях, каждая была сама по себе, хотя все они оставались неразрывно связанными вместе.

— Ты видишь эманации Орла и силу, которая одновременно и разъединяет, и связывает их воедино, — подумал дон Хуан.

В мгновение, когда я уловил его мысль, нити света, казалось, унесли всю мою энергию. Меня охватила усталость. Видение мое исчезло, и я погрузился в темноту.

Когда я снова пришел в себя, вокруг меня было что-то очень знакомое, хотя я и не мог сказать, что именно. Я решил, что вернулся в нормальное состояние осознания. Дон Хуан спал рядом со мной, наши плечи соприкасались.

Затем я понял, что мы находимся в такой кромешной тьме, что я не мог видеть даже своих собственных рук. Поразмыслив, я решил, что это, должно быть, туман окутал выступ и вход в пещеру. А может, это были низкие клочковатые облака, которые, подобно бесшумным лавинам, опускались каждую дождливую ночь с более высоких гор. Однако несмотря на полную темноту, я каким-то образом увидел, что дон Хуан открыл глаза сразу же после того, как я пришел в себя, хотя он и не смотрел на меня. Внезапно я понял, что вижу его не вследствие падения света на мою сетчатку. Скорее это было телесное ощущение.

Я был так поглощен наблюдением за доном Хуаном без помощи глаз, что не обратил внимания на то, что он заговорил со мной. В конце концов он перестал говорить и повернул ко мне лицо, словно желая посмотреть мне в глаза.

Он пару раз кашлянул, прочищая горло, и снова заговорил очень тихим голосом. Он сказал, что его бенефактор имел обыкновение приходить в эту пещеру как с ним, так и с другими учениками, но чаще с ним одним. В этой пещере его бенефактор видел ту же прерию, которую только что видели мы, и это видение побудило его описать дух как поток явлений.

Дон Хуан повторил, что его бенефактор не был хорошим мыслителем. Если бы он был им, то сразу понял бы, что то, что он видел и описал как «поток явлений», было намерением, Силой, которая пронизывает все. Дон Хуан добавил, что если даже его бенефактор и начал понимать природу своего видения, он никогда не упоминал об этом. Но сам он считает, что его бенефактор этого никогда не узнал. Он считал, что видит поток явлений, и это было действительно так, но не в том смысле, который он имел в виду.

Дон Хуан говорил об этом так выразительно, что я хотел спросить, в чем же различие, но не смог произнести ни слова. Мое горло было как будто заморожено. Так мы сидели там в полной тишине и неподвижности несколько часов, однако я не чувствовал никакого неудобства. В мышцах не чувствовалось усталости, ноги не затекли, спина не болела.

Когда он снова заговорил, я даже не заметил перемены и с легкостью переключился на слушание его голоса. Это был мелодичный и ритмичный звук, как бы возникавший из окружавшей меня полной темноты.

Он сказал, что в этот самый момент я не нахожусь ни в нормальном, ни в повышенном состоянии осознания. Я как бы погружен в состояние временного затишья, во мрак или отсутствие всякого восприятия. Моя точка сборки сместилась с того места, откуда воспринимается повседневный мир, но продвинулась не настолько, чтобы достичь и полностью осветить новую связку энергетических полей. Собственно говоря, я застрял между двумя возможностями восприятия. Это промежуточное положение, это затишье восприятия было достигнуто благодаря влиянию пещеры, вызванному намерением магов, которые высекли ее в скале.

Дон Хуан попросил меня сконцентрировать все свое внимание на том, что он будет говорить дальше. Он сказал, что маги тысячи лет назад при помощи видения осознали, что Земля — это чувствующее существо и ее осознание может действовать на осознание людей. Они попытались найти способ использовать влияние Земли на человеческое сознание и обнаружили, что самым эффективным местом для этого являются некоторые пещеры. Дон Хуан сказал, что поиск таких пещер стал едва ли не единственным занятием этих магов и благодаря их усилиям обнаружена возможность использования пещер различной конфигурации в различных целях. Он добавил, что единственно важным для нас результатом этой работы стала именно эта пещера и ее свойство сдвигать точку сборки до достижения ею временного затишья восприятия.

Пока дон Хуан говорил, я не мог отделаться от неуютного чувства какого-то прояснения в моем уме. Что-то втягивало мое осознание в длинный узкий канал. Все поверхностные, случайные мысли и чувства моего нормального осознания были вытеснены.

Дон Хуан вполне осознавал, что со мной происходит. Я слышал, как он тихонько посмеивался от удовольствия. Он сказал, что сейчас нам будет гораздо легче разговаривать и в нашей беседе будет больше глубины.

В этот момент я вспомнил массу вещей, которые он объяснял мне раньше. Например, я знал, что сновижу. Я действительно крепко спал, однако полностью осознавал себя с помощью своего второго внимания, которое являлось альтернативным моему обычному вниманию. Моя уверенность в том, что я сплю, основывалась на телесных ощущениях и на чисто рациональных выводах, опирающихся на сделанные раньше заявления дона Хуана. Я только что видел эманации Орла, а дон Хуан говорил, что маги не могут смотреть на эманации Орла иным способом, чем в сновидении. Следовательно, я находился в сновидении.

Дон Хуан объяснил, что Вселенная состоит из энергетических полей, не поддающихся описанию или изучению. Он говорил, что они похожи на нити обычного света. Отличие же состоит в том, что даже свет кажется безжизненным по сравнению с эманациями Орла, которые распространяют вокруг себя осознание. Вплоть до этой ночи я никогда не был способен видеть их достаточно долго, и теперь я мог утверждать, что они действительно состояли из света, который был живым. Дон Хуан еще раньше говорил мне, что мое знание и контроль намерения недостаточны для того, чтобы противостоять напору такого видения. Он объяснял, что обычное восприятие имеет место тогда, когда намерение, являющееся чистой энергией, воспламеняет часть светящихся волокон внутри нашего кокона и одновременно озаряет длинные пучки таких же светящихся волокон, которые тянутся из нашего кокона в бесконечность.

Необычное же восприятие — видение — проявляется, когда силой намерения наполняется энергией и зажигается уже другой пучок энергетических полей. Еще он сказал, что, когда внутри светящегося кокона воспламеняется критическое количество энергетических полей, маг способен видеть сами энергетические поля.

В другой раз дон Хуан рассказал о рациональном мышлении древних магов. По его словам, благодаря своему видению они поняли, что осознание происходит тогда, когда энергетические поля внутри нашего светящегося кокона приходят в соответствие с такими же энергетическими полями снаружи. И они решили, что именно это соответствие и есть источник осознания.

Однако после тщательного рассмотрения стало очевидным: то, что они называли «приведением в соответствие эманациям Орла», не могло полностью объяснить того, что они видели. Они заметили, что энергией наполняется только небольшая часть всего количества светящихся пучков внутри кокона, тогда как остальные остаются неизменными. Видение наполнения энергией этих нескольких нитей привело к ложному открытию. Нити не нуждаются в приведении в соответствие, чтобы воспламеняться, потому что внутри нашего кокона они те же, что и снаружи. То, что наполняет их энергией, является на самом деле независимой силой. Они чувствовали, что не могут продолжать называть ее осознанием, как они это делали раньше, поскольку осознание — это свечение воспламененных энергетических полей. Поэтому сила, которая зажигает поля, была названа волей.

Дон Хуан сказал, что, когда их видение начало становиться все более точным и эффективным, они поняли, что воля — это сила, которая удерживает эманации Орла неразделенными и порождает не только наше сознание, но и все остальное во Вселенной. Они видели, что эта Сила обладает полным осознанием и что она берет начало от тех самых полей энергии, которые образуют Вселенную. Тогда они решили, что намерение — более подходящее название для нее, чем воля. Однако много веков спустя и это название было признано неудовлетворительным, поскольку оно не отражало ни огромной важности этой Силы, ни ее живой связи со всем во Вселенной.

Дон Хуан утверждал, что нашим огромным общим недостатком является то, что мы, проживая жизнь, совершенно игнорируем эту связь. Наши житейские дела, наши нескончаемые интересы, надежды, заботы, разочарования и страхи берут верх, и в потоке обыденной жизни мы и не подозреваем, что связаны с чем-то еще.

Дон Хуан выразил свое убеждение в том, что христианские идеи об изгнании из райского сада представляются ему аллегорией утраты нашего безмолвного знания, нашего знания намерения. Следовательно, магия — это возвращение к началу, возвращение в рай.

Мы продолжали сидеть в пещере в полном молчании, вероятно, в течение нескольких часов, а может быть, и всего лишь нескольких мгновений. Внезапно дон Хуан начал говорить, и неожиданный звук его голоса ошеломил меня. Я не уловил смысла его слов. Я прочистил горло, чтобы попросить его повторить сказанное, и это действие полностью вывело меня из созерцательного состояния. Я быстро понял, что темнота вокруг больше не была непроницаемой. Теперь я мог говорить. Я почувствовал, что возвращаюсь в состояние обычного осознания.

Спокойным голосом дон Хуан сказал мне, что впервые в жизни я видел дух — Силу, которая поддерживает Вселенную. Он подчеркнул, что намерение не является чем-то таким, что можно использовать, чем можно распоряжаться или каким-то образом управлять. И тем не менее можно использовать его, распоряжаться и управлять им по своему желанию. Это противоречие, по его словам, и является сутью магии. Непонимание этого принесло многим поколениям магов невообразимые страдания и горе. Современные Нагвали, стремясь избежать непомерно высокой платы страданием, разработали особую систему поведения, называемую «путем воина», или безупречным образом действия, благодаря которой маги получают подготовку, развивая такие качества, как трезвость и внимательность.

Дон Хуан объяснил, что некогда, в далеком прошлом, маги проявляли интерес к общему связующему звену, посредством которого намерение связано со всем. Фокусируя второе внимание на этом звене, они обрели не только непосредственное знание, но и возможность его использования для совершения поразительных поступков. Однако они не приобрели трезвости ума, необходимой для полного управления всей этой силой.

И вот, размышляя над этим, маги решили фокусировать свое второе внимание на связующем звене только тех существ, которые наделены осознанием. Это включает весь ряд органических существ, а также еще один ряд, в который маги объединили так называемые неорганические существа, или союзников. Союзники, как свидетельствуют маги, являются существами, наделенными осознанием, но не жизнью в том смысле, в котором мы понимаем жизнь.

Но и это решение было неудачным, поскольку не прибавило им мудрости. Продолжая сужать круг поисков, маги сфокусировали свое внимание исключительно на звене, которое связывает с намерением только человеческие существа. Конечный результат ненамного превзошел прежний. Наконец маги произвели окончательное сужение и решили, что каждый маг должен иметь дело только со своей связью, но и это решение оказалось таким же неэффективным.

Дон Хуан сказал,'Что хотя различие между этими четырьмя областями интереса и значительно, но все же ни одна из них не давала удовлетворительных результатов. Поэтому в конце концов маги остановились на том, что их собственное связующее звено с намерением должно освободить их посредством зажигания огня изнутри.

Он заявил, что все современные маги должны постоянно бороться за достижение смолкания ума (внутренней тишины). Нагваль должен бороться особенно настойчиво, потому что он обладает большей силой, большей властью над энергетическими полями, которые определяют восприятие. Он в большей степени подготовлен и поэтому лучше знаком со сложностями безмолвного знания, которое является не чем иным, как непосредственным контактом с намерением.

Практикуемая таким образом магия становится попыткой восстановить наше знание намерения и снова обрести способность использовать его, не поддаваясь ему. И абстрактные ядра магических историй отражают оттенки постижения ступеней нашего осознания намерения.

Я понимал объяснения дона Хуана с совершенной ясностью. Но чем больше я понимал, чем яснее становились его утверждения, тем острее становилось мое чувство потери и подавленности. В какой-то момент я искренне решил покончить с собой прямо сейчас. Я чувствовал себя обреченным. Чуть не плача, я сказал дону Хуану, что ему не стоит продолжать объяснения, поскольку я знаю, что сейчас утрачу ясность мышления и что, когда я вернусь в состояние обычного осознания, я не буду помнить ничего из того, что только что видел или слышал. Мое мирское осознание навяжет мне свою укоренившуюся привычку повторяться и свою разумную, предсказуемую логику. Вот почему я чувствую себя обреченным. Я сказал ему, что ужасно обижен на свою судьбу.

Дон Хуан заметил, что даже в состоянии повышенного осознания я умудряюсь повторяться и время от времени навязываю ему надоедливое описание своих приступов ощущения бесполезности. Он сказал, что если мне суждено погибнуть, то это должно случиться в борьбе, а не в сожалениях или в чувстве жалости к себе. И не имеет значения, какой будет наша собственная судьба, пока мы лицом к лицу встречаем ее с предельной отрешенностью.

Его слова отозвались во мне чувством блаженства и счастья. Слезы текли по моим щекам, и я снова и снова повторял, что согласен с ним. Счастье было таким огромным, что я испугался, как бы моя нервная система не вышла из-под контроля. Я постарался напрячь все свои силы и прекратить это и вскоре почувствовал отрезвляющее действие своих умственных усилий. Но по мере того как я приходил в себя, ясность мышления начала рассеиваться. Я молча боролся, пытаясь стать и менее здравомыслящим, и менее нервным. Дон Хуан не проронил ни звука, предоставив меня самому себе.

К тому времени, как я восстановил равновесие, почти рассвело. Дон Хуан встал, вытянул руки над головой и напряг мышцы. Его суставы при этом похрустывали. Он помог мне встать и заметил, что прошедшая ночь дала мне большое просветление: я испытал, что представляет собой дух, и смог собрать в себе достаточно сил и совершить нечто такое, что внешне проявилось как успокоение нервозности, а на более глубоком уровне было очень успешным сдвигом моей точки сборки собственными усилиями. Затем он дал мне понять, что пора отправляться в обратный путь.

СКАЧОК МЫСЛИ

Мы добрались до своего дома около семи утра, как раз к завтраку. Я был голоден, но не устал. Мы покинули пещеру и на рассвете спустились вниз в долину. Дон Хуан вместо того, чтобы идти напрямик, выбрал окольный путь, который проходил вдоль реки. Он объяснил, что нам нужно немного проветрить мозги, прежде чем идти домой.

Я ответил, что с его стороны было очень любезно сказать «нам», поскольку на самом деле это было нужно только мне. Но он возразил, что действует не по доброте душевной, а исходя из системы практики воина. Воин, сказал он, всегда настороже, чтобы не попасть в ловушку негибкого человеческого поведения. Воин всегда магичен и безжалостен, это скиталец с самыми утонченными вкусами и намерениями, чья задача — все больше оттачивать свои острые края, маскируя их при этом так, чтобы никто не мог заподозрить его в безжалостности.

После завтрака я хотел было немного поспать, но дон Хуан сказал, что мне нельзя терять времени. По его словам, я очень скоро должен был потерять ту небольшую ясность, которая у меня еще оставалась, и если я пойду спать, то совершенно утрачу ее.

— Не нужно быть гением, чтобы понять, что говорить о намерении трудно, — сказал он, быстро рассматривая меня при этом с головы до ног. — Но сказать так — значит не сказать ничего. Вот почему вместо этого маги предпочитают мистические истории. И они надеются, что однажды слушающий их поймет абстрактные ядра этих историй.

Я понимал, о чем он говорит, но по-прежнему не представлял себе, что такое абстрактное ядро или что оно должно значить для меня. Я пытался размышлять над этим, но мысли мне не повиновались. В уме быстро мелькали образы, не давая мне времени подумать о них. Я не мог замедлить их бег хотя бы до такой степени, чтобы можно было их распознать. В конце концов я рассердился и стукнул кулаком по столу.

Дон Хуан, хохоча, затрясся всем телом.

— Делай то, что ты делал прошлой ночью, — посоветовал он, подмигивая. — Замедлись.

Мое раздражение сделало меня очень агрессивным. Я тут же выдвинул какие-то бессмысленные доводы, затем осознал свою ошибку и извинился за несдержанность.

— Не извиняйся, — сказал он. — Должен отметить, что понимание, которое придет после, сейчас для тебя попросту невозможно. В данный момент абстрактные ядра магических историй ни о чем тебе не говорят. Позже — я имею в виду, спустя годы — они обретут для тебя совершенно ясный смысл.

Я попросил дона Хуана не оставлять меня в неведении и все же обсудить абстрактные ядра. Мне было совершенно непонятно, чего он хотел от меня в связи с этими ядрами. Я убеждал его, что мое теперешнее состояние повышенного осознания могло бы очень помочь мне понять его объяснения. Я умолял его поторопиться, поскольку не мог ручаться за продолжительность такого состояния. Я сказал ему, что скоро вернусь в свое обычное осознание и стану еще большим идиотом, чем я есть сейчас. Это было сказано полушутя. По его смеху я понял, что он так и воспринял мои слова, но сам я был глубоко впечатлен ими. Меня охватило чувство сильной печали.

Дон Хуан мягко взял меня за руку и подтолкнул к уютному глубокому креслу, а сам сел напротив. Он пристально посмотрел мне в глаза, и мгновение спустя я был уже не в состоянии выносить силу его взгляда.

— Маги постоянно выслеживают самих себя, — сказал он доверительно, как бы пытаясь успокоить меня звуком своего голоса.

Я хотел сказать, что моя нервозность уже прошла и что причиной ее было, наверное, недосыпание, но он не позволил мне и рта раскрыть.

Он заявил, что уже обучил меня всему, что надо знать о сталкинге, но я еще не могу извлечь этого знания из глубин повышенного осознания, где я его запрятал. Я сказал ему, что у меня постоянно присутствует какое-то навязчивое ощущение ускользающей тайны. Я чувствовал нечто, запертое внутри меня, нечто, заставляющее меня пинать двери, стучать по столу, нечто, что было источником моих фрустраций и делало меня раздражительным.

— Ощущение, о котором ты говоришь, испытывает каждое человеческое существо, — сказал он. — Это напоминание о существовании нашей связи с намерением. У магов такое чувство особенно пронзительно именно потому, что их цель заключается в повышении чувствительности связующего звена до такой степени, чтобы они смогли управлять им посредством своей воли. Когда давление связующего звена становится чрезмерным, маги ослабляют его, выслеживая самих себя.

— Я все еще не очень-то понимаю, что ты подразумеваешь под сталкингом, — сказал я, — но мне кажется, что на каком-то определенном уровне я точно знаю, что ты имеешь в виду.

— В таком случае, я попытаюсь помочь тебе прояснить то, что ты знаешь, — сказал он. — Сталкинг — это процедуpa, очень простая. Сталкинг — это особое поведение, которое основано на определенных принципах. Это скрытое, незаметное, вводящее в заблуждение поведение, предназначенное для того, чтобы дать толчок. Когда выслеживаешь самого себя, то даешь самому себе толчок, действуя безжалостно и искусно.

Он объяснил, что когда сознание мага начинает увязать под тяжестью поступающих впечатлений, как это бывало со мной, то лучшим или, пожалуй, единственным средством против этого является использование идеи смерти, для того чтобы сообщить толчок сталкингу.

— Идея смерти является колоссально важной в жизни магов, — продолжал дон Хуан. — Я привел тебе неисчислимые аргументы относительно смерти, чтобы убедить тебя в том, что знание о постоянно угрожающем нам неизбежном конце и является тем, что дает нам трезвость. Самой дорогостоящей ошибкой обычных людей является индульгирова-ние на ощущении, что мы бессмертны, как будто если мы не будем размышлять о собственной смерти, то сможем избежать ее.

— Ты должен согласиться, дон Хуан, что, не думая о смерти, мы охраняем себя от переживаний по этому поводу.

— Да, именно с этой целью мы и не думаем о ней, — согласился дон Хуан. — Но эта цель не является стоящей даже для обычных людей, а уж для магов она попросту пародийна. Без ясного взгляда на смерть нет ни порядка, ни трезвости ума, ни красоты. Маги борются за достижение этого очень важного понимания, чтобы на возможно более глубоком уровне облегчить постижение следующей истины: у них нет ни малейшей уверенности, что их жизнь продлится дольше этого мгновения. Такое понимание дает магам мужество быть терпеливыми и все же совершать действия, быть уступчивыми, не будучи глупыми.

Дон Хуан пристально посмотрел на меня. Он улыбнулся и тряхнул головой.

— Да, — продолжал он, — мысль о смерти — это единственное, что может придать магу мужество. Странно, правда? Она дает магу мужество быть искусным без самомнения, но самое главное — она дает ему мужество быть безжалостным без чувства собственной важности.

Он снова улыбнулся и слегка подтолкнул меня локтем. Я сказал ему, что мысль о собственной смерти ужасает меня и что я постоянно думаю о ней, но это все равно не дает мне мужества и не побуждает к действию. Я только становлюсь циничным и впадаю в глубокую меланхолию.

— Твоя проблема очень проста, — сказал он. — Тобой слишком легко овладевают чувства. Я уже говорил тебе, что маги выслеживают самих себя, чтобы побороть власть своих навязчивых идей. Имеется много способов сталкинга самого себя. Если ты не хочешь использовать идею смерти, используй для сталкинга самого себя стихи, которые ты мне читаешь.

— Извини, не понял.

— Я уже говорил тебе, что по многим причинам люблю поэзию, — сказал он. — С ее помощью я занимаюсь выслеживанием самого себя. Это сообщает мне толчок. Я слушаю, как ты читаешь, и останавливаю свой внутренний диалог, позволяя установиться внутренней тишине. Затем сочетание стихотворения и внутренней тишины сообщает мне толчок.

Он объяснил, что поэты неосознанно тяготеют к миру магии. Поскольку они не являются магами на пути к знанию, притяжение — это все, что у них есть.

— Посмотрим, сможешь ли ты ощутить то, о чем я тебе говорил, — сказал он, вручая мне книжку стихов Хосе Го-ростизы.

Я открыл ее на том месте, где была закладка, и он указал мне свое любимое стихотворение.

…Это беспрестанное неотвратимое умирание,
эта живая смерть, которая убивает
Тебя, о Боже, в Твоих совершенных творениях,
в розах, кристаллах, в неукротимых звездах,
и в сгорающем теле, что полыхает,
подобно костру, зажженному песней;
в мечте, красоте, поражающей глаз…

… и Ты, Ты Сам, возможно,
умер миллионы вечностей назад,
а мы и не знаем об этом.
Мы — Твои останки, частицы, зола,
не знаем о том, что Ты, подобно звезде,
прячущейся за своим светом,
доходящим до нас пустым
светом без звезды,
скрываешь Свою бесконечную
катастрофу.

— Слушая эти слова, — сказал дон Хуан, когда я закончил читать, — я чувствую, что этот человек видит суть вещей, и я могу видеть вместе с ним. Меня не интересует, о чем эти стихи. Меня волнует только чувство, которое поэт желает передать. Я проникаюсь этим его желанием, и вместе с ним — красотой. Воистину чудо, что он, подобно настоящему воину, щедро отдает свое чувство тем, кто его воспринимает, — своим читателям, ничего не требуя взамен, оставляя себе только свое стремление к чему-то. Этот толчок, это потрясение красотой и есть сталкинг.

Я был очень тронут. Объяснение дона Хуана задело какую-то невидимую струну моей души.

— Не хочешь ли ты сказать, дон Хуан, что смерть является нашим единственным настоящим врагом? — спросил я, немного помолчав.

— Нет, — сказал он убежденно. — Смерть не является врагом, хотя и кажется им. Смерть не разрушает нас, хотя мы и думаем, что это так.

— Но если она не является нашим разрушителем, тогда что же она такое? — спросил я.

— Маги говорят, что смерть является единственным стоящим противником, который у нас есть, — ответил он. — Смерть — это вызов для нас. Мы все рождены, чтобы принять этот вызов, — и обычные люди, и маги. Маги знают об этом, обычные люди — нет.

— Лично я думаю, дон Хуан, что жизньг а не смерть является вызовом.

— Жизнь — это процесс, посредством которого смерть бросает нам вызов, — сказал он. — Смерть является действующей силой, жизнь — это арена действия. И всякий раз на этой арене только двое противников — сам человек и его смерть.

— Я предпочел бы думать, дон Хуан, что именно мы, человеческие существа, являемся теми, кто бросает вызов, — сказал я.

— Вовсе нет, — возразил дон Хуан. — Мы пассивны. Подумай об этом. Мы действуем только тогда, когда чувствуем давление смерти. Смерть задает темп для наших поступков и чувств и неумолимо подталкивает нас до тех пор, пока не разрушит нас и не выиграет этот поединок или же пока мы не совершим невозможное и не победим смерть.

Маги побеждают смерть, и смерть признает поражение, позволяя магам стать свободными и навсегда избежать нового вызова.

— Значит ли это, что маги становятся бессмертными?

— Нет. Не значит, — ответил он. — Смерть перестает бросать им вызов, и это все.

— Но что это означает, дон Хуан? — спросил я.

— Это значит, что мысль совершает скачок в непостижимое.

— Что такое «скачок мысли в непостижимое»? — спросил я, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучали воинственные нотки. — Наша с тобой постоянная проблема в том, что мы никак не можем прийти к общему для нас обоих смыслу некоторых определений.

— Сейчас ты неискренен — прервал меня дон Хуан. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Требуя рациональных объяснений скачка мысли в непостижимое, ты ломаешь комедию. Ты точно знаешь, что это такое.

— Нет, не знаю, — сказал я.

И вдруг я понял, что знаю, или, вернее, интуитивно постиг то, что он имел в виду. Какая-то часть меня смогла преодолеть мою рациональность, понять и объяснить скачок мысли в непостижимое за пределами уровня метафоры. Плохо было то, что эта часть меня не была достаточно сильной, чтобы выйти на поверхность по желанию.

Я попытался объяснить все это дону Хуану, а он смеялся и говорил, что мое осознание похоже на йо-йо. Иногда оно поднимается вверх, и тогда я четко владею собой. Когда же оно опускается, то я становлюсь рациональным идиотом. Но чаще всего оно колеблется на бесполезной середине, где я — «ни рыба, ни птица».

— Скачок мысли в непостижимое, — объяснил он со вздохом покорности судьбе, — есть нисхождение духа. Это акт ломки барьеров нашего восприятия. Это момент, когда человеческое восприятие достигает предела. Чтобы определить пределы нашего восприятия, маги практикуют искусство засылания разведчиков, лазутчиков, первопроходцев. Вот еще одна причина моей любви к стихам. Я воспринимаю их как таких лазутчиков. Но, как я уже говорил тебе, поэты не знают так точно, как маги, чего могут достичь их первопроходцы.

Ранним вечером дон Хуан сказал, что нам предстоит обсудить много вещей, и спросил, не хочу ли я пойти на прогулку. Я был настроен как-то по-особому. Ранее я обнаружил в себе странное чувство отчужденности, которое пришло и ушло. Сначала я подумал, что мысли затуманивает физическое утомление, но мысли мои были кристально ясными. Поэтому я стал понимать, что эта странная отрешенность — результат моего перехода в повышенное осознание.

Мы вышли из дома и стали прогуливаться по городской площади. Я поспешил спросить дона Хуана о моей отрешенности, прежде чем он успел заговорить о чем-нибудь другом. Он объяснил это переключением энергии.

Когда высвобождается энергия, которая обычно используется для удерживания точки сборки в фиксированном положении, она автоматически фокусируется на связующем звене. Он заверил меня, что нет никакой особой техники или приемов, при помощи которых маг заранее мог научиться перемещать энергию с одного места на другое. Скорее дело здесь в мгновенном смещении, которое происходит после достижения определенной степени опытности.

Я спросил его, что это за степень опытности.

— Чистое понимание, — ответил он. — Для того чтобы добиться такого мгновенного смещения энергии, требуется четкая связь с намерением, а для того чтобы установить эту четкую связь, необходимо только иметь намерение сделать это, используя чистое понимание.

Естественно, я попросил объяснить, что такое это чистое понимание. Он рассмеялся и присел на скамью.

— Я собираюсь рассказать тебе нечто существенное касательно магов и магических действий, — начал он. — Кое-что о скачке мысли в непостижимое.

Он сказал, что некоторые маги были рассказчиками историй. Эти истории были не только разведкой для определения пределов восприятия — это был их путь к совершенству, Силе, духу. На секунду он замолчал, очевидно, подыскивая подходящий пример, затем напомнил, что у индейцев яки существует свод исторических событий, который называется «памятные даты».

Я знал, что эти «памятные даты» были устными рассказами об их истории как народа, ведущего войну против захватчиков своей родины — сначала испанцев, потом мексиканцев. Дон Хуан, будучи индейцем яки, с чувством заявил, что эти памятные даты были перечнем их поражений и рассеяния.

— Итак, — обратился он ко мне, — что ты, как человек ученый, мог бы сказать об изложении магом-рассказчиком историй, основанных на памятных датах? Скажем, истории о Калисто Муни, концовку которой он изменяет, и вместо того, чтобы расписывать, как Калисто Муни был схвачен и четвертован испанскими палачами — что соответствует действительности, — он изображает Калисто Муни победоносным повстанцем, которому сопутствует успех в освобождении своего народа?

Я знал историю Калисто Муни. Он был индейцем из племени яки, который, согласно «памятным датам», много лет плавал на пиратском корабле в Карибском море, чтобы изучить искусство военной стратегии. Затем он вернулся к себе на родину в Сонору и поднял восстание против испанцев, провозгласив войну за независимость, но потерпел поражение, попал в плен и был казнен.

Дон Хуан попросил меня высказать свои соображения по поводу этой истории.

— Конечно, — начал я, — можно предположить, что изменение имевших место событий так, как ты это описал, является психологическим приемом, как-то продиктованным пристрастием мага-рассказчика. Возможно также, это было его личным, именно ему присущим способом смягчения разочарования.

Я добавил, что мог бы даже назвать такого мага-рассказчика патриотом, потому что для него было немыслимо смириться с горечью поражения.

Дон Хуан чуть не задохнулся от смеха.

— Но дело не в одном-единственном маге-рассказчике, — сказал он. — Они все так поступают.

— Тогда это является социально оправданным приемом, призванным выразить желаемое представление всего общества об этом событии, — возразил я. — Общепринятым способом коллективного сбрасывания психологического стресса.

— Твои доводы разумны и убедительны, — сказал он, — но поскольку твой дух мертв, ты не способен увидеть изъян в своих рассуждениях.

Он посмотрел на меня, как бы подталкивая к пониманию того, что он говорит. Я не мог ничего сказать по этому поводу, а если бы и сказал, то это только отразило бы мое раздражение.

— Рассказчик-маг, который изменил окончание реального сюжета, — сказал он, — делал это по указанию и при содействии духа. Поскольку он может манипулировать своей неуловимой связью с намерением, он действительно может изменить события. Рассказчик-маг, демонстрируя свое намерение, снимает свою шляпу, бросает ее на землю и поворачивает на 360 градусов против часовой стрелки. При содействии духа это простое действие погружает его непосредственно в дух. Он позволил своей мысли совершить скачок внепостижимое.

Дон Хуан поднял руку над головой и быстро указал на небо над горизонтом.

— Поскольку его чистое понимание является лазутчиком, исследующим эту безбрежность вне нас, — продолжал он, — рассказчик-маг знает без тени сомнения, что где-то в этой бесконечности в данный момент обрушивается дух. Калисто Муни является победителем. Он освободил свой народ. Его цель превзошла его личность.

ПЕРЕМЕЩЕНИЕ ТОЧКИ СБОРКИ

Через пару дней мы с доном Хуаном отправились в горы. Где-то на полпути кпредгорьям мы сели отдохнуть. Днем раньше дон Хуан решил найти подходящее место для объяснения некоторых сложных аспектов искусства овладения осознанием. Обычно он продолжал идти к ближайшей горной гряде на западе. Однако на этот раз он избрал восточные вершины. Они были намного более высокими и находились дальше. Мне они казались более зловещими, темными и более массивными. Но я не мог сказать точно, было ли это личное впечатление или мне каким-то образом передалось восприятие гор доном Хуаном.

Я открыл свой рюкзак. Его собрали для меня женщины-видящие из группы дона Хуана, и я обнаружил, что они положили туда сыр. У меня возникло легкое чувство досады, поскольку, хотя я и любил сыр, сейчас мне его совсем не хотелось. Но невозможно было отказаться от него, раз уж он там был.

Дон Хуан указал на это как на мою слабость и стал надо мной насмехаться. Вначале это привело меня в замешательство, но затем я решил, что если уж у меня нет сыра, — я не могу его и потерять. Дело в том, что неутомимые шутники из отряда дона Хуана всегда клали мне в рюкзак большой кусок сыра, который я, конечно же, всегда съедал.

— Прикончи его в один присест, — посоветовал мне дон Хуан с коварным блеском в глазах, — и тебе не нужно будет больше о нем беспокоиться.

Наверное, под влиянием его слов у меня возникло сильное желание проглотить сразу весь кусок. Дон Хуан смеялся так сильно, что я заподозрил его соучастие в направленных против меня происках членов его группы.

Уже более серьезным тоном он предложил заночевать здесь, в предгорьях, а затем через день-два добраться до самых высоких вершин. Я согласился.

Дон Хуан осторожно спросил меня, не вспомнил ли я еще что-нибудь относительно четырех настроений сталкин-га. Я признался, что пробовал делать это, но меня подводит моя память.

— Помнишь ли ты, что я говорил тебе о природе безжалостности? — спросил он. — Безжалостности как противоположности жалости к самому себе?

Я не мог вспомнить. Дон Хуан, казалось, обдумывал свои дальнейшие слова. Затем он остановился. Уголки его губ изогнулись в гримасе притворного бессилия. Он пожал плечами, встал и быстро пошел к находившемуся чуть поодаль небольшому плоскому участку на вершине холма.

— Все маги безжалостны, — сказал он, когда мы расположились на этой площадке, — но ты знаешь это. Мы обстоятельно обсудили эту тему.

После долгого молчания он сказал, что мы должны продолжить обсуждение абстрактных ядер магических историй. Но он предполагает говорить о них все меньше и меньше, потому что приближается время, когда мне придется открыть их самому и позволить им обнаружить свое значение.

— Как я уже говорил тебе, — сказал он, — четвертое абстрактное ядро магических историй называется нисхождением духа, или перемещением точки сборки благодаря намерению. История гласит, что для того, чтобы тайны магии открылись человеку, о котором мы говорим, духу необходимо обрушиться на него.

Дух выбирает момент, когда человек расслаблен, незащи-щен, и совершенно безжалостно обнаруживает свое присутствие, сдвигая точку сборки человека в определенное положение. Это место с тех пор называется магами «местом без жалости». Таким образом безжалостность стала первым принципом магии.

Первый принцип не следует смешивать с первым результатом магического ученичества, которым является перемещение между обычным и повышенным осознанием.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — пожаловался я.

— Я хочу сказать, что, по всей видимости, сдвиг точки сборки является первым событием, которое реально происходит с учеником магии, — ответил он, — так что для ученика вполне естественно считать, что именно это и является первым принципом магии. Но это не так. Безжалостность — вот первый принцип магии. Но мы уже обсудили это раньше. Сейчас я только пытаюсь помочь тебе вспомнить.

Я мог бы честно сказать, что не имею понятия, о чем идет речь, но меня не покидало странное ощущение, что я знаю это. — Постарайся вызвать вспоминание того, как я впервые стал учить тебя безжалостности, — потребовал он. — Вспоминание связано с перемещением точки сборки.

Он подождал минуту, чтобы посмотреть, выполню ли я его инструкции. Поскольку было очевидно, что я ничего не могу вспомнить, он продолжал свои объяснения. Он сказал, что для осуществления такого таинственного акта, как сдвиг в повышенное осознание, необходимо присутствие духа.

Я заметил, что на этот раз либо его заявления слишком непонятны, либо я слишком туп, поскольку абсолютно не могу уследить за ходом его мысли. Он твердо ответил, что мое замешательство не имеет никакого значения и по-настоящему важна только одна вещь — мое понимание того, что даже простой контакт с духом может вызвать движение точки сборки.

— Я уже говорил тебе, что Нагваль является проводником духа, — продолжал он, — поскольку он на протяжении всей жизни безупречно устанавливает свое связующее звено с намерением, и, поскольку он обладает большей энергией, чем обычный человек, он может позволить духу проявляться через него. Итак, первое, что испытывает ученик магии, — это сдвиг его уровня осознания, сдвиг, вызванный простым присутствием Нагваля. И я хочу, чтобы ты понял, что в действительности для сдвига точки сборки не существует какой-то особой процедуры. Ученика касается дух, и его точка сборки сдвигается, только и всего.

Я сказал ему, что это утверждение приводит меня в замешательство, поскольку противоречит с таким трудом добытой мною на собственном опыте истине: переход в повышенное осознание осуществляется при помощи искусного, хотя и необъяснимого приема дона Хуана, благодаря которому он манипулирует моим восприятием. На протяжении лет, в течение которых мы были связаны, он время от времени переводил меня в состояние повышенного осознания простым ударом по спине. Я сказал ему об этом противоречии. Он ответил, что шлепок по спине был скорее уловкой для отвлечения моего внимания и устранения сомнений из моего ума, чем настоящим приемом для манипулирования моим восприятием. Он назвал это простым трюком, соответствующим его сдержанному характеру. Ничуть не шутя, он добавил, что, на мое счастье, он человек простой и не склонен к диким выходкам, иначе вместо простых уловок мне пришлось бы пройти через устрашающие ритуалы, прежде чем он смог бы изгнать все сомнения из моего ума и позволить духу переместить мою точку сборки.

— Все, что мы должны сделать, чтобы позволить магии овладеть нами, — это изгнать из нашего ума сомнения, — сказал он. — Как только сомнения изгнаны — становится возможным все что угодно.

Он напомнил мне одно событие, свидетелем которого я стал несколько лет назад в Мехико, — событие, казавшееся мне непостижимым до тех пор, пока он не объяснил его, используя парадигму магии.

То, свидетелем чего я стал, было хирургической операцией, выполненной одним знаменитым целителем, использовавшим психофизические приемы. Пациент был мой друг, целителем — женщина, которая его оперировала, войдя в чрезвычайно драматический транс.

Я мог наблюдать, как, используя кухонный нож, она вскрыла ему полость живота в области пупка, отделила его больную печень, промыла ее в ковше со спиртом, вложила обратно и закрыла бескровный разрез простым надавливанием рук.

В полутемной комнате находилось еще несколько человек, ставших свидетелями этой операции. Некоторые, подобно мне, казались заинтересованными наблюдателями. Остальные были помощниками целительницы.

После операции я немного поговорил с наблюдателями. Все они подтвердили, что видели то же, что и я. Когда позже я разговаривал с моим другом, который и был пациентом целительницы, — он сказал, что на протяжении операции он испытывал тупую постоянную боль в животе и ощущение жжения в правом боку.

Я передал все это дону Хуану и даже позволил себе циничное объяснение. Я сказал ему, что полумрак в комнате, по моему мнению, создавал все условия для проявления ловкости рук, с помощью которой можно было создать иллюзию извлечения внутренних органов из брюшной полости с последующей промывкой их в спирте. Эмоциональный шок, вызванный драматическим трансом целительницы, который я тоже считал не более чем трюком, помогал создавать атмосферу чуть ли не религиозного таинства.

Дон Хуан немедленно ответил, что это было циничное мнение, а не циничное объяснение, потому что я никак не объяснял тот факт, что мой друг действительно выздоровел. Затем дон Хуан предложил другую точку зрения, которая основывалась на знании магов. Он объяснил, что все происходящее было основано на том замечательном факте, что це-лительница обладала способностью сдвигать точку сборки строго определенного количества людей, присутствовавших на сеансе. Единственная хитрость, если только можно назвать это хитростью, заключалась в том, что число людей, находившихся в комнате, не могло превышать то, которым она могла управлять.

Ее драматический— транс и сопровождавший его театральный эффект, по его мнению, были или хорошо продуманным приемом, используемым целительницей для захвата внимания всех присутствующих, или неосознанным приемом, продиктованным самим духом. В любом случае они были самым подходящим средством для создания единства мысли, необходимого целительнице для изгнания сомнений из умов присутствующих и перевода их в повышенное осознание.

Когда она разрезала тело кухонным ножом и извлекала печень, это не было, как подчеркнул дон Хуан, ловкостью рук. Все это действительно происходило, но только в состоянии повышенного осознания, и находилось вне сферы повседневного здравого смысла.

Я спросил у дона Хуана, как целительница могла сместить точки сборки присутствовавших людей, не касаясь их. Он ответил, что сила целительницы, являющаяся природным даром или изумительным достижением, послужила проводником духа.

— Именно дух, — сказал он, — а не целительница, был тем, что сдвигало точку сборки. Тогда я объяснил тебе, хотя ты и не понял ни слова, — продолжал дон Хуан, — что искусство и сила целителя заключаются в том, чтобы устранить всякое сомнение из умов присутствующих на сеансе. Сделав это, она дала возможность духу переместить их точки сборки. Когда же эти точки смещаются, все становится возможным. Присутствующие попадают в ту область, где чудеса являются чем-то обычным.

Он многозначительно заявил, что та целительница безусловно была также и магом и что если я постараюсь вспомнить операцию, то пойму, что она была безжалостна по отношению ко всем присутствующим, особенно — к больному.

Я повторил ему все, что мог припомнить об операции. Расположение и цвет стен квартиры целительницы, то, как драматически изменялся тембр ее голоса, ставшего, когда она вошла в транс, дребезжащим, режущим ухо мужским голосом. Этот голос объявил, что дух воина древних доко-лумбовых времен овладел телом целительницы. Как только прозвучало это заявление, поведение целительницы драматически изменилось. Она стала одержимой. Она была очевидно и абсолютно спокойна и приступила к операции с полной уверенностью и твердостью.

— Я предпочитаю слово «безжалостность» словам «уверенность» и «твердость», — заявил дон Хуан, а затем продолжал: — Эта целительница должна была быть безжалостной, чтобы создать надлежащую обстановку для вмешательства духа.

Он утверждал, что такие труднообъяснимые случаи, как эта операция, на самом деле очень просты. Понимание их усложнено из-за нашей приверженности к думанию. Если мы не думаем, все становится на свои места.

— Но это настоящий абсурд, дон Хуан, — сказал я, искренне уверенный в своей правоте.

Я напомнил ему, что он требовал от своих учеников серьезных размышлений и даже критиковал своего собственного учителя за то, что тот не был хорошим мыслителем.

— Конечно, я настаиваю, чтобы каждый вокруг меня мыслил ясно, — сказал он. — И я объясняю каждому, кто захочет слушать, что единственный способ мыслить четко — это не думать вообще. Я был убежден, что тебе понятно это магическое противоречие.

Я решительно восстал против неясности этого утверждения. Он смеялся и подшучивал над тем, что я вынужден защищаться. Затем он снова объяснил, что для мага существует два способа думания. Первый — это обыденный способ, который управляется обычным положением его точки сборки. Это беспорядочное мышление, которое совершенно не отвечает его потребностям и порождает в его голове изрядный сумбур. Второй — точное мышление. Оно функционально, экономично и очень редко оставляет что-либо невыясненным. Дон Хуан заметил, что для преобладания этого способа мышления необходим сдвиг точки сборки, или обыденный способ мышления должен прекратиться, чтобы дать возможность переместиться точке сборки. Таково кажущееся противоречие, которое на самом деле не является противоречием вообще.

— Мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил кое-что, сделанное тобой в прошлом, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты вспомнил особое движение своей точки сборки. Для этого ты должен перестать думать так, как думаешь обычно. Тогда возьмет верх второй способ мышления, который я называю ясным и четким, и заставит тебя вспоминать.

— Но как я могу перестать думать? — спросил я, хотя отлично знал, что он скажет в ответ.

— При помощи намерения сдвинуть свою точку сборки, — сказал он. — А намерение привлекается глазами.

Я сказал дону Хуану, что мой разум колеблется между моментами колоссальной прозрачности, когда все кажется предельно ясным, — и погружениями в глубокую умственную усталость, когда я вообще не понимаю, о чем он говорит. Он попытался ободрить меня, объяснив, что такая нестабильность вызвана легкими флуктуациями моей точки сборки, которая до сих пор еще не стабилизировалась в положении, достигнутом ею несколько лет назад. Колебания эти вызваны остаточным чувством жалости. к самому себе.

— Что это за новое положение, дон Хуан? — спросил я.

— Несколько лет назад — и это как раз и есть то, что я хотел заставить тебя вспомнить, — твоя точка сборки достигла места без жалости, — ответил он.

— Прошу прощения?..

— Место без жалости — это положение безжалостности, — объяснил он. — Но ты знаешь все это. Однако пока ты не вспомнишь всего сам, давай скажем, что безжалостность, будучи особым положением точки сборки, проявляется у магов через глаза. Они становятся как бы покрытыми тонкой мерцающей пленкой. У магов лучистые глаза. Чем больше они светятся, тем более безжалостным является маг. Сейчас, например, у тебя глаза тусклые.

Он объяснил, что, когда точка сборки сдвигается к месту без жалости, глаза начинают излучать свет. Чем прочнее фиксируется точка сборки в этом новом положении, тем лучистее становятся глаза.

— Попытайся вспомнить то, что ты уже знаешь об этом, — настаивал он.

На мгновение он замолчал, а потом заговорил, не глядя на меня.

— Вспоминание не имеет ничего общего с воспоминанием, — продолжал он. — Воспоминание связано с обыденным способом мышления, тогда как вспоминание зависит от движения точки сборки. Ключом к движению точки сборки является перепросмотр собственной жизни, к которому прибегают маги. Маги начинают свой перепросмотр с думания, с воспоминаний о наиболее важных событиях своей жизни. От простого думания они затем переходят к реальному пребыванию в месте события. Когда это им удается, они с успехом сдвигают свою точку сборки именно в то положение, в котором она находилась, когда происходило это событие. Полное воспроизведение события с помощью сдвига точки сборки известно как вспоминание магов.

Он взглянул на меня, словно желая убедиться в том, что я слушаю.

— Наша точка сборки постоянно смещается, — объяснил он. — Но это незначительное смещение. Маги полагают, что для того, чтобы заставить свою точку сборки сместиться в нужное место, они должны использовать намерение. А поскольку невозможно узнать, что такое намерение, то маги притягивают его с помощью своих глаз.

— Право, все это для меня совершенно непостижимо, — сказал я.

Дон Хуан положил руку под голову и растянулся на земле. Я последовал его примеру. Долгое время мы не разговаривали. Ветер гнал по небу облака. От их движения у меня слегка закружилась голова. Затем головокружение внезапно сменилось знакомым ощущением страдания.

Каждый раз при встречах с доном Хуаном я испытывал, особенно в минуты отдыха и молчания, переполняющее чувство отчаяния, стремление к чему-то такому, чего я не мог выразить словами. Когда я был один или с другими людьми, такое чувство никогда не охватывало меня. Как объяснил дон Хуан, то, что я ощущал и истолковывал как стремление, было в действительности вызвано внезапным движением моей точки сборки.

Когда дон Хуан заговорил снова, звук его голоса заставил меня вздрогнуть. Я сел.

— Ты должен вспомнить, когда твои глаза впервые засияли, — сказал он. — Как раз тогда твоя точка сборки впервые достигла места без жалости. Безжалостность овладела тобой. Безжалостность делает глаза магов лучистыми, и это сияние притягивает намерение. Каждому положению, в которое сдвигается их точка сборки, соответствует особый блеск их глаз. Поскольку глаза обладают собственной памятью, маги способны вызвать вспоминание любого места, воспроизводя соответствующий каждому из этих мест блеск глаз.

Он объяснил, что маги придают так много значения лучистости своих глаз и своему взгляду потому, что глаза непосредственно связаны с намерением. Эта на первый взгляд противоречивая истина заключается в том, что глаза имеют лишь поверхностное отношение к миру повседневной жизни. В глубинном плане глаза связаны с абстрактным.

Я не мог представить себе, как глаза могут хранить информацию такого рода, и сказал ему об этом.

Дон Хуан ответил, что человеческие возможности настолько безграничный таинственны, что маги, вместо того чтобы размышлять об этом, предпочитают использовать их без надежды понять, что они собой представляют.

Я спросил его, влияет ли намерение на глаза обычных людей.

— Конечно! — воскликнул он. — И ты знаешь об этом, но только на таком глубинном уровне, что это уже безмолвное знание. У тебя нет достаточной энергии, чтобы объяс—» нить это даже самому себе. Обычный человек знает о своих глазах то же самое, но у него еще меньше энергии, чем у тебя. Единственное преимущество магов над обычным человеком заключается в том, что они накапливают свою энергию. Это обеспечивает более точное и четкое связующее звено с намерением и, естественно, означает также, что они могут вспоминать по своей воле, используя сияние своих глаз без сдвига точки сборки.

Дон Хуан прервал свою речь и стал пристально смотреть на меня. Я отчетливо чувствовал, что его глаза направляли, подталкивали, тащили нечто неопределенное внутри меня. Я. не мог оторваться от его взгляда. Его концентрация была такой интенсивной, что это и в самом деле вызывало во мне чисто физическое ощущение, — казалось, что я находился в печке. И вот-совершенно неожиданно мой взгляд оказался обращенным внутрь. Это было похоже на пребывание в рассеянном мечтательном состоянии, но к этому примешивалось странное чувство интенсивного осознания самого себя и отсутствия мыслей. В полном сознании я смотрел внутрь, туда, где ничего не было.

Гигантским усилием воли я вывел себя из этого состояния и вскочил.

— Что ты делал со мной, дон Хуан?

— Иногда ты бываешь абсолютно несносен, — сказал он. — Непозволительная расточительность. Твоя точка сборки только что была в положении, наиболее благоприятном для вспоминания всего, что пожелаешь, а ты что сделал? Ты все испортил, спросив меня, что я с тобой сделал.

Немного помолчав, он улыбнулся, увидев, что я снова сел.

— Но занудство является твоим величайшим достоинством, — заметил он. — Так на что же мне жаловаться?

Мы оба громко расхохотались. Это была шутка в его духе.

Несколько лет назад я был очень тронут и смущен огромным желанием дона Хуана помочь мне. Я никак не мог понять, почему он проявил в отношении меня столько доброты. Было очевидно, что он не нуждается во мне ни в каком смысле. Он явно не был во мне заинтересован. На горьком жизненном опыте я понял, что ничто не делается просто так. Я терялся в догадках относительно того, зачем же все-таки я ему нужен, и это ужасно беспокоило меня.

Однажды я весьма цинично напрямик спросил дона Хуана, какая ему польза от нашего знакомства, добавив при этом, что теряюсь в догадках на этот счет.

— Ты все равно не поймешь, — ответил он.

Его ответ вызвал у меня раздражение. Я с вызовом сказал ему, что не считаю себя глупцом и он может хотя бы попытаться объяснить мне это.

— Хорошо, я скажу, но, даже если ты поймешь, тебе это вовсе не понравится, — сказал он с улыбкой, с которой всегда поддевал меня. — Как видишь, я стараюсь щадить твое самолюбие.

Я был задет и потребовал, чтобы он сказал, что имеет в виду.

— Ты уверен, что хочешь услышать правду? — спросил он, зная, что я никогда не скажу «нет», даже если от этого будет зависеть моя жизнь.

— Конечно, хочу, даже если ты просто дразнишь меня, — ответил я.

Он стал смеяться, словно это была хорошая шутка, и чем больше он смеялся, тем сильнее становилось мое раздражение.

— Не вижу ничего смешного, — сказал я.

— Никогда не стоит докапываться до лежащей в основе правды, — сказал он. — Эта правда подобна краеугольному камню, глыбе, на которой покоится целая куча разных вещей. Если мы начинаем пристально рассматривать эту глыбу, результат может оказаться малоутешительным. Я предпочитаю этого не делать.

Он снова рассмеялся. Его глаза, светившиеся озорством, казалось, подталкивали меня к дальнейшим расспросам. И я снова стал настаивать на том, чтобы он мне все рассказал. Я старался говорить спокойно, но настойчиво.

— Хорошо, я скажу, если ты так хочешь, — проговорил он со вздохом человека, который уступает неразумной просьбе. — Во-первых, я хотел бы сказать, что все, что я делаю для тебя, — это не из корысти. Ты не должен платить за это. Как ты знаешь, я был безупречен в отношении тебя. Ты знаешь также, что эта моя безупречность не есть капиталовложение. Я не прошу тебя ухаживать за мной, когда я стану слабым и не смогу обходиться без посторонней помощи. Но в то же время я действительно получаю нечто бесценное от нашей с тобой связи — своего рода вознаграждение за безупречное обращение с этой глыбой, лежащей в основании. А получаю я за это именно то, что тебе, возможно, не понравится или будет трудно понять.

Он умолк и пристально посмотрел на меня с дьявольским блеском в глазах.

— Так расскажи об этом, дон Хуан, — воскликнул я; его тактика промедления все больше раздражала меня.

— Я хочу, чтобы ты имел в виду, что я говорю только потому, что ты настаиваешь на этом, — сказал он, продолжая улыбаться.

Он снова помолчал. К тому времени я совсем рассердился на него.

— Если ты судишь обо мне по тому, как я обращаюсь с тобой, — сказал он, — ты должен признать, что я был образцом терпения и постоянства. Но ты не знаешь, что для того, чтобы добиться этого, я должен был бороться за безупречность так, как никогда прежде. Для того чтобы общаться с тобой, я должен был ежедневно перебарывать себя и сдерживаться, что было для меня невероятно мучительным.

Дон Хуан был прав. Сказанное им не понравилось мне. Я пытался не подавать виду, изображая саркастическую гримасу.

— Я не так плох, дон Хуан, — сказал я. К моему удивлению, мой голос прозвучал весьма ненатурально.

— О да, конечно же, ты так плох, — сказал он серьезно. — Ты мелочен, мнителен, расточителен, назойлив, нетерпелив, тщеславен. Кроме того, ты угрюм, тяжеловесен и неблагодарен. Твоя способность к индульгированию безгранична, но хуже всего то, что у тебя слишком преувеличенное представление о себе, чтобы ты мог избавиться от всего этого. Я могу сказать также, что меня начинает тошнить от одного твоего присутствия.

Я хотел было рассердиться, начать протестовать, кричать, что он не имеет права так говорить обо мне, но не мог произнести ни слова. Я был потрясен. Я онемел.

Выражение моего лица после того, как я выслушал всю правду, было, наверное, таким нелепым, что вызвало у дона Хуана бурю смеха. Казалось, он сейчас задохнется.

— Я предупреждал, что тебе это не понравится или ты не поймешь, — сказал он. — Побудительные мотивы действий воинов очень просты, но тонкость, с которой они действуют, должна быть непревзойденной. Воин получает редчайшую возможность, истинный шанс быть безупречным вопреки обуревающим его чувствам. Ты дал мне такой уникальный шанс. Действуя свободно и безупречно, я омолаживаюсь и обновляю свое удивление миром. Это я у тебя в долгу.

Он смотрел на меня, и его глаза сияли, но без всякого лукавства.

Дон Хуан начал объяснять, что он делал.

— Я — Нагваль. Я сдвигаю точку сборки сиянием своих глаз, — сказал он как само собой разумеющееся. — Глаза Нагваля могут делать это. Это нетрудно. В конце концов, глаза всех живых существ могут сдвигать чью-то еще точку сборки, особенно если их глаза сфокусированы на намерении. Однако обычно глаза людей сфокусированы на окружающем мире, на поисках пищи… на поисках красоты…

Он слегка толкнул меня локтем.

— На поисках любви, — добавил он и расхохотался.

Дон Хуан постоянно дразнил меня по поводу моих «поисков любви». Он никогда не забывал наивный ответ, который я когда-то дал на его вопрос о том, чего я ищу в жизни. Он подводил меня к признанию, что у меня нет ясной цели. И когда я сказал, что ищу любовь, он взвыл от смеха.

— Хороший охотник гипнотизирует жертву глазами, — продолжал он. — Взглядом он реально сдвигает точку сборки жертвы, и все же его глаза направлены на мир только в поисках пиши.

Я спросил его, могут ли маги гипнотизировать людей своим пристальным взглядом. Он сказал, посмеиваясь, что меня на самом деле интересует, могу ли я гипнотизировать взглядом женщин, несмотря на тот факт, что мои глаза сфокусированы на мире в поисках любви. Уже серьезно он добавил, что предохранительным клапаном для магов является то, что к тому времени, как их глаза действительно сфокусируются на намерении, они больше не заинтересованы в гипнотизировании кого бы то ни было.

— Но для того, чтобы маги могли использовать сияние своих глаз для перемещения своей собственной или чьей-либо еще точки сборки, — продолжал он, — им необходимо быть безжалостными. То есть им должно быть известно особое положение точки сборки, называемое местом без жалости. И особенно это касается Нагвалей.

Он сказал, что каждый Нагваль развивает тип безжалостности, специфический для него одного. В качестве примера он взял меня и сказал, что из-за моей нестабильной природной конфигурации я кажусь видящим светящейся сферой, состоящей не из четырех шаров, сжатых в один, — что является обычным для структуры Нагвалей, — но сферой, состоящей только из трех сжатых шаров. Такая конфигурация заставляет меня автоматически скрывать свою безжалостность под маской индульгирования и расхлябанности.

— Нагвали часто вводят в заблуждение, — продолжал дон Хуан. — Они всегда создают впечатление чего-то, чем на самом деле не являются. И они делают это с таким совер—» шенством, что все, включая тех, кто хорошо их знает, попадаются на их удочку.

— Я действительно не понимаю, как ты можешь говорить, что я притворяюсь, — возразил я.

— Ты выдаешь себя за слабого и индульгирующего человека, — сказал он. — Ты производишь впечатление великодушного человека, сострадающего другим. И все убеждены в твоей искренности. Они могут поклясться, что ты именно таков.

— Но я и правда такой!

Дон Хуан согнулся от хохота.

Характер нашей беседы приобретал очень неприятный для меня оттенок. Я хотел внести максимальную ясность. Я неистово доказывал, что был искренним во всех своих проявлениях, и требовал привести пример, подтверждающий противоположное. Он сказал, что я постоянно обращался с людьми с неуместным великодушием, создавая у них ложное впечатление о себе как о непринужденном открытом человеке. Я тут же возразил, что открытость — это важная черта моего характера. Он засмеялся и заявил, что если бы это было правдой, то зачем мне тогда так необходимо, чтобы люди, с которыми я общаюсь, в конце концов осознавали, что я их обманываю, хотя я и не говорю им об этом ни слова. Доказательством этого служит то, что, когда они оказывались не в состоянии понять, что я лгу, и принимали мое поведение за чистую монету, я демонстрировал им ту самую холодную безжалостность, которую я пытался скрывать.

Его слова привели меня в отчаяние, я не мог согласиться с ним. Я продолжал молчать. Я не хотел показать, что уязвлен. Пока я раздумывал, как мне реагировать, он поднялся и пошел прочь. Я остановил его, схватив за рукав. Это непроизвольное движение испугало меня самого и рассмешило его. Он снова сел и с любопытством посмотрел на меня.

— Я не хотел показаться грубым, — сказал я, — но я должен узнать об этом больше. Все это огорчает меня.

— Заставь свою точку сборки двигаться, — приказал он. — Раньше мы уже обсуждали безжалостность. Вспомни о ней.

Он посмотрел на меня с искренней надеждой, хотя, должно быть, и видел, что я ничего не могу вспомнить. Поэтому он продолжал говорить о способах проявления безжалостности Нагвалей. Он сказал, что его собственный метод заключается в том, что он провоцирует людей на проявления агрессии и протеста, скрывающихся за мнимым пониманием и рассудительностью.

— Но как насчет всех тех объяснений, которые ты мне давал? — спросил я. — Разве они не являются следствием подлинной рассудительности и желания помочь мне?

— Нет, — ответил он. — Они есть следствие моей безжалостности.

Я с жаром возразил, что мое собственное желание понять было искренним. Он похлопал меня по плечу и объяснил, что мое желание понять действительно является искренним, но мое великодушие — нет. Он сказал, что Нагвали скрывают свою безжалостность автоматически, даже против своей воли.

Когда я слушал его объяснения, у меня возникло странное подспудное ощущение, что когда-то мы уже подробно обсуждали идею безжалостности.

— Я не являюсь рациональным человеком, — продолжал он, глядя мне в глаза, — но только кажусь таким, поскольку в совершенстве умею притворяться. То, что тебе кажется рассудительностью, на самом деле есть отсутствие жалости, потому что именно этим и является безжалостность — отсутствием всякой жалости. Ты же, скрывая отсутствие жалости под маской великодушия, кажешься непринужденным и открытым. Но на самом деле ты настолько же великодушен, как я рассудителен. Мы оба — притворщики. Мы довели до совершенства искусство сокрытия того, что мы не чувствуем жалости.

Он сказал, что полное отсутствие жалости у его бенефак-тора скрывалось за личиной беспечного шутника, неистребимым желанием которого было подшучивать над каждым, с кем он сталкивался.

— Маской моего бенефактора был счастливый невозмутимый человек, которого ничто в этом мире не заботит, — продолжал дон Хуан. — Но на самом деле, подобно всем На-гвалям, он был холоден, как арктический ветер.

— Но ведь ты же не холодный, дон Хуан, — сказал я искренне.

— Я совершенно холодный, — сказал он. — И то, что ты воспринимаешь это как душевное тепло, лишь доказывает эффективность моей маски.

Он продолжал объяснять, что маска Нагваля Элиаса выражалась в сводящей с ума дотошности и аккуратности, которая создавала ложное впечатление собранности и основательности.

Он начал описывать поведение Нагваля Элиаса. Говоря, он продолжал наблюдать за мной. И, наверное, из-за его пристального взгляда я не мог сосредоточиться на том, что он мне говорил. Я с огромным трудом заставлял себя собраться с мыслями. Еще минуту он наблюдал за мной, а затем продолжал свои объяснения относительно безжалостности, но я уже больше не нуждался в них. Я сказал ему, что я вспомнил то, что он хотел: момент, когда мои глаза впервые засияли. В самом начале своего ученичества я добился, причем совершенно самостоятельно, смещения уровня моего осознания. Моя точка сборки достигла положения, называемого местом без жалости.

МЕСТО БЕЗ ЖАЛОСТИ

Дон Хуан говорил мне, что нет нужды разговаривать о деталях моего восприятия. Во всяком случае, сейчас, потому что разговор об этом — лишь вспомогательное средство для вспоминания. Если точка сборки однажды сдвинется, событие полностью восстановится в памяти. Он добавил, что лучшая помощь для полного вспоминания — прогулка. Поэтому мы встали и пошли не спеша в полном молчании по горной тропинке, пока я не вспомнил все.

* * *

В Северной Мексике, на окраине Гуаймаса — городка, расположенного на пути из Ногалеса, штат Аризона, мне вдруг стало ясно, что с доном Хуаном творится что-то неладное. Уже около часа он был необычайно молчалив и печален, но я не обращал на это внимания, пока его тело не начали сводить судороги. При этом его подбородок так бился о грудь, словно шейные мускулы не могли больше выдерживать тяжести головы.

— Тебя укачало в дороге, дон Хуан? — встревожившись, спросил я. Он не ответил. Он тяжело дышал. В течение первых нескольких часов нашей поездки с ним было все в порядке. Мы без конца говорили о самых разных вещах. Когда мы остановились в городе Санта-Ана, чтобы заправиться, он даже отжался несколько раз от крыши машины, разминая затекшую спину.

— Что с тобой, дон Хуан? — спросил я.

Я ощутил в животе спазмы беспокойства. Не поднимая свесившейся на грудь головы, он пробормотал, что хочет посетить один конкретный ресторан. И едва слышным дрожащим голосом сообщил, как туда добраться.

Я припарковал машину на соседней улице за квартал от ресторана. Когда я открыл дверцу машины со своей стороны, он схватил меня за руку железной хваткой. С превеликим трудом он с моей помощью выбрался из машины через водительское сиденье. Ступив на тротуар, он ухватился за мои плечи обеими руками, чтобы выпрямиться. В зловещем молчании мы спустились по улице к ветхому строению, в котором находился ресторан.

Дон Хуан повис на моей руке всем телом. Его дыхание было таким учащенным и его била такая сильная дрожь, что я не на шутку забеспокоился. Я оступился и вынужден был схватиться за стену, чтобы не свалиться вместе с доном Хуаном на тротуар. От волнения я совсем потерял голову. Заглянув в его глаза, я увидел, что они совершенно тусклые и лишены своего обычного блеска.

Мы кое-как вошли в ресторан, и услужливый официант подскочил к нам, чтобы помочь дону Хуану, как если бы был предупрежден о том, что с ним происходит.

— Как вы себя чувствуете сегодня? — пронзительно завопил он на ухо дону Хуану.

Он буквально донес дона Хуана от двери к столику, усадил его, а затем исчез.

— Он тебя знает, дон Хуан? — спросил я, когда мы сели. Не глядя на меня, он пробормотал что-то невразумительное. Я встал и прошел на кухню в поисках этого официанта.

— Знаете ли вы старика, который пришел сюда со мной? — спросил я, когда наконец нашел его.

— Конечно, знаю, — сказал он с видом человека, у которого хватает терпения ответить только на один вопрос. — Это «старик, у которого бывают приступы».

После этого заявления все стало на свои места. Я знал теперь, что в дороге с ним случился небольшой приступ. Конечно, я никак не мог его предотвратить, но все же чувствовал себя беспомощным и обеспокоенным. Предчувствие того, что самое худшее, еще впереди, вызвало у меня неприятное чувство в животе.

Я вернулся к столу, молча сел. Внезапно появился все тот же официант с двумя мисками креветок и двумя тарелками супа из морской черепахи. Мне пришло в голову, что, наверное, в этом ресторане подают только креветок и черепаховый суп или что дон Хуан всегда заказывает именно эти блюда, когда здесь бывает.

Официант так громко заговорил с доном Хуаном, что ' перекрыл шум, создаваемый находящимися в ресторане посетителями.

— Надеюсь, вам понравится наша еда! — завопил он. — Если я вам понадоблюсь, поднимите только руку, и я тут же окажусь рядом.

Дон Хуан кивнул в знак согласия, и официант ушел, сочувственно похлопав дона Хуана по спине.

Дон Хуан жадно ел, время от времени чему-то улыбаясь. Я был настолько встревожен, что одна лишь мысль о еде вызывала у меня отвращение. Но после определенного момента с ростом беспокойства у меня стало расти и чувство голода, Я попробовал пищу и нашел, что она невероятно вкусна.

Поев, я почувствовал себя немного лучше, хотя все оставалось по-прежнему и беспокойство мое не уменьшилось.

Когда дон Хуан наелся, он поднял руку над головой. В ту же минуту подскочил официант и вручил мне счет.

Я рассчитался с ним, и он помог дону Хуану встать. Поддерживая под руку, он вывел его из ресторана. Официант даже помог ему выйти на улицу и сердечно распрощался с ним.

С таким же трудом, как и в первый раз, мы дошли до машины. Дон Хуан всей тяжестью своего тела навалился на мою руку, едва дыша и останавливаясь через каждый шаг, чтобы перевести дух. Официант стоял в дверях, словно желая убедиться в том, что я способен поддержать дона Хуана.

Ему понадобилось минуты две-три, чтобы забраться в машину.

— Скажи, что я могу для тебя сделать, дон Хуан? — спросил я умоляюще.

— Разверни машину, — приказал он дрожащим, едва слышным голосом. — Я хочу поехать на другой конец города в лавку. Они там тоже меня знают. Они мои друзья.

Я сказал, что не знаю, где находится лавка, о которой он говорит. Он что-то неразборчиво забормотал, выражая гнев, и топнул об пол машины обеими ногами. Губы его недовольно надулись, и немного слюны скатилось на его рубаху. Затем он, казалось, испытал мгновенное просветление. Я ужасно нервничал, глядя на его усилия привести в порядок свои мысли. В конце концов ему все-таки удалось рассказать мне, как добраться до лавки.

Я был до предела встревожен, боясь, что приступ дона Хуана имел последствия более серьезные, чем я думал. Мне захотелось избавиться от него, сплавить родственникам или друзьям, но я никого из них не знал. Я вообще не знал, что делать. Повернув в обратную сторону, я поехал к лавке, которая, по его словам, находилась на другом конце города.

Я подумывал, не вернуться ли мне в ресторан и не расспросить ли официанта о родственниках дона Хуана. Хотелось верить, что кто-нибудь в лавке знает его. Чем больше я думал о положении, в которое попал, тем больше жалости испытывал к самому себе. Дон Хуан закончился. Я испытывал ужасное чувство потери и обреченности. Я явно терял его, но мое чувство утраты скоро перешло в досаду оттого, что мне приходится возиться с ним в таком его немощном состоянии.

Я кружил по городу около часа, разыскивая эту лавку, и никак не мог найти ее. Дон Хуан признался, что он мог ошибиться и что лавка, возможно, находится в другом городе. К тому времени я совершенно выбился из сил и не представлял, что делать дальше.

В нормальном состоянии осознания я всегда испытывал странное чувство, что я знаю о доне Хуане больше, чем мой разум. Сейчас, под влиянием его умственного расстройства, я был уверен — хотя и не знал почему — что где-то в Мексике его друзья ожидают его, хотя где именно, я понятия не имел.

Я измучился не только физически. К моему состоянию примешивалось беспокойство и чувство вины. Меня терзала мысль о том, что я связан по рукам и ногам немощным стариком, который наверняка смертельно болен. И я чувствовал свою вину в том, что испытываю к нему неприязнь.

Я остановил машину на побережье. Понадобилось около десяти минут, чтобы вывести дона Хуана из машины. Мы направились в сторону океана, но, когда подошли поближе, дон Хуан отпрянул, как мул, и заявил, что дальше не пойдет. Он бормотал, что вода бухты Гуаймас пугает его.

Он повернул назад и повел меня на главную площадь — пыльную «плаза», где не было даже скамеек. Дон Хуан сел на обочину. Проехала машина для уборки улиц, вращая своими стальными щетками, которые совершенно не смачивались водой. Она подняла облако пыли, и я закашлялся.

Я был настолько расстроен возникшей ситуацией, что у меня мелькнула мысль оставить его сидящим здесь. Но я тут же устыдился этой мысли и похлопал дона Хуана по спине.

— Пожалуйста, постарайся вспомнить, куда я должен тебя отвезти, — сказал я мягко. — Ты хочешь, чтобы я тебя повез?

— Я хочу, чтобы ты пошел к черту! — ответил он хриплым, резким голосом.

Видя, как дон Хуан разговаривает со мной, я начал подо зревать, что с ним приключился не удар, а какая-то другая болезнь. Очевидно, она повлияла на его мозг, в результате чего он стал безумным и агрессивным. Внезапно он встал и пошел прочь от меня. Я обратил внимание на то, каким немощным он стал. Он постарел в течение нескольких часов. Исчезла его природная энергия. Теперь это был ужасно старый, слабый человек. Я бросился подать ему руку. Волна сильной жалости захлестнула меня. Это себя я видел старым, слабым, едва способным ходить, и это было нестерпимо. Слезы навернулись у меня на глаза, правда, не от жалости к дону Хуану, а от жалости к самому себе. Я сжал его руку и дал ему молчаливое обещание, что буду заботиться о нем, несмотря ни на что.

Я совсем ушел в жалость к самому себе, как вдруг ощутил сильную пощечину. Прежде чем я опомнился, дон Хуан ударил меня снова, но на этот раз по затылку. Он стоял передо мной, дрожа от ярости. Его рот был полуоткрыт и непроизвольно дергался.

— Кто ты? — заорал он каким-то неестественным голосом. Он обратился к куче зевак, которые немедленно начали собираться вокруг нас. — Я не знаю, кто этот человек, — сказал он им. — Помогите мне. Я одинокий старый индеец. Он — иностранец и хочет убить меня. Они всегда поступают так с беспомощными старыми людьми: убивают их, чтобы развлечься.

Раздался ропот неодобрения. Многие молодые рослые люди смотрели на меня угрожающе.

— Что ты делаешь, дон Хуан? — громко спросил я его. Я хотел убедить толпу, что я был с ним.

— Я не знаю тебя, — закричал дон Хуан. — Оставь меня в покое! — Он повернулся к толпе и попросил присутствующих помочь ему. Он хотел, чтобы они задержали меня до прихода полиции. — Держите его! — требовал он. — Кто-нибудь позовите, пожалуйста, полицию! Они знают, что делать с этим человеком.

Я имел представление о мексиканской тюрьме. Никто не будет знать, где я. Мысль о том, что пройдут месяцы, пока кто-нибудь заметит мое отсутствие, заставила меня действовать с невероятным проворством. Я отшвырнул первого же молодого парня, приблизившегося ко мне, а затем бросился бежать, охваченный паникой. Я знал, что этим спасаю свою жизнь. Несколько молодых людей бросились за мной. Пока я мчался по направлению к главной улице, я сообразил, что в таком маленьком городке, как Гуаймас, патрульные полицейские передвигаются пешком. Никого из них не было поблизости. Боясь встречи с ними, я заскочил в первый же магазинчик, попавшийся на моем пути.

Я сделал вид, что старательно выбираю покупку. Молодые люди, преследовавшие меня, с шумом пробежали мимо. У меня быстро возник план: купить как можно больше вещей. Я рассчитывал, что люди в магазине примут меня за туриста. Затем я попрошу кого-нибудь помочь мне поднести пакеты к моей машине.

Некоторое время я выбирал то, что мне было нужно. В магазине я нанял юношу, чтобы он помог мне нести пакеты. Но когда я приблизился к своей машине, то увидел стоящего возле нее дона Хуана, вокруг которого по-прежнему толпился народ. Он разговаривал с полицейским, который что-то записывал.

Все было бесполезно. Мой план провалился. Путь к машине был отрезан. Я велел молодому человеку оставить пакеты на тротуаре, сказав ему, что скоро должен подъехать мой друг и доставить меня в отель. Он ушел, а я остался, прячась за грудой пакетов, которыми я прикрывал свое лицо, стараясь не попадаться на глаза дону Хуану и окружавшей его толпе.

Я видел, как полисмен изучал мою калифорнийскую лицензию. Теперь я был совершенно уверен в том, что погиб. Обвинение сумасшедшего старика было слишком серьезным. А тот факт, что я сбежал, только усилил мою вину в глазах полисмена. Кроме того, мне страшно не хотелось вступать в объяснения с полицейским, который наверняка проигнорирует правду, только бы арестовать иностранца.

Я стоял у входа в магазин около часа. Полисмен ушел, но толпа вокруг дона Хуана осталась, а он кричал и возбужденно размахивал руками. Я был слишком далеко, чтобы расслышать слова. Но я мог представить их смысл по его отрывистым, возбужденным выкрикам.

У меня возникла отчаянная необходимость в новом плане. Можно было поселиться в гостинице и пожить там пару дней, прежде чем рискнуть добраться до машины. Я хотел было вернуться в магазин и вызвать такси. Я никогда н! пользовался такси в Гуаймасе и даже не знал, существует ли оно здесь вообще. Но мой план тут же рухнул при мысли о том, что полиции уже все известно обо мне, и если они приняли всерьез слова дона Хуана, то обязательно проверят отели. Возможно, полисмен отошел от дона Хуана именно для этого.

Я сообразил, что есть еще одна возможность — добраться до автобусной станции и сесть на автобус, идущий в любой пограничный город. Или сесть хотя бы на какой-нибудь автобус, идущий из Гуаймаса в любом направлении. Однако и от этой идеи пришлось немедленно отказаться. Я был уверен, что дон Хуан сообщил полисмену мое имя, и тот наверняка уже предупредил автобусные компании.

Мой разум захлестнула слепая паника. Я сделал несколько коротких вздохов, чтобы успокоить нервы.

Тут я заметил, что толпа вокруг дона Хуана стала рассасываться. Вернулся полисмен со своим напарником, и оба они не спеша пошли в конец улицы. В этот момент я внезапно ощутил не поддающееся контролю возбуждение. Это было так, как если бы мое тело прервало связь с умом, начав функционировать самостоятельно. Я направился к своему автомобилю, прихватив с собой все пакеты. Не испытывая ни малейшего страха или заботы, я открыл багажник, положил в него все пакеты, затем отворил дверцу машины. Дон Хуан стоял рядом на тротуаре, уставившись на меня отсутствующим взглядом. Я посмотрел на него с совершенно не свойственной мне холодностью. Это не было ни ненавистью, ни гневом. Он даже не раздражал меня. То, что я чувствовал, вовсе не походило на смирение или терпимость. И это определенно не было добротой. Скорее, это было холодное безразличие, ужасающее отсутствие жалости. В этот момент меня меньше всего заботило происходившее с доном Хуаном или со мной.

Дон Хуан встряхнул верхней частью тела, как собака, выходящая из воды. И тут, словно все это было лишь дурным сном, он снова стал тем человеком, которого я знал. Он быстро вывернул свою куртку наружу подкладкой. Это была двусторонняя куртка, бежевая с одной стороны и черная с другой. Сейчас он был одет в черную куртку. Он достал из машины свою соломенную шляпу и тщательно причесал волосы. Затем вытащил воротник рубашки поверх воротника куртки, вмиг сделавшись моложе на много лет. Не говоря ни слова, он помог мне перенести в машину оставшиеся пакеты. Привлеченные шумом открывающихся и закрывающихся дверок автомобиля, двое полицейских бегом вернулись к нам, свистя в свои свистки. Дон Хуан проворно бросился им навстречу. Он внимательно выслушал их и заверил, что им не о чем беспокоиться. Он объяснил, что, должно быть, они встретились с его отцом, старым немощным индейцем, у которого не все в порядке с головой. Разговаривая с ними, он открывал и закрывал дверцы автомобиля, как бы проверяя замки. Еще он перенес пакеты из багажника на заднее сиденье. Его подвижность и юношеская сила совершенно не походили на движения старика, каким он был несколько минут назад. Я знал, что он ведет себя так в расчете на полисмена, который видел его раньше. На месте этого полисмена я бы ни на минуту не усомнился, что передо мной сын старого безумного индейца.

Дон Хуан указал название ресторана, где знают его отца, и затем бесстыдно дал им взятку.

От меня не требовалось объяснять что-либо полисменам. Что-то во мне делало меня твердым, холодным, знающим, молчаливым.

Не говоря ни слова, мы сели в машину. Полицейские так ни о чем меня и не спросили. Казалось, они настолько устали, что и не пытались сделать это. Мы уехали.

— Что это ты выкинул там, дон Хуан? — спросил я, и холодность моего тона удивила меня.

— Это был первый урок безжалостности, — сказал он. Он напомнил, что по пути в Гуаймас он предупредил меня о предстоящем уроке «безжалостности».

Я признался, что не обратил на это внимания, подумав, что мы просто беседуем, чтобы нарушить монотонность езды.

— Я никогда не беседую просто так, — сказал он строго. — Тебе давно уже пора знать об этом. Сегодня днем я намеренно создал соответствующую ситуацию, благодаря которой твоя точка сборки сдвинулась в такое место, где исчезает жалость. Это меето известно как место без жалости.

Перед каждым магом стоит задача, — продолжал он, — достичь места без жалости с минимальной помощью. На-гваль лишь создает нужную ситуацию, ученик же сам приводит свою точку сборки в движение. Сегодня ты сделал именно это. Я помогал тебе, возможно, немного переигрывая, сдвинул свою собственную точку сборки в такое положение, которое сделало меня немощным стариком, чьи действия невозможно предсказать. Я не просто притворился старым и немощным, я был старым.

Озорной блеск в его глазах свидетельствовал о том, что он наслаждается моментом.

— Не было особой нужды в том, что я делал, — продолжал он. — Я мог заставить свою точку сборки сдвинуться, не применяя столь жестокой тактики, но я ничего не смог с собой поделать. Зная, что такой возможности больше не будет, я хотел выяснить, смогу ли я хотя бы отчасти действовать так, как мой бенефактор. Поверь мне, я удивил себя самого не меньше, чем тебя.

Я почувствовал невероятное облегчение. У меня не было затруднений в восприятии того, что он говорил. Не возникло также никаких вопросов, поскольку я понимал все, не нуждаясь в объяснениях.

Затем он сказал нечто такое, что я уже знал, но не мог выразить словесно, поскольку не был способен найти подходящих для описания слов. Он сказал, что все, что делают маги, является следствием движения их точки сборки. И что такие сдвиги зависят от количества энергии, имеющейся в их распоряжении.

Я сказал дону Хуану, что знаю все это, и даже больше. На это он ответил, что внутри каждого человеческого существа есть гигантское темное озеро безмолвного знания, о существовании которого каждый из нас знает интуитивно. Он сказал, что мое интуитивное знание развито немного лучше, чем у среднего человека, поскольку я следую по пути воина. Еще он добавил, что маги являются единственными существами на Земле, кто сознательно выходит за пределы интуитивного уровня, подготавливая себя к осуществлению двух трансцендентальных задач: во-первых, понять, что существует точка сборки, во-вторых, заставить эту точку двигаться.

Он еще и еще раз подчеркнул, что самые изощренные знания, которыми владеют маги, являются потенциальным достоянием всех нас как воспринимающих существ — даже знание о том, что содержание восприятия зависит от положения точки сборки.

В этом месте его объяснений мне стало чрезвычайно трудно сосредоточиться на том, что он говорит, и не потому, что я отвлекся или устал, просто мой разум невольно начал играть в игру предугадывания его слов. Похоже, какая-то неведомая часть внутри меня безуспешно пыталась найти соответствующие слова для выражения мыслей. По мере того как дон Хуан говорил, я начал чувствовать, что могу предугадывать, какие именно мои безмолвные мысли он сейчас выскажет. Меня поражало понимание того, что его выбор слов был всегда точнее, чем мог бы быть мой собственный. Но предвидение его слов, к сожалению, уменьшало мою концентрацию.

Я резко свернул на обочину дороги. В этот момент у меня впервые в жизни возникло ясное понимание собственной раздвоенности. Внутри меня существовали две совершенно обособленные части. Одна была чрезвычайно старой, спокойной и равнодушной. Она была тяжелой, темной и связанной со всем остальным. Это была та часть меня, которая ни о чем не беспокоилась, поскольку ко всему относилась одинаково. Она всем наслаждалась, ничего не ожидая. Другая часть была светлой, новой, легкой, подвижной. Она была нервной и быстрой. Она беспокоилась о себе, потому что была неустойчивой, и не наслаждалась ничем просто потому, что не имела способности связать себя с чем бы то ни было. Она была одинокой, поверхностной и уязвимой. Это была та часть меня, из которой я смотрел на мир.

Я сознательно осмотрелся из этой части. Повсюду я видел обширные фермерские поля; и эта ненадежная, легкая, беспокойная часть меня металась между гордостью индустриальной мощью человека и печалью при взгляде на величественную древнюю пустыню Сонора, превращенную в аккуратный пейзаж со вспаханными полями и окультуренными растениями.

Старой, темной и тяжелой части меня не было до этого никакого дела. И две части вступили в спор друг с другом. Воздушная часть меня хотела, чтобы тяжелая приняла на себя ответственность, а тяжелая желала, чтобы другая часть меня прекратила терзаться и наслаждалась.

— Почему ты остановился? — спросил дон Хуан.

Его голос вызвал реакцию, но было бы не совсем верно сказать, что то, что прореагировало, было мною. Звук его голоса, казалось, заставил затвердеть воздушную часть меня, после чего я стал таким, как всегда.

Я рассказал дону Хуану о понимании, которое возникло у меня относительно моей раздвоенности. Когда он начал объяснять ее с точки зрения положения точки сборки, я утратил свое отвердение. Мягкая часть снова приобрела это свое качество, как и в первый раз, когда я впервые заметил свою раздвоенность, и я снова начал понимать объяснения дона Хуана.

Он сказал, что когда точка сборки двигается и достигает места без жалости, позиция рационализма и здравого смысла становится шаткой. Ощущение, что я имею более старую, темную и безмолвную сторону, было точкой зрения, предшествующей разуму.

— Я точно знаю, о чем ты говоришь, — сказал я ему. — Я знаю многое, но не могу выразить словами свое знание. Я не знаю, с чего начать.

— Однажды я уже упоминал об этом, — сказал он. — То, что происходит с тобой, и то, что ты называешь раздвоенностью, является взглядом из нового положения твоей точки сборки. С этого положения ты можешь чувствовать более старую сторону человека, а то, что знает более старая часть человека, называется безмолвным знанием. Это и есть знание, которое ты еще не можешь выразить словами.

— Но почему? — спросил я.

— Чтобы выразить его, тебе необходимо иметь и использовать гораздо больше энергии, — ответил он. — Сейчас у тебя нет такой энергии. Безмолвное знание — это нечто такое, что есть у каждого из нас, — продолжал он. — Это нечто такое, что в совершенстве всем владеет и в совершенстве все знает. Но оно не может думать и поэтому не может и говорить о том, что знает. Маги полагают, что, когда человек начинает осознавать свое безмолвное знание и хочет осмыслить то, что он знает, — он утрачивает это знание. Безмолвное знание, которое ты не можешь выразить словами, является, конечно, намерением, духом, абстрактным. Ошибка человека заключается в том, что он стремится познать его непосредственно, так же как он познает мир повседневной жизни. Но чем больше он стремится к этому, тем более эфемерным оно становится.

— Не мог бы ты объяснить это более простыми словами, дон Хуан? — спросил я.

— Это значит, что ради мира разума человек отказывается от безмолвного знания, — ответил он. — Чем крепче он держится за мир разума, тем более эфемерным оказывается намерение.

Я завел машину, и мы молча поехали дальше. Дон Хуан не пытался указывать мне направление или подсказывать, как управлять машиной, что он часто делал, чтобы задеть мое чувство собственной важности. Я не особенно задумывался над тем, куда еду. Однако что-то во мне знало, куда надо ехать. Я дал возможность проявиться именно этой своей части.

Поздним вечером мы прибыли к большому дому магов партии дона Хуана, расположенному в сельской местности штата Синалоа на северо-западе Мексики. Путешествие, казалось, совсем не заняло времени. Я не помнил подробностей нашей поездки. Я знал лишь то, что по пути мы не разговаривали.

Дом казался пустым. Не было никаких признаков того, что в нем есть люди. Тем не менее я знал, что друзья дона Хуана находятся в этом доме. Хотя я никого не видел, но чувствовал их присутствие.

Дон Хуан зажег несколько керосиновых ламп, и мы с ним сели за массивный стол. Казалось, дон Хуан собирается поесть. Пока я раздумывал о том, что мне сказать или сделать, бесшумно вошла женщина и поставила на стол тарелку с едой. Я не ожидал ее появления, и, когда она вышла из темноты на свет, как бы материализовавшись из ничего, я невольно открыл рот от изумления.

— Не пугайся, это я, Кармела, — сказала она и исчезла снова, растворившись во тьме.

Я чуть было не завопил от ужаса. Дон Хуан так смеялся, что я подумал: все в доме слышат его. Я уже было решил, что они сейчас придут, но никто не появился.

Я попытался есть, но мне не хотелось. Тогда я начал думать о женщине. Я ее не знал. Возможно, я бы узнал ее, но мне никак не удавалось извлечь воспоминание о ней из тумана, обволакивавшего мои мысли. Я силился прояснить свой ум, но почувствовал, что на это потребуется слишком много энергии, и сдался.

Почти тотчас после того, как я перестал думать о ней, я начал испытывать странное цепенящее беспокойство. Сперва я подумал, что меня угнетали темнота, массивный дом и тишина в нем и за его пределами. Но затем моя угнетенность возросла до невероятных размеров, особенно после того, как я услышал слабый лай собаки вдали. В какой-то момент я подумал, что мое тело вот-вот разорвется на части. Дон Хуан немедленно вмешался. Он подскочил ко мне и хлопнул меня по спине так, что во мне что-то щелкнуло. Этот удар по спине принес мне немедленное облегчение.

Когда я успокоился, то понял, что вместе с беспокойством, которое чуть было не поглотило меня, я утратил ясное ощущение знания обо всем на свете. Я больше не мог предвидеть, как дон Хуан выразит то, что я знал сам.

После этого дон Хуан приступил к своему самому необычному объяснению. Вначале он сказал, что источником беспокойства, которое овладело мной со скоростью степного пожара, было внезапное движение моей точки сборки, вызванное неожиданным появлением Кармелы, а также моей неизбежной попыткой сдвинуть свою точку сборки туда, где я был бы способен полностью узнать ее.

Он посоветовал мне свыкнуться с мыслью о том, что время от времени у меня будут возникать такого рода приступы тревоги, поскольку моя точка сборки все еще сохраняет подвижность.

— Любое движение точки сборки подобно умиранию, — сказал он. — Все в нас рассоединяется, а затем вновь присоединяется к источнику еще большей силы. Такое увеличение энергии воспринимается как убийственная тревога.

— Что мне делать, когда это случается? — спросил я.

— Ничего, — ответил он, — просто ждать. Вспышка энергии пройдет, опасно лишь не знать, что с тобой происходит. Когда ты знаешь, реальной опасности нет.

Затем он заговорил о древнем человеке. Он сказал, что древний человек самым непосредственным и наилучшим образом знал, что делать и как делать что-либо. Но, выполняя все действия так хорошо, он начал развивать эгоизм, из-за чего у него возникла уверенность в том, что он может предвидеть и заранее намечать действия, которые он привык выполнять. Вот так появилось представление об индивидуальном «я», которое стало диктовать человеку характер и диапазон его действий. По мере того как ощущение индивидуального «я» усиливалось, человек постепенно утрачивал естественную связь с безмолвным знанием. Современный человек, пожиная плоды этого процесса, в конечном счете обнаруживает, что безвозвратно утратил связь с источником всего сущего и что ему под силу лишь насильственные и циничные действия, порожденные отчаянием и ведущие к саморазрушению. Дон Хуан утверждал, что причиной человеческого цинизма и отчаяния является та небольшая частица безмолвного знания, которая у него еще осталась, и дает человеку, во-первых, возможность интуитивно почувствовать свою связь с источником всего сущего, и во-вторых, понимание того, что без этой связи у него нет надежды на покой, удовлетворение, завершенность.

Мне показалось, что в словах дона Хуана есть противоречие. Я помнил, как однажды он говорил мне, что битва является естественным состоянием для воина и что покой для него противоестествен.

— Правильно, — согласился он. — Но битва для воина не означает совершение поступков, которыми движет индивидуальная или коллективная глупость или бессмысленное насилие. Битва воина — это тотальная борьба против индивидуального «я», которое лишает человека его силы.

Затем дон Хуан сказал, что настало время продолжить беседы о безжалостности — самой главной предпосылке магии. Он сообщил об открытии магами того, что любой сдвиг точки сборки означает отход от чрезмерной озабоченности своей индивидуальностью, которая является отличительным признаком современного человека. Еще он сказал, что, как полагают маги, именно позиция точки сборки является причиной убийственной эгоистичности современного человека, совершенно поглощенного своим образом себя.

Потеряв надежду когда-нибудь вернуться к источнику всего, человек искал утешение в своей личности. Занимаясь этим, он преуспел в закреплении своей точки сборки в строго определенном положении, увековечив тем самым образ себя. Итак, с уверенностью можно сказать, что любое перемещение точки сборки из ее привычного положения в той или иной степени приводит человека к избавлению от саморефлексии и сопутствующего ей чувства собственной важности.

Дон Хуан описал чувство собственной важности как силу, порождаемую человеческим образом самого себя. Он повторил, что именно эта сила и удерживает точку сборки в ее нынешнем положении. По этой причине главной задачей на пути воина является уничтожение чувства собственной важности. Все, что делают маги, направлено на достижение этой цели.

Он объяснил, что маги разоблачили чувство собственной важности и установили, что оно есть жалость к себе, маскирующаяся под нечто иное.

— Это звучит неправдоподобно, но это на самом деле так, — сказал он. — Жалость к себе — это реальный враг и источник человеческого страдания. Без некоторого количе— v ства жалости к себе человек был бы не в состоянии быть таким важным для себя, каков он есть. Но когда включается чувство собственной важности, оно начинает набирать свою собственную силу, и именно эта, на первый взгляд независимая, природа чувства собственной важности придает ему мнимую ценность.

Это его объяснение, которое было бы непонятным для меня при обычных условиях, показалось мне вполне убедительным. Но поскольку мне все еще была присуща некоторая двойственность, оно показалось немного упрощенным. Казалось, дон Хуан преследует в своих мыслях и словах определенную цель. И этой целью был я в моем обычном состоянии осознания.

Продолжая свои объяснения, дон Хуан сказал, что маги абсолютно уверены в том, что, сдвигая точку сборки с ее обычного положения, мы достигаем состояния, которое можно называть только безжалостностью. Благодаря своим практическим действиям маги знают, что, как только их точка сборки сдвигается, — разрушается их чувство собственной важности. Лишившись привычного положения точки сборки, их образ себя больше не поддерживается. А без сильного сосредоточения на образе самих себя они теряют чувство жалости к себе, а с ним и чувство собственной важности. Таким образом, маги правы, говоря, что чувство собственной важности — это просто скрытая жалость к себе.

Затем он шаг за шагом начал анализировать то, что произошло со мной днем. По его словам, Нагваль в роли лидера и учителя должен действовать в такой же степени эффективно, как и безупречно. Поскольку у него нет возможности рационально обдумать свои действия, он всецело полагается на дух, который направляет эти действия. В качестве примера он привел сегодняшний случай, когда, по его словам, он не знал, как действовать, до тех пор, пока дух не подал ему знак ранним утром во время завтрака в Ногалесе. Он заставил меня вспомнить это событие и попросил рассказать ему все, что я смогу припомнить.

Я вспомнил, что во время завтрака дон Хуан смутил меня тем, что явно надо мной потешался.

— Думай об официантке, — подталкивал меня дон Хуан.

— Я помню лишь, что она была ужасно грубой.

— Но что она делала? — настаивал он. — Что она делала, пока ждала нашего заказа?

Немного подумав, я вспомнил, что это была молодая суровая женщина, которая швырнула нам меню и продолжала стоять рядом, почти касаясь меня и ясно давая понять, чтобы я поторопился с заказом.

Нетерпеливо притопывая носком своей большой ступни, она подколола свои длинные черные волосы высоко на затылке. Перемена была разительной. Она стала выглядеть гораздо более привлекательной, более женственной. Меня буквально очаровала такая метаморфоза ее внешности. Из-за этого я даже простил ее дурные манеры.

— Это был знак, — сказал дон Хуан. — Суровость и превращение были указаниями духа.

Он сказал, что в тот день его первое действие в качестве Нагваля было направлено на то, чтобы поставить меня в известность о своих замыслах. В конце концов он очень прозрачно, хотя и не без подвоха, намекнул, что собирается дать мне урок безжалостности.

— Ну как, вспомнил? — спросил он. — Я разговаривал с официанткой и с пожилой дамой за соседним столиком.

Подталкиваемый его вопросами, я вспомнил, что дон Хуан буквально флиртовал со старой дамой и дурно воспитанной официанткой. Пока я ел, он без конца разговаривал с ними. Он рассказывал им идиотские смешные истории о взяточничестве и продажности правительства и анекдоты о крестьянах в городе. Затем он спросил официантку, не американка ли она. Она отрицала это и смеялась над его вопросом. Дон Хуан сказал, что это хорошо, потому что я — мексиканец, который ищет любовь. И я могу начать искать ее хоть сейчас, вот только доем этот отличный завтрак.

Женщины засмеялись. Я подумал, что они смеются, видя мое смущение. Дон Хуан сказал им, что, говоря серьезно, я приехал в Мексику, чтобы найти жену. Он спросил, не знают ли они какую-нибудь честную, скромную женщину, которая хотела бы выйти замуж и не была бы слишком требовательна к мужской красоте. Он сослался на себя как на мое доверенное лицо.

Женщины засмеялась еще громче, я же был очень раздосадован. Дон Хуан обернулся к официантке и спросил ее, не выйдет ли она за меня. Она ответила, что помолвлена. Мне показалось, что она приняла слова дона Хуана всерьез.

— Почему вы не позволите говорить ему самому? — спросила дона Хуана старая дама.

— Потому что он говорит, запинаясь, — ответил он. — Он ужасно заикается.

Официантка сказала, что я говорил совершенно нормаль-но, когда заказывал еду.

— О! Вы так наблюдательны, — сказал дон Хуан. — Он может говорить как все, только когда заказывает еду. Я повторяю ему снова и снова, что, если он хочет научиться разговаривать нормально, он должен быть безжалостен. Я привез его сюда, чтобы дать ему несколько уроков безжалостности.

— Бедняжка, — сказала старая дама.

— Да, но нам пора уходить, если мы хотим еще сегодня найти для него любовь, — вставая, сказал дон Хуан.

— Это вы серьезно насчет брачного дела? — спросила молодая официантка у дона Хуана.

— Будьте уверены, — ответил он. — Я собираюсь помочь ему найти то, в чем он нуждается, чтобы он мог пересечь границу и попасть в место без жалости.

Я подумал, что дон Хуан то ли брак, то ли США называет «местом без жалости». Я засмеялся над его метафорой и вдруг стал так ужасно заикаться, что напугал женщин до полусмерти, а у дона Хуана вызвал совершенно истерический смех.

— Мне тогда было совершенно необходимо сообщить тебе цель моих дальнейших действий, — сказал дон Хуан, продолжая свои объяснения. — Я сделал это, но ты, как это и должно было случиться, полностью пропустил мои слова мимо ушей.

По его словам, с момента, когда дух проявит себя, каждый шаг будет легко доведен до своего логического завершения. Моя точка сборки достигла места без жалости, когда под влиянием превращения дона Хуана была вынуждена покинуть свое привычное положение саморефлексии.

— Находясь в положении саморефлексии, — продолжал дон Хуан, — точка сборки собирает мир ложного сострадания, который на поверку оказывается миром жестокости и эгоцентризма. В этом мире единственно реальными чувствами оказываются лишь те, которые каждому из нас удобно испытывать в данный момент. Для магов безжалостность — это не жестокость. Безжалостность — это противоположность жалости к самому себе и чувству собственной важности. Безжалостность — это трезвость.

Назад: Глава 3. УЛОВКА ДУХА

Дальше: Глава 5 ТРЕБОВАНИЯ НАМЕРЕНИЯ