Глава вторая

Малиналли встала раньше, чем обычно. Всю ночь она не могла сомкнуть глаз. Ей было страшно. Сегодня или, быть может, завтра, в тот день, который еще не начался, вся ее жизнь должна была перемениться. Уже в третий раз за те годы, что она себя помнила. На рассвете, как только солнце поднимется над горизонтом, ее опять отдадут другому хозяину. Даже не продадут, а отдадут просто так, подарят. Малиналли терялась в догадках, чем она так провинилась перед судьбой и богами, какие грехи отягощали ее душу, если люди воспринимали ее как надоевшую вещь, если отказывались от нее, расставались с нею так легко, без малейшего сожаления. Она изо всех сил старалась быть хорошей: работать от зари до зари, быть приветливой и послушной, но все напрасно — ей не давали пустить корни. Едва она успевала по-настоящему привыкнуть к новой жизни, как приходилось менять дом, место, все окружение и — обживаться заново. С этими мыслями она, не зажигая огня, села за жернова и принялась за привычное дело: молоть муку из кукурузных зерен. Она легко делала эту работу почти в полной темноте. Лишь слабый лунный свет освещал ее в этот не то ранний, не то слишком поздний час.

Еще накануне вечером, когда стал стихать многоголосый птичий хор, сердце Малиналли сжалось от тоски и страха. Она молча наблюдала, как птицы, ежевечерне тщетно пытающиеся улететь от наступающей ночи, уносят на своих крыльях частичку света уходящего дня, частичку тепла и частичку времени. Ее времени. Времени ее жизни. Больше ей уже не увидеть заката с порога этого дома. Наступающая ночь несла с собой сомнения и тревогу. Какими будут новые хозяева? Каково будет жить рядом с ними? Что будет с посеянной ею кукурузой? Сохранится ли этот клочок вспаханной земли посреди леса? Кто вновь засеет его, кто соберет будущий урожай? Не погибнет ли здесь драгоценный злак без ее заботы, без ее каждодневных усилий? По щекам Малиналли сбежало несколько слезинок. Она вдруг подумала о Квиуакоатль, женщине-змее, богине, называемой также Квилацтли, матери всего человеческого рода, которая по ночам проплывала по всем каналам великого города Теночтитлана, оплакивая судьбу своих детей. Говорили, что те, кому довелось услышать этот плач, никогда больше не могут сомкнуть глаз и забыться сном. Стоны и причитания богини, ее голос, полный боли и беспокойства за будущее ее детей, наводили на людей тоску и ужас. Эти слова и стоны возвещали о поджидающих род человеческий бедах и опасностях. Малиналли, точь-в-точь как Квиуакоатль, рыдала от бессилия, понимая, что не сможет защитить и сберечь то, что было посеяно ею, что являлось плодом ее трудов и усилий. Для Малиналли каждый початок был гимном жизни, плодородию, гимном богам. Что же будет с засеянным ею полем без ее ухода? Взойдут ли на нем семена? Узнать ответ на этот вопрос ей не было суждено. Начиная с этого дня ей предстояло вновь проделать уже знакомый скорбный путь, уходя от той земли, к которой она успела привязаться, которую успела полюбить. Едва узнав, чем живет и как дышит вверенный ее заботам клочок земли, она опять уходила — уходила не по своей воле. Ей вновь предстоял путь в чужие, незнакомые места. Ей вновь предстояло стать незнакомой, чужой, кого встречают если не враждебно, то холодно и равнодушно. Малиналли уже знала, что надо как можно быстрее добиться расположения новых хозяев. Нужно скорее стать своей, привычной, чтоб избежать случайного гнева и бессмысленных наказаний. Нужно быть послушной, смиренной и в то же время приветливой, но при этом смотреть во все глаза и слушать в оба уха, впитывая в себя все, что вокруг говорят, и наблюдая за всем, что вокруг происходит. Так можно скорее приноровиться, понять и почувствовать ритм жизни нового дома, сложившийся уклад и отношения между теми людьми, с которыми сведет ее судьба. Чем быстрее удастся войти в этот новый мир, стать своей на новом месте, тем скорее окружающие смогут заметить ее достоинства и, быть может, даже оценить их.

Стоило Малиналли на мгновение закрыть глаза, чтобы попытаться вздремнуть и отдохнуть хоть немного перед тяжелым днем, как внутри ее все словно обрывалось. Сон пропадал, и, открыв глаза, она снова бралась за работу, предаваясь тем временем воспоминаниям. Перед ее мысленным взором возникали столь милые сердцу картины, которые, правда, до сих пор причиняли боль. Воспоминания Малиналли уносили ее далеко в детство, и она снова и снова думала о бабушке. Смерть бабушки стала когда-то первым поворотным моментом в ее судьбе. Именно тогда жизнь Малиналли резко изменилась в первый раз.

Все доброе, теплое и нежное, что сохранилось в памяти Малиналли с младенческого возраста, было связано с бабушкой, которая так долго, столько лет ждала ее рождения. Люди говорили, что в те годы немолодая уже женщина не раз тяжело болела и, казалось, была готова проститься с жизнью. Но ей удавалось подняться на ноги, и тогда она говорила, что не может уйти из этого мира, не увидев рождения внучки и не передав ей хотя бы частицы своей души, своих знаний и мудрости. Если бы не бабушка, в детстве Малиналли не было бы ни единого светлого мгновения, не было бы в ее жизни ни тепла, ни радости. Лишь благодаря бабушке она обрела те душевные силы, что позволяли ей теперь идти по жизни и противостоять бедам и несчастьям. И все-таки… ей было страшно.

Чтобы прогнать страх, Малиналли посмотрела на небо и нашла там Утреннюю звезду. Эта яркая точка принадлежала ее любимому божеству — крылатому змею Кетцалькоатлю. Защитник и покровитель, он всегда был рядом с нею. С того дня, когда ее еще ребенком впервые подарили чужому человеку, Малиналли научилась преодолевать страх перед неизвестностью, черпая силы в том единственном, что у нее нельзя было отнять. Эта сверкающая звезда рано или поздно всегда показывалась в проеме окна каждого ее дома и лишь «танцевала» на небе, меняя свое местоположение в разное время года и суток. Иногда Малиналли находила ее над кроной дерева, росшего посреди двора, порой она сияла над вершинами далеких гор, порой спускалась в ущелье, но всегда ее свет дарил Малиналли радость и спокойствие. Эта звезда никогда не покидала ее, она сопровождала ее всю жизнь. Утренняя звезда была свидетельницей рождения Малиналли, и девочка была уверена, что этот сияющий глаз, в каком бы месте огромного небесного купола он ни находился, проводит ее в последний путь на этой земле.

Для Малиналли Утренняя звезда была знаком вечности. Еще в детстве она слышала, как взрослые говорили, что у всех людей, у всех живых существ и даже богов есть душа. Эта душа живет вечно, а раз так, значит, можно приходить в этот мир и уходить из него в то непостижимое место, где нет времени, не умирая, а просто изменяя форму своей жизни. Это знание придавало ей сил, наполняло надеждой. Это означало, что где-то в бесконечном окружавшем ее космосе отец и бабушка по-прежнему живы. Их жизнь продолжается, они живут в обличье хотя бы двух звезд на бескрайнем небосклоне. А раз так — то рано или поздно они вернутся, или же… или же она сама пойдет к ним навстречу. Точно так же жил и, меняя воплощения, приходил в этот мир и покидал его великий повелитель всего сущего, пернатый змей Кетцалькоатль. Разница была лишь в том, что возвращению отца и бабушки порадуется только она и важным это событие будет лишь для нее. Возвращение же Кетцалькоатля изменило бы ход жизни всех племен и народов, всех городов и деревень, всех людей, живших в долине Мексико и говоривших на родном для Малиналли языке науатль.

Все эти люди, все эти города и деревни — всё было одной большой империей. Малиналли, ощущавшая себя плотью от плоти своего народа, сердцем все равно противилась тем законам, которые существовали в ее стране. Она никак не могла согласиться с тем, что в этой стране было раз и навсегда определено место и даже стоимость женщины. Ей казалось неправильным, что лишь несколько человек, наделенных властью, толкуют — естественно, так, как им кажется нужным, — божественные знамения. Не по сердцу ей было и то, что эти люди требовали принесения в жертву других людей, чтобы добиться благосклонности богов. Не могли же боги, думала она, требовать столько крови. Малиналли никому не говорила об этом, но в глубине души давно была уверена, что пришла пора перемен на земле ее предков. Она знала, что самая славная эпоха в их истории совпадала с предыдущим пришествием на Землю великого бога Кетцалькоатля. Вот почему она страстно, всей душой жаждала его возвращения.

Сколько раз в жизни она размышляла над тем, что, не покинь в свое время Кетцалькоатль этот мир, — не пришлось бы ее народу идти на поклон к тем, кто называл себя мексиканцами, не погиб бы ее отец, ее саму не отдали бы как вещь в чужие руки и не были бы в обычаях ее народа человеческие жертвоприношения. То, что без умерщвления будто бы невозможно ни задобрить богов, ни правильно истолковать их желание и волю, казалось ей несправедливым, а главное — бессмысленным. Малиналли всей душой жаждала нового пришествия на Землю великого бога Кетцалькоатля, ведь он был против человеческих жертвоприношений. Она так хотела этого, что была готова без колебаний поверить, что ее любимый бог принял обличье тех недавно прибывших на ее землю людей, чтобы ей и ее соплеменникам было легче принять сошедшего на землю бога. Воплотившись в тела, столь похожие на их собственные, Кетцалькоатль словно говорил соплеменникам Малиналли: смотрите, все божественные помыслы умещаются в теле, голове и сердце, подобных человеческим. Сама же Малиналли знала, что человеческое тело — это лишь сосуд, в котором боги хранят свои души, помыслы и мудрость. Эту мысль она приняла раз и навсегда еще в далеком детстве, вняв словам горячо любимой бабушки. Урок этот был преподнесен девочке во время игры, когда та едва ли не впервые взяла в руки размокшую глину и принялась лепить из нее фигурки.

Первым делом бабушка научила Малиналли делать из глины полукруглые плошки для того, чтобы пить из них воду. Девочка, которой едва минуло тогда четыре года, с недетской, а быть может, со свойственной одним только детям мудростью обратилась к бабушке с вопросом:

— А кто первый придумал наливать воду в кувшины и чашки?

— Сама вода и придумала.

— А зачем?

— Чтобы отдыхать, чтобы спокойно разгладить поверхность и поведать нам тайны мироздания. Вода разговаривает с нами из каждой лужицы, из каждого озера, из каждой реки; она всегда может одеться по-новому, всегда может предстать перед нами в новом обличье, может заполнить собой любой сосуд. Милосердное божество, живущее в воде, придумало эти сосуды, чтобы говорить с нами, чтобы мы, утоляя жажду, могли внимать его речам и помыслам. Любой сосуд, где находится вода, напоминает нам, что вода — это бог, и этот бог вечен и бессмертен.

— Ой! — воскликнула пораженная внучка. — Так значит, вода — это бог?

— Да. А еще бог — это огонь, ветер и земля. Земля — это наша мать, та, которая вскармливает нас и питает всю жизнь; а когда мы ложимся на нее отдохнуть, она напоминает нам о том, откуда мы все пришли. Во снах она говорит нам, что дела наши — это земля, что глаза наши — это тоже земля и что мысли наши — это частицы земли, которые ветер разносит по всему миру.

— А огонь — о чем он нам говорит?

— Огонь говорит нам обо всем и ни о чем сразу. Огонь порождает сверкающие божественным светом мысли, но происходит это лишь тогда, когда сердце и разум человека сплавляются в единое целое и действуют заодно. Огонь преображает, очищает и освещает все, к чему прикасается.

— А ветер?

— Ветер — он тоже вечный и нескончаемый. Он никогда не умирает, никогда не останавливается. Когда ветер входит в наши тела, мы рождаемся. Когда он покидает нас — мы умираем. Вот почему очень важно дружить с божеством ветра, уметь ладить с ним.

— А… а вот…

— Вот видишь, ты и сама не знаешь, о чем еще спрашивать. А раз так, то лучше помолчи, не трать слюни попусту. Слюна — это священная вода, которая исходит от сердца. Не следует тратить слюну на бесполезные, пустые слова, ибо нельзя тратить бесцельно драгоценную влагу, данную нам богами. А еще я тебе вот что скажу, только ты хорошенько запомни и никогда это не забывай: если произнесенные тобой слова не служат тому, чтобы вызвать в памяти твоего собеседника образы богов, если благодаря твоим словам он не устремит к богам свои помыслы и надежды, то значит, слова твои были пустыми и сказаны зря — без цели и без всякого смысла. Такие слова никому не нужны. Поэтому постарайся никогда не бросать слова попусту.

Вспомнив бабушку, Малиналли улыбнулась. Она подумала, что бабушка наверняка согласилась бы с нею, что незнакомцы, пришельцы из далеких стран, появились не просто так, не сами по себе, что это боги вселились в их тела. По-другому ведь и быть не могло. По слухам, проносившимся от дома к дому, от деревни к деревне, от города к городу, получалось, что эти люди с белой кожей и лицами, заросшими волосами, прибыли с моря, подгоняемые ветром. Все прекрасно знали, что присутствие великого Кетцалькоатля можно было ощутить лишь в те мгновения, когда воздух приходил в движение и становился ветром. Какие еще доказательства требовались, чтобы убедить любого в том, что эти люди появились на их земле, неся в себе частицу великого божества? Как можно было усомниться, что лишь богами могли быть посланы те, кто пришел из-за бескрайнего моря, влекомый силой ветра? Говорили еще, будто волосы у иных из этих посланников богов светлые — цвета кукурузной соломы. Разве это не доказательство? Ведь во время бесчисленных церемоний у храмов соплеменники Малиналли красили себе волосы в желтый цвет, чтобы предстать перед зрителями в образе кукурузы. Раз волосы на головах чужеземцев были похожи цветом на солому и стебли, окутывающие початок, то само собой разумеется, что и посланы они на землю Кетцалькоатлем — богом, который когда-то преподнес людям величайший дар: зерна кукурузы, того самого злака, что из поколения в поколение кормил всех предков Малиналли. Кукуруза была самым чистым из всех продуктов; она являла собой воплощение силы духа. До тех пор, пока люди не прогневают богов, пока они будут жить в ладу с божеством кукурузы, они никогда не останутся голодными. До тех пор, пока люди признают, что все они — дети кукурузного початка, зерна которого ветер разнес по всему миру, по пути превратив их в живую плоть, — до тех пор они будут едины и будут помнить, что все мы — одно целое, что все мы одинаковы и всем нам для жизни и пропитания нужно одно и то же.

Ясно, что эти посланцы богов, эти люди, несущие в себе великого Кетцалькоатля, едины с ними, живущими здесь с незапамятных времен. Все они — одно целое. Все они происходят из единого целого и все — и пришельцы, и индейцы — рождены из одного кукурузного початка и превращены Кетцалькоатлем в одну и ту же плоть и кровь. По-другому, думала Малиналли, и быть не могло. Если и было другое объяснение тому, зачем чужестранцы пришли из-за моря в ее страну, то она не хотела об этом знать. Спасение Малиналли заключалось в том, что пришельцы явились на их землю, чтобы вернуть золотой век ее народа. Если же они появились из-за моря не за этим, то ей так и суждено оставаться до конца дней самой обыкновенной рабыней — собственностью своих хозяев и повелителей. Конец этой ужасной жизни, казалось Малиналли, был уже близок. Она хотела в это верить и верила.

Чтобы убедиться в своей правоте, она прибегла к помощи тлачикве — колдуна-мельника, который умел гадать по зернам маиса. Колдун взял пригоршню зерен правой рукой и положил их себе в рот. Затем, не смыкая плотно губ, он сделал резкий выдох. Кукуруза рассыпалась по пальмовой циновке, и старик-колдун стал всматриваться в причудливый узор, пытаясь разглядеть в россыпи золотистых точек божественный ответ на три вопроса, заданных ему Малиналли: «Сколько я проживу? Стану ли я когда-нибудь свободной? Сколько у меня будет детей?»

— Малиналли, — ответил наконец колдун, — бог кукурузы говорит, что не отмерено еще твое время, нет ему ни срока, ни границы. Не дано тебе знать, сколько лет жизни уготовано тебе богами. Но за это не будешь ты знать и что такое возраст, что такое прожитые годы, ибо всякий раз, встречаясь в жизни с чем-то новым, ты будешь нарекать это новое иным именем. Эти слова, в которые ты вложишь новое значение, станут для тебя дорогой к разрушенному времени. Твои слова нарекут то, что мы пока еще не можем видеть; твой язык сделает невидимыми и невесомыми даже камни, которые тогда обретут свою божественную сущность. Очень скоро у тебя не останется ни своего очага, ни дома. Жизнь твоя будет не похожа на привычную жизнь наших женщин. Ты перестанешь готовить еду, не будешь ткать по вечерам. Ты уйдешь, уйдешь далеко и будешь смотреть во все глаза на открывающийся перед тобой мир. Увидев и поняв его, ты узнаешь многое о людях с кожей разного цвета, о том, что у них есть общего и чем они отличаются друг от друга, узнаешь разные языки, узнаешь, кто мы на этом свете, кем были, кем не смогли стать и кем будем. Вот как отвечает маис на твои вопросы.

— И это все? Неужели бог кукурузы не сказал ничего о том, буду ли я свободной?

— Я рассказал тебе лишь то, что смог прочесть в божественном узоре. Больше я в этих зернах ничего не вижу.

В ту ночь Малиналли долго не могла заснуть. Ей все не давала покоя мысль, верно ли истолковала она слова предсказателя судьбы. Лишь под утро, когда уже светало, она на какое-то время сомкнула глаза и увидела сон: ей приснилось, будто она живет как свободная знатная женщина, и не так, как все, а где-то высоко в облаках. Не земля, а ветер был той почвой, по которой она ступала легко и невесомо. Это ощущение свободы, эти сладкие грезы недолго радовали ее. Тем страшнее оказался кошмар, которым они обернулись в ту же минуту. Малиналли увидела рядом с собой луну, пронзенную раскаленными клинками исходившего неизвестно откуда света. Этот свет терзал тело луны, мучил ее, прожигал насквозь. Не выдержав мучений, луна перестала быть собой и обернулась ливнем жгучих слез. Этот горький дождь напоил пересохшую землю, из которой тотчас же потянулись к небу неведомые цветы. Малиналли, изумленная этим прекрасным и в то же время зловещим зрелищем, давала неведомым цветам какие-то имена. Она была уверена, что все делает правильно и что навеки запомнит эти названия, чтобы рассказать о прекрасных цветах другим людям. Однако, проснувшись, она поняла, что забыла все имена, все впервые произнесенные ею слова и названия.

Среди своих нехитрых вещей Малиналли нашла маленький тряпичный мешочек, в котором лежали те самые кукурузные зерна, по которым ей когда-то нагадал судьбу мельник-колдун. Эти зерна она всегда носила с собой, как и ясные, будто совсем недавние воспоминания о встрече с предсказателем будущего. Чтобы это будущее не рассыпалось, чтобы не потеряться на пути к обретению собственной судьбы, она на всякий случай собрала всю горсть зерен на хлопковую нитку — словно золотистые бусы, свисали теперь с ее ладони эти высохшие зерна маиса. Каждое утро, вознося молитву богам, она перебирала зерна пальцами — одно за другим, все до единого. Так было и в то утро. Помолившись, Малиналли обратилась уже не к богам, а к своей любимой бабушке с просьбой защитить, взять под крыло, помочь ей сберечь свою судьбу и, самое главное, избавить от постоянно гнетущего ее страха. Малиналли просила у бабушки, чтобы та помогла ей разобраться в себе и увидеть новыми глазами то, что ждало ее в будущем. Она на миг сомкнула веки и сильно сжала в кулаке маисовые бусы. Затем, убрав свое сокровище в завязанный веревочкой мешочек, она вернулась к работе. Лоб ее был покрыт мелкими капельками пота — отчасти из-за того, что работала она, как привыкла, в полную силу, отчасти же из-за висевшей в воздухе влаги, которая ощущалась на коже, несмотря на столь ранний час. Обычно это ничуть не мешало Малиналли, а, наоборот, лишь радовало ее, напоминая о боге воды, который всегда присутствует вокруг, пусть даже в виде влаги, растворенной в воздухе. Малиналли нравилось ощущать близость божества, вдыхать его запах, чувствовать его на своей коже, но в то утро влажный воздух казался ей каким-то чужим, будто бы даже враждебным. Казалось, он был пропитан отчаянием и удушливым страхом. Страх, беспричинный ужас проникал везде и всюду. Он просачивался под камни, сквозь стены, залезал под одежду и, проникнув сквозь кожу, вгрызался изнутри в тело несчастной девушки.

Чтобы найти Малиналли, этому страху пришлось проделать долгий путь. В ту ночь он, словно тень, выскользнул из дворца императора Моктесумы и, накрыв всю долину Анауак, добрался до самых дальних городов и деревень империи. Этот страх ощущался как всепроникающая жидкость, которая пропитывала кожу, кости и топила в себе само человеческое сердце. Страх был вызван чередой зловещих предзнаменований: одно за другим они обрушились на страну в течение нескольких лет, предшествовавших появлению испанцев в этих краях. Знамения, все как одно, предсказывали падение империи. Первым из дурных предзнаменований было появление в ночном небе огненного колоса. Рассыпав вокруг себя гроздья огненных брызг, он исчез, оставив страх и смятение. Вторым знамением стал пожар, полностью уничтоживший храм Уитцилопочтли, бога войны. Пожар начался в храме в тот час, когда там никого не было. Все жаровни и светильники были погашены. Огня в храме никто не зажигал, но и никто не смог погасить неизвестно откуда появившееся пламя. Затем настал черед чудовищной силы молнии, которая ударила в соломенную крышу одного из храмов у подножия главной пирамиды Теночтитлана. Этот удар небо нанесло совершенно неожиданно. Никому и в голову бы не пришло опасаться грозы. С неба на землю пролился лишь легкий дождик, не предвещавший никаких опасностей. Четвертым в этой череде дурных предзнаменований стало появление в небе сотканного из искр полотнища. Эти искры, сложившиеся бесконечной чередой одинаковых треугольников, протянулись по всему небосводу от той стороны, где солнце встает из-за горизонта, по направлению туда, где оно покидает небо, скрываясь за краем земли. Видевшие это люди испуганно кричали и в ужасе падали на землю. Пятым знамением сочли невиданный до тех пор случай: вода в одной из лагун, окружавших долину Анауак, ни с того ни с сего забурлила с такой силой, словно вскипела. Это яростное кипение продолжалось довольно долго. Бурлящая вода поднялась намного выше обычного уровня и смыла в озеро многие дома, стоявшие на берегу. Шестым дурным знаком стало видение Квиуакоатль — женщины, являвшейся тут и там по ночам и оплакивавшей своих детей. «Где же вы, дети мои? Куда мне вести вас теперь? Нам придется уйти отсюда, уйти далеко, уйти навсегда!» — вновь и вновь повторяла она. Седьмым в череде знамений стало появление невиданной прежде в этих краях птицы. Обнаружили ее рыбаки на одном из озер. Диковинное создание тотчас же привезли в столицу и показали самому Моктесуме. Птица была пепельного цвета, как журавль, только на голове у нее было зеркало. Посмотрев в него, можно было увидеть небо и звезды. Моктесума взглянул в него дважды и во второй раз увидел в зеркале битву, которую вели между собой две огромные армии. С тяжелым сердцем Моктесума был вынужден признать это мрачнейшим предзнаменованием. Последним же, восьмым по счету, знамением стало появление в городах и селах империи людей-уродов. У одних было по две головы, другие же были соединены в одно целое животами или спинами. Стоило Моктесуме увидеть их, как они бесследно исчезали.

Встревоженный император приказал созвать всех колдунов, предсказателей и мудрецов империи и обратился к ним с такими словами:

— Я хочу знать, что нас ждет. Скажите же мне, ожидать ли нам эпидемий, будет ли это «черная смерть», неурожай, нашествие саранчи, землетрясение, страшный дождь с потопом или что-то еще. Что бы то ни было, скажите мне правду. Я хочу знать, ожидает ли нас жестокая и кровопролитная война, нападут ли на нас чужестранцы, ополчатся ли ожившие мертвецы, — не скрывайте от меня ничего. Я хочу знать, какую битву видел я в зеркале на голове небывалой птицы. Еще я хочу знать, слышали ли вы плач Квиуакоатль, и если да, то что означают эти стенания и слезы. Эту женщину-богиню почитают везде, во всех уголках мира, а значит, и она знает, что происходит в мире, в самых дальних краях и странах. Если где-то что-то происходит, она узнаёт об этом первой, и по ее плачу можно понять, что случилось, где и с кем. Если же чему-то еще только суждено случиться, то она узнает об этом раньше нас и раньше всех богов. Прислушайтесь к ее плачу и скажите мне, что ждет нас в будущем.

Малиналли готова была поклясться, что услышала в окружавшей ее предрассветной тишине стенания и плач Квиуакоатль. В тот же миг она ощутила острое, нестерпимое желание справить малую нужду. Прервав работу, она торопливо вышла во двор. Приподняв накидку и задрав подол юбки-гуипиль, она присела на корточки и… даже заставила себя поднатужиться. Но жидкость отказывалась покидать ее тело. Только теперь Малиналли осознала, что желание, которое она приняла за потребность опорожнить мочевой пузырь, было вызвано иными причинами. Не потребность тела избавиться от лишней влаги, но непреодолимое чувство страха пробудило в ней это ощущение. Как никогда раньше затосковала она по умершей бабушке и как никогда ясно вспомнила тот день, когда ее впервые отдали в собственность чужому, незнакомому человеку.

Малиналли было тогда всего пять лет. Известие о том, что ей придется покинуть дом, где она выросла, и все, к чему привыкла, повергло ее в ужас. Она вся дрожала — ее трясло как в лихорадке. Ей сказали, что с собой можно взять только самые нужные вещи, к тому же не дали ни минуты, чтобы подумать, что именно ей понадобится больше всего. Девочка взяла джутовый мешок и сложила в него то небогатое наследство, что досталось ей от бабушки: бусы и браслет из жадеита, бусы из бирюзы, пару рубашек-гуипиль, вышитых бабушкой, пару статуэток из глины, которые они слепили вместе, и немного кукурузных зерен с того поля, которое они засеяли вместе — старуха и маленькая девочка. Мать проводила ее до конца деревни. Малиналли шла с мешком за спиной, вцепившись в материнскую руку изо всех сил. Она словно хотела сделаться одним целым с матерью, будто она — маленькая, слабая и беззащитная девочка — была самим великим крылатым змеем Кетцалькоатлем, который рвался к солнцу, стремясь воссоединиться с ним и раствориться в нем, чтобы вместе со светилом править всем миром.

Но Малиналли не была богиней, и ее желанию не суждено было сбыться. Мать отцепила детскую ладошку, сжимавшую ее руку, и отдала дочь тем людям, которые стали ее новыми хозяевами. Затем она повернулась и ушла обратно в деревню, ни разу не оглянувшись. Глядя вслед уходящей матери, Малиналли описалась и в тот самый миг вдруг почувствовала, что боги покидают ее. Они не собирались уходить в дальние края вместе с нею. Жидкость, что стекала по ее ногам на землю, была знаком того, что богиня воды не желает никуда уходить и бросает ее на произвол судьбы. Малиналли плакала всю дорогу. Пролитыми на лесных тропинках слезами она отметила этот путь — тот самый путь, по которому ей много лет спустя предстояло вернуться в родные края в отряде чужеземцев, в обществе Эрнана Кортеса.

Когда этот страшный, наполненный горечью день наконец закончился, Малиналли стало чуть легче: ночью, измученная дорогой и слезами, она посмотрела на небо и нашла на привычном месте свою любимую Утреннюю звезду. Детское сердечко затрепетало от нахлынувшей радости. Малиналли поздоровалась со своей верной подругой и вознесла ей благодарственную молитву. В тот самый миг, несмотря на то что Малиналли была еще совсем ребенком — а может быть, именно благодаря этому, — она вдруг со всей отчетливостью поняла, что ничего не потеряла. Внезапно ей стало понятно, что бояться ничего не нужно, что ее боги по-прежнему рядом и сопровождают ее повсюду, а не только в родном доме. Точно так же шелестел в деревьях ветер, точно так же цвели цветы, пели птицы, величаво плыла по небу луна и сверкала, как драгоценный камень, Утренняя звезда. Когда настал час рассвета, солнце точно так же, как и там, в оставшейся где-то невероятно далеко родной деревне, вышло из-за горизонта и поднялось над горами и джунглями.

Со временем Малиналли поняла и то, что ее бабушка вовсе не умерла. Она продолжала жить в ее мыслях, в воспоминаниях, в той кукурузе, которую Малиналли посеяла на новом поле, смешав отданные ей новым хозяином зерна с той горстью, что принесла с собой в полотняном мешочке. Когда-то они вместе с бабушкой отобрали лучшие зерна из последнего урожая, чтобы посеять их вновь — до наступления нового сезона дождей. Теперь Малиналли не могла вновь посеять зерна на любимом поле, не было рядом с нею и бабушки с ее заклинаниями, что приносили удачу в полевых работах. Но все же кукуруза, посеянная маленькой девочкой, дала дружные всходы. Вскоре на вытянувшихся ввысь стеблях появились крупные початки. Каждый из них содержал в своем зернышке частицу души бабушки и частицу воспоминаний о ней, хранившихся в душе Малиналли. Теперь девочка не боялась потеряться в этом мире, не боялась остаться одна. Всякий раз, поднося ко рту кусок маисовой лепешки, она словно здоровалась с покинувшей этот мир бабушкой, словно встречалась с ней взглядами.

Бабушка всегда была лучшей подругой Малиналли, ее верной союзницей во всяческих шалостях и проказах и надежной, доверенной приятельницей в самых разных играх. При этом ни девочка, ни другие родные и знакомые не замечали, что пожилая женщина год от года теряет былую остроту зрения. Самым удивительным при этом было то, что чем хуже бабушка видела, тем меньше нужно было ей острое зрение. Она никому не жаловалась и не рассказывала, что глаза все хуже служат ей. Она ходила по дому, двору и деревне так же легко и уверенно, как и раньше, всегда знала, где лежит та или иная вещь, где она должна лежать и куда могла подеваться, если ее вдруг не оказывалось на привычном месте. Даже ослепнув, бабушка никогда не оступалась и не спотыкалась, никогда не сетовала и не просила никого о помощи. Казалось, будто она раз и навсегда начертила мысленную карту своего мира, измерила в нем все расстояния, определила направления, углы, повороты и препятствия, которые могли возникнуть перед нею на пути от одной точки этого погруженного во мглу пространства к другой.

На день рождения, когда Малиналли исполнилось три года, бабушка подарила ей платье, которое сама вышивала почти вслепую, несколько игрушек из необожженной глины, кукольную посуду в виде крохотных керамических плошек, бирюзовые бусы и маленький браслетик из нанизанных на толстую нитку кукурузных зерен. Малиналли была счастлива. Еще бы! Ведь бабушка, которая в те дни представляла для девочки едва ли не весь окружающий мир, так любила ее и желала ей только добра. Вместе они вышли во двор, чтобы Малиналли могла поиграть со своими подарками. Вскоре густые черные тучи заволокли небо, и повисшая в воздухе тревога нарушила безмятежный праздник. Поначалу маленькая девочка ничего не замечала. Но тут ее внимание привлекла вспышка в небе. «Что это? — спросила она у бабушки, увидев молнию. — Откуда на небе это серебро, похожее на луч или на стрелу? Почему это так? Что это значит, и кто тотчас же закрасил небо в прежний серый цвет?» Вопросы сыпались на бабушку один за другим. Та не успела дать на них ответа, потому что с неба обрушились раскаты грома, а затем посыпался град. Ни видеть ничего подобного, ни слышать такого шума Малиналли еще не приходилось. Пожалуй, и бабушка едва ли могла вспомнить, когда еще в жизни она слышала такой грохот. Говорить, стоя под стеной падающих с неба ледяных шариков, было опасно. Бабушка с внучкой укрылись от непогоды в доме. Вскоре град сменился дождем, а затем небо прояснилось. Малиналли попросила разрешения выйти на улицу поиграть. Она набирала в свои крохотные ладошки целые пригоршни холодных полупрозрачных «камешков». Пересыпая их с ладони на ладонь, она пыталась сделать из них пирамидки, выложить на земле ровные колечки и веселилась до тех пор, пока градинки не начали на глазах таять под теплыми солнечными лучами, превращаясь в обычную воду. Игра со льдом незаметно превратилась в игру с водой и раскисшей грязью. Забыв обо всем, Малиналли перепачкалась с ног до головы. Ее коленки, руки и новое платье, вышитое бабушкой, были сплошь покрыты грязью. Она сделала несколько куколок из податливой мягкой глины и скатала бессчетное количество шариков самого разного размера. Казалось, этому ребенку неведомо чувство усталости. У же смеркалось, когда она, все же притомившись, вернулась домой и с восторгом заявила бабушке:

— Из всех игрушек, которые ты мне подарила, больше всего мне понравилось играть с теми, которые из воды.

— Почему? — спросила бабушка.

— Потому что они все время разные. Их можно переделывать как хочешь.

Бабушка улыбнулась и объяснила:

— Все правильно, девочка моя, эти игрушки действительно самые лучшие на свете, и не только потому, что ты можешь менять их форму, но и потому, что они возвращаются, когда ты этого хочешь. Они вечные, как и вода, из которой они состоят.

Девочка едва ли не впервые в жизни осознала, какое это счастье, когда тебя понимают. Она бросилась на шею бабушке и поцеловала, перемазав ее одежду еще не высохшей грязью. Бабушка, почти слепая, лишь сейчас по запаху мокрой земли догадалась, что ее внучка, играя во дворе, измазалась в раскисшей грязи с ног до головы. Бабушке и в голову не пришло ругать внучку за то, что та перепачкала подаренное платье. Ни на миг не возникло у нее желания упрекнуть дитя в непочтительном отношении к вещам и игрушкам, даже тем, которые она, несмотря на слепоту, сделала своими руками и которые Малиналли испортила, так неосторожно опустив кусочки необожженной глины в воду и смешав с раскисшей мокрой землей. Наоборот, бабушка, искренне радуясь, сказала внучке, что умение играть с водой — это и есть искусство высшего наслаждения, обладать которым — великое счастье для любого человека. Точно так же важно уметь радоваться общению с землей и с ветром. Огромное блаженство — отдаться во власть этих трех стихий, действующих вместе, пусть это даже детская игра, когда ребенок радуется возможности лепить все, что ему вздумается, из размокшей земли, пропитанной водой, которую принес с неба ветер. Ощущать единение со стихиями — это и есть мудрость и умение жить полной жизнью. В тот день, когда гроза ушла, на небе вновь появилось солнце и стало жарко. Влага, пропитавшая все вокруг, начала испаряться, и Малиналли, пожаловавшись на духоту, попросила разрешения пойти погулять во дворе еще немного. Девочке уже пора было ложиться спать, но по случаю дня рождения бабушка разрешила. Она села на пороге и стала слушать, как ее обожаемая внучка весело смеется и о чем-то болтает сама с собой, счастливая тем, что ей перед сном позволили еще немного поиграть. Немного времени спустя бабушка не на шутку перепугалась: она вдруг поняла, что больше не слышит ни голоса внучки, ни шлепков и всплесков в лужах, покрывавших двор. Встревожившись, пожилая женщина отправилась на поиски ребенка, которого любила больше всего на свете, больше, чем саму себя, больше, чем свои глаза и звезды на небе. Двигаясь ощупью, она вскоре наткнулась на лежавшую в грязи Малиналли. Только теперь бабушка смогла перевести дух: уставшая девочка сама не заметила, как уснула — прямо на земле посреди двора. Бабушка нежно погладила ее по голове, аккуратно, чтобы не разбудить, взяла на руки и отнесла в дом. Она уложила внучку в постель и, вернувшись к дверям, стала смотреть с порога на усыпанное звездами небо. Звезды… Она давно уже не могла видеть их глазами, но чем больше глаза ее слабели, тем сильнее прозревала душа, и она уже давно начертала у себя в сердце самую точную карту звездного неба.

В тот день их дом был погружен в тишину, которую время от времени нарушал лишь серебряный колокольчик смеха маленькой девочки. Малиналли, как и любой трехлетний ребенок, была весела и беззаботна. Этот день рождения они отмечали с бабушкой вдвоем. Мать Малиналли за несколько дней до того ушла из дома вместе с одним мужчиной из Тлатоани. Она отправилась вместе с возлюбленным на торжественную церемонию встречи Нового Огня — начала нового большого календарного цикла, которое отмечалось каждые 52 года. Побывать на проводимой жрецами церемонии считалось большой удачей для любого; впрочем, соседи, уходившие из деревни, чтобы увидеть это зрелище, уже давно вернулись домой, а мать Малиналли и ее спутник все не приходили. Лишь далеко за полночь бабушка услышала смех и веселые возгласы. Мать Малиналли и ее новый супруг возвращались домой. Мужчина, в котором зажглась частичка Нового Огня, предложил матери Малиналли выйти за него замуж, и она приняла предложение. Переполняемые радостью, они наконец переступили порог дома. Женщина пригласила мужчину войти, приготовила ему еду и предложила лучший гамак, чтобы он мог отдохнуть с дороги. Когда же мать Малиналли сама стала готовиться ко сну, свекровь обратилась к ней не то с вопросом, не то с упреком:

— Сегодня исполнилось три года с того дня, как родилась твоя дочь, сегодня у девочки день рождения. Почему ты не вернулась вовремя, почему не провела этот день вместе с нею? Почему не исполнила священный ритуал и не возложила ей на пах лоскут красной материи?

— Я не сделала этого, чтобы не связывать себя клятвой перед богами на будущее. Если б я исполнила сегодня эту церемонию, мне пришлось бы повторить ритуал и в тот день, когда Малиналли будет тринадцать, когда настанет день ее «нового рождения». Я не хочу быть в тот день рядом с ней.

— Как это — не хочешь? Как ты можешь не быть рядом с дочерью в такой день?

— Не хочу, и все. Мы с ней будем далеко друг от друга, и случится это очень скоро. Я приняла решение отдать ее.

— Да как же ты можешь… как ты смеешь отрывать ее от меня? Этот ребенок принадлежит мне в той же мере, что и тебе, в ней для меня продолжает жить мой покойный сын. Она наполняет счастьем мое сердце. Мой разум, мои чувства, вся моя жизнь связаны с этой девочкой. Может, ты забыла об этом?

Ответом были слова, от которых у пожилой женщины защемило сердце:

— Рано или поздно мы обо всем забываем. Все, что происходит с нами в жизни, становится воспоминанием. Все настоящее становится прошлым. Все, что мы сегодня любим и ценим, когда-нибудь покажется нам пустяком, не имеющим значения. Все забывается; у меня теперь новый муж и будут новые дети. Малиналли я отдам в другую семью, которая позаботится о ней. Эта девочка принадлежит ушедшему Старому Огню, а я хочу забыть обо всем, что связывает меня с ним.

В ответ бабушка твердо сказала:

— Нет. Эти три года я посвятила тому, чтобы девочка выросла, чтобы ей жилось легко и радостно. Я делаю все, чтобы она поняла, что сон, в котором мы все живем, может быть светлым и счастливым, что он может быть напоен ароматом прекрасных цветов и пронизан звуками гармоничной музыки.

Невестка ответила сухо и злобно:

— Не всем нам снится один и тот же сон. Порой он оборачивается жестоким кошмаром. Порой во сне нам бывает больно, как было больно мне, пока я не проснулась. Я повторяю: эта девочка будет отдана в другую семью — потому что все проходит и все забывается. И чем скорее мое прошлое будет забыто, тем лучше.

Властным голосом бабушка возразила:

— Я вижу, что нет в тебе ни тревоги о том, как сложится жизнь твоей дочери, ни материнских чувств, ни простой жалости. Вижу я и то, что ты выбросила из памяти заветы своих родителей. Быть может, забыв все ушедшее, ты всерьез поверила, что пришла в этот мир ради того, чтобы, поправ все святое, беззаботно радоваться жизни, всходить на ложе, засыпать и просыпаться в объятиях нового супруга? Душа моя отказывается в это верить, но ты и вправду забыла, что бог Близости и Единства дал тебе эту девочку, чтобы ты выкормила, вырастила и воспитала ее, научила ее жить в этом большом мире. Если же на самом деле память твоей души изменила тебе, доверь исполнить эти заветы богов мне. Я передам Малиналли все, что смогу, все, что успею. Взывая к богам, я требую, чтобы до тех пор, пока я жива, Малиналли оставалась здесь, рядом со мной.

Мать девочки исполнила просьбу свекрови, и с того дня малышка жила на попечении бабушки, которая учила и воспитывала ее в любви, заботе и нежности.

Старая женщина и ребенок любили поговорить друг с другом и порой вели долгие-долгие беседы. Уже с двух лет Малиналли научилась выражать свои мысли ясно, лаконично и образно. Она запомнила множество слов, говорила понятно и убедительно, используя длинные предложения и неожиданные, но всегда точные сочетания слов. К четырем годам Малиналли без труда могла выразить любую сложную мысль, любые свои сомнения или же несогласие с тем, что говорили ей окружающие. Таким ранним развитием девочка целиком была обязана бабушке. Та, едва Малиналли начала говорить, стала учить внучку не только устной речи, но и занималась с ней неким подобием письма. Она научила девочку рисовать тексты, состоящие из образов — не то знаков-иероглифов, не то картинок. Так Малиналли увеличивала запас слов, училась мыслить образами и развивала память. Память, как говорила ей бабушка, это умение видеть мир изнутри, умение придавать словам цвет и форму. Без образов — видимых, слышимых и осязаемых — памяти нет, говорила она. Едва девочка освоила азы этого полурисования-полуписьма, как бабушка научила ее писать тексты-картинки — череду образов, которые рассказывали бы о каком-либо событии или происшествии. Событие это могло быть и реальным, и придуманным. Долгие часы проводила Малиналли за этим занятием. А по вечерам бабушка просила внучку, чтобы та пересказала ей какой-нибудь из текстов. Вот так они и играли изо дня в день. Бабушка не могла нарадоваться на внучку. Та развивалась не по дням, а по часам, проявляя при этом богатое воображение и пытливый ум. Но вот о чем Малиналли при всей живости ее ума и присущей ей наблюдательности не догадывалась, так это о том, что бабушка почти ничего не видит. Ведь бабушка вела себя точно так же, как все зрячие люди. Больше всего ей нравился бабушкин голос. Стоило ей услышать ласковую трель этого колокольчика, как сердце девочки наполнялось любовью и радостью. Малиналли была просто влюблена в голос и глаза бабушки. Когда та рассказывала истории и сказки, девочка смотрела ей прямо в глаза, сгорая от любопытства. В этих глазах она находила несомненную красоту. Больше ни у кого такого взгляда не было. Особенно поражало девочку то, что когда бабушка начинала говорить, ее глаза загорались, словно освещенные изнутри каким-то ласковым и теплым огоньком. Когда же она молчала, глаза ее оставались почти безжизненными. Таинственный огонь угасал и затаивался вплоть до того мгновения, когда она снова начинала рассказывать сказку. Лишь случай подсказал Малиналли: это происходит потому, что бабушка просто-напросто почти слепа и практически не видит.

Как-то раз, когда бабушка присела во дворе, чтобы отдохнуть после обеда, Малиналли тихо подошла к ней и без единого звука подсела поближе. В руках девочка держала маленькую птичку. Протянув ее бабушке, она сказала:

— Бабуля, посмотри, видишь, как ей больно?

Бабушка переспросила:

— Кому больно? И отчего?

— Разве ты не видишь? Вот она, у меня в руках, она ранена, и я бы хотела вылечить ее.

— Нет, девочка, я ничего не вижу. Скажи, что у нее болит? Где ее рана?

— Вот здесь, на крыле.

Бабушка протянула руки, и Малиналли положила ей в ладонь раненую птицу.

Девочка была потрясена тем, что бабушка на ощупь пытается определить, что случилось с птичкой и где надломлено ее крыло.

— Цитли, бабушка, как же так получается, что ты ничего не видишь, а все-таки видишь все вокруг, и гораздо больше меня? Скажи, если твои глаза не видят ни цветов, ни красок, если они не видят ни моего лица, ни моих глаз, если они не видят тех историй, которые я рисую, что же тогда ты видишь перед собой?

На это бабушка ответила:

— Я вижу то, что находится внутри вещей. Я не вижу твоего лица, но знаю, что ты красива; я не вижу твоих глаз, но могу почувствовать твою душу. Я никогда не видела то, что ты пишешь и рисуешь мне, но я вижу эти сказки и рассказы через твои слова. Я могу видеть все, во что верю. Я вижу, почему мы здесь и куда уйдем, когда перестанем играть с тобой.

По щекам Малиналли потекли слезы, и бабушка спросила ее:

— Почему ты плачешь?

— Я плачу, потому что вижу — тебе не нужны глаза ни для того, чтобы видеть, ни даже для того, чтобы просто быть счастливой, — ответила ей девочка. — А еще я плачу, потому что люблю тебя и не хочу, чтобы ты уходила.

Бабушка нежно обняла ее, прижала к себе и сказала:

— Я никогда не уйду, никогда не покину тебя. Всякий раз, увидев в небе летящую птицу, ты увидишь меня, ибо я буду там — с тобой и с этой птицей. Я буду везде, в кроне каждого дерева, в далеких горах, в вулканах, в кукурузном поле — везде. Да, и самое главное: каждый раз, когда с неба пойдет дождь, я буду рядом с тобой. В воде и влаге мы всегда будем вместе. А за меня не волнуйся. Ты жалеешь меня, потому что я лишилась зрения, но поверь: слепота настигла меня тогда, когда форма и цвет вещей не помогают мне видеть мир, а лишь мешают. Они отвлекают, пугают меня, не дают разглядеть суть вещей, тайный смысл всего, что происходит вокруг. Я осталась слепой, чтобы вернуться к истинному пониманию мира. Так я решила, и сейчас я счастлива. Счастлива видеть то, что мне дано видеть теперь.

Рассвело. В то утро свет был каким-то особенным, неясным, и контуры облаков исчертили небо силуэтами неких сказочных зверей. Малиналли, с образом бабушки в мыслях, отложила жернова и развела огонь, на котором собиралась нагреть комаль — на этой глиняной сковородке замешанное на воде тесто из маисовой муки превращалось в лепешки. Этот утренний ритуал она проделала неторопливо, в почтительном молчании. В последний раз делала она эту работу здесь, у этого очага, в этом доме. Она замерла в неподвижности, наблюдая за пляшущими языками пламени и пытаясь понять значение этих бесконечно чередующихся, сменяющих друг друга символов. Бог Уэуэтеотль, Старый Огонь, представал перед нею во всем своем великолепии — в самых роскошных цветах и формах.

Разноцветные язычки и искры — красные, желтые, зеленоватые и голубые — мелькали перед глазами Малиналли, рисуя перед ее внутренним взором карты звездного неба, сверяясь с которыми она уносилась куда-то прочь, в те далекие края, где нет уже ни времени, ни пространства. На миг душа Малиналли испытала покой и радость. Не замечая, что делают ее руки, она, мысленно все еще пребывая где-то там, далеко, перемешала тесто и выложила на комаль пару лепешек. Первую из них она съела медленно, тщательно пережевывая каждый кусочек. Делала она это со значением и с пониманием того, что с каждым ломтиком маисовой лепешки ее тело обретает единство и с ушедшей в другие миры бабушкой, и с великим богом Кетцалькоатлем.

Вторую лепешку Малиналли не стала снимать с огня. Та сначала подрумянилась на горячем коале, затем подгорела, а затем и вовсе сгорела, оставив после себя лишь хрупкий кружок золы. Малиналли смолола эту золу в ступке, и когда пепел превратился в горсть мелкого, почти невесомого порошка, она развеяла его в воздухе, чтобы напомнить высшим силам о своем присутствии в этом самом месте, чтобы ее ветер прилетал к ней из прошлого именно сюда, чтобы именно к этому очагу он принес ей воспоминания о детстве и о любимой бабушке. Проделав этот пусть не тайный, но глубоко личный ритуал, не предназначенный для посторонних глаз, Малиналли стала собирать вещи.

В джутовый мешок она сложила бусы, доставшиеся ей в наследство от бабушки, горсть кукурузных зерен с того самого первого в ее жизни поля, несколько зерен какао, каждое из которых представляло собой большую ценность и могло быть использовано как крупная монета — в случае крайней необходимости. Перебирая их в руках, Малиналли пожалела, что не может стать такой же ценной и важной, как эти зерна. Будь так — к ней бы относились совсем иначе: ее бы ценили и уж ни за что не рискнули бы отдать кому-то просто так, как подарок.

Собрав свои небогатые пожитки — все те вещи, которые она собиралась взять с собой на новое место, — Малиналли не спеша умылась, оделась и тщательно причесалась, уделив этому даже больше времени, чем обычно.

Прежде чем уйти из этого дома, она поблагодарила и благословила землю, которая ее питала, воду, которая утоляла ее жажду, воздух, которым она здесь дышала, и огонь, на котором готовила пищу. Еще она попросила богов, чтобы они не оставляли ее, всегда были рядом с нею, направляли ее действия и помыслы, дали ей света и разума — столько, чтобы понять, в чем ее предназначение и какова ее судьба в этом мире. Еще она попросила у богов силы воли для того, чтобы у нее хватило упорства суметь выполнить их волю и пожелания, исполнить то, что они предначертали ей в этом мире. Затем она попросила благословения и милости: «Пусть будет так, чтобы все, что я скажу или сделаю сейчас или в будущем, пошло на пользу мне, другим людям и не шло бы наперекор гармонии мира». Попросила она милости и у солнца — пусть оно даст силу ее голосу, чтобы все, к кому она обратится, услышали ее слова; попросила милости и у дождя: «О богиня воды, сделай так, чтобы взошло все то, что будет посеяно мною».

Малиналли присыпала землей остававшиеся в очаге угли, которые были теперь для нее знаком его собственного Старого Огня, и вышла на улицу, неся за плечами пятнадцать лет и ощущая присутствие бабушки в сердце и великого бога Кетцалькоатля — в желудке.

В тот день Кортес встал очень рано, еще затемно. Всю ночь он не мог заснуть. Стоило сну на миг одолеть бессонницу, как душа испанца погружалась в чудовищные кошмары. Так повторялось раз за разом. Самым страшным из видений, посетивших Кортеса в ту ночь, было подобие другого сна — виденного им несколько лет назад. В том сне его окружали незнакомые люди, которые оказывали ему почести, принимали его с величайшим почтением и уважением, обращались как с правителем, как с королем. Тогда, увидев этот сон впервые, юный Эрнан почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Он воспринял этот сон как доброе предзнаменование, еще более укрепившее его уверенность в том, что рано или поздно ему суждено стать выдающимся, известным и почитаемым человеком.

В эту ночь то давнее сновидение вернулось истинным кошмаром. Люди, оказывавшие ему во сне почести, на самом деле дурачились, притворялись и издевались над ним. Окружающие плели интриги и заговоры. Те, кого он считал друзьями и союзниками, один за другим улыбались ему в глаза и втыкали кинжалы в спину. Никогда раньше ни во сне, ни наяву ему не доводилось видеть клинки такой формы — с леденящими душу глазами на рукоятках. Они вонзались один за другим в него — уже мертвого… И даже после пробуждения чувство страха не исчезло. Оно заполняло собой все вокруг, обволакивало Кортеса плотным коконом и никак не рассеивалось, отчаянно цепляясь за темноту.

Темнота и мгла никогда не прельщали Кортеса. Они словно душили его, терзали его разум, подавляли чувства, наполняли беспокойством душу. Во время долгих плаваний через моря и океаны он всегда обращал взгляд на небо, стремясь как можно скорее отыскать глазами Полярную звезду — ту звезду, что покровительствовала морякам, не давая им сбиться с курса в открытом море. Если же небо бывало затянуто облаками и звезды не могли пробиться сквозь это ватное покрывало, душа Кортеса наполнялась тревогой. Ему казалось, что корабль идет вслепую, и такое плавание, пусть даже по спокойному морю, представлялось ему вдвойне опасным.

Незнание языка туземцев, невозможность вести с ними переговоры — все это тревожило Кортеса ничуть не меньше, чем плавание под парусом в тумане между островами и рифами. Для него язык майя был настолько же непостижим и неведом, как, например, обратная сторона Луны. Прислушиваясь к голосам индейцев и не понимая в их речах ни единого слова, он чувствовал себя уязвимым и потерянным. Далеко не во всем он мог доверять и своему переводчику. Он не знал, насколько верно брат Иероним де Агилар передает смысл сказанных им слов и в какой мере вольно или невольно меняет их значение. Уличить переводчика во лжи было некому.

Кортес воспринял появление святого отца в его отряде как подарок небес. Корабль, на котором Иероним де Агилар прибыл к берегам Америки за несколько лет до Кортеса, потерпел крушение, и святой отец оказался пленником индейцев майя. Прожив в одном из племен на положении раба долгое время, он освоил их язык и знал многие их традиции и обычаи, казавшиеся европейцам странными и подозрительными. Узнав о том, что в рабстве у индейцев находится такой человек, Кортес тотчас же предпринял операцию по его освобождению, руководство которой взял лично в свои руки.

Он был счастлив, когда святой отец оказался в его лагере. Сам Агилар обрадовался свободе ничуть не меньше. Он сразу же помог Кортесу, рассказав много полезного и интересного об индейцах майя, а главное, об империи, называвшейся Мексикой и раскинувшейся на просторах в глубине континента, империи обширной и могущественной. Так что Агилар оказался очень полезным человеком для Кортеса. Однако при этом он не проявил никакой склонности к ведению политических переговоров и никакого желания убедить в чем-либо своих собеседников. Будь он более искусен в умении вести беседу, многих боев и стычек с индейцами удалось бы избежать. Зачастую обнажать клинки и доводить дело до смертоубийства не было необходимости.

Кортес всегда предпочитал вести диалог с помощью слов, а не оружия. В бой же он вступал лишь тогда, когда понимал, что дипломатия потерпела поражение. Увы, такое происходило чаще, чем ему хотелось бы, особенно здесь, в землях, где невозможно было вести переговоры напрямую, где противники не понимали языка друг друга. В своем первом сражении на землях нового континента Кортес одержал победу, причем с минимальными потерями со стороны испанцев.

В битве при Синтле он разгромил индейцев, ведомый даже не знанием тактики или мастерством полководца, а скорее безошибочно следуя проснувшемуся в нем нюху на победу. Несомненно, огромную роль в этой победе, одержанной на вражеской территории, сыграло наличие в отряде Кортеса всадников и артиллерии. Но вместо того чтобы почувствовать себя триумфатором и отметить удачное начало похода в глубь континента, Кортес не на шутку обеспокоился, почему-то почувствовал себя слабым и уязвимым. Эта мысль не давала ему покоя.

С самого раннего детства он рос уверенным в себе. В первую очередь этой уверенностью он был обязан той легкости, с какой общался с людьми, с какой находил нужные слова, используя их так, как ему в тот момент казалось нужным и удобным. Он умел добиваться всего, что нужно, словом и убеждением.

За годы своей не слишком долгой жизни он по мере взросления успел убедиться, что для него нет лучшего оружия, чем хороший разговор, даже если это спор. И вот сейчас он впервые за много лет почувствовал себя безоружным, а значит — уязвимым. В отличие от клинка или пороха слово — это такое оружие, которое невозможно использовать против того, кто им не владеет. Убеждать в чем-то, уговаривать, просить или угрожать тем, кто не понимает твоего языка, бессмысленно.

Кортес не колеблясь отдал бы половину отмеренного ему на земле срока за то, чтобы овладеть языками народов, населяющих эти неизведанные земли. Там, где можно было говорить, зная, что тебя понимают, он всегда достигал успеха. Тех постов, которые он занимал на Эспаньоле и на Кубе, он добился во многом благодаря своему красноречию, благодаря манере вести беседу, вставляя, например, в речь подходящие к случаю латинские выражения. Кортес не только много знал и о многом думал, он еще и умел выгодно представить перед собеседником свои знания и суждения.

Кортес прекрасно понимал, что ни кавалерия, ни аркебузы, ни даже пушки не являются достаточным условием, чтобы завоевать и подчинить себе и короне эти земли. Индейцы, обитавшие на континенте, разительно отличались от дикарей, встретивших испанцев на Эспаньоле и на Кубе. В противостоянии с неорганизованными варварами артиллерия и кавалерия, может быть, и являются лучшим оружием, едва ли не единственным аргументом в споре. Но цивилизованные, создавшие мощные, хорошо управляемые государства народы — это совсем иной противник, в противостоянии с которым следует применять другие, цивилизованные методы. В этом случае на первый план выходит не столько военная стратегия, сколько политика и дипломатия. Здесь надо уметь переманивать противников на свою сторону, создавать союзы, вести переговоры, торговаться, убеждать и обещать… но все это достижимо лишь при одном условии: нужно уметь разговаривать на одном языке, а именно этого Кортес и был лишен в ходе экспедиции с самого начала.

Оказавшись в этом новом, едва открытом мире, Кортес сразу понял, что именно здесь могут сбыться его мечты, именно здесь судьба дает ему возможность проявить себя, добиться всего, чего он только может пожелать. При этом он чувствовал себя так, словно ему связали руки. Общение жестами и знаками не могло заменить настоящего диалога и не позволяло добиться намеченных целей. Без языка даже оружие не могло быть использовано в полную силу.

Воевать, не ведя переговоров, не склоняя на свою сторону кого-либо из противников, значительно превосходящих по численности его отряд, было все равно что использовать аркебузы как дубины, вместо того чтобы из них стрелять.

Мысль Кортеса работала стремительно. За доли секунды он мог придумать и изложить собеседнику те предложения и обещания, которые даже не были бы ложью и при этом помогли бы ему добиться своего. Он умел говорить красноречиво, логично и внушать своими словами доверие. Помимо этого, Кортес с детства усвоил одну простую истину: удача любит храбрых. С этим он никогда не спорил, и храбрости ему было не занимать. Но сейчас отвага и мужество ничем не могли ему помочь. Свою экспедицию он сумел снарядить благодаря красноречию, убедив колониальные власти выделить ему солдат и деньги. Так что в основе всего предприятия лежало слово. Слова были кирпичиками возводимого им здания, а храбрость — тем раствором, который связывал эти кирпичи воедино. Без слов, без языка, без отклика и ответа все предприятие теряло смысл. Если он не найдет способа решить дело, никакой конкисты не будет.

Эту ночь, предшествовавшую новому дню, император Моктесума спал, мучимый кошмарами. Ему снились дети, раздетые донага и бредущие по покрытым снегом склонам вулканов Попокатепетль и Ицтаксиуатль. Дети шли весело, со смехом и радостными криками. И они, и тот, кто видел их во сне, знали: ведут их к тому месту, где приносятся жертвы ненасытному богу Уитцилопотчли.

Моктесума видел, как дети один за другим падают в разлом ледника, заполненный водой. Они захлебывались, и их тела плавали на поверхности холодной как лед воды. Затем по их телам прошествовал алкающий этих жестоких жертв бог, и с неба на землю пролились тяжелые крупные капли воды, точно такие же, как те, что стояли в глазах императора, когда он проснулся. И тут не то во сне, не то наяву он представил себе сосуд для воды, сделанный из детского черепа. Пить из этого сосуда оказалось очень удобно и приятно. Это видение, эта игра воображения внушили Моктесуме страх и в то же время доставили ему удовольствие. Это испугало его еще больше, когда он окончательно проснулся. Неожиданно сильный порыв ветра распахнул дверь в его спальню, и на лицо императора упал солнечный луч. В то утро солнечный свет и ветер разомкнули его веки. Ветер, словно взбешенный, трепал циновки и покрывала, срывал со своих мест все, что мог поднять в воздух, и швырял на пол комнаты, где спал в эту ночь император Моктесума. Всевластного правителя обуял страх. Его воображение мгновенно нарисовало картину неминуемой кары, которую вот-вот должны были обрушить на него боги. Он увидел, нет, даже не увидел, а скорее почувствовал острые шипы агавы, пронзающие ему язык и пенис. Эти перепачканные кровью иглы указывали всем на его вину, на страшный грех, который камнем лежал на сердце Моктесумы. Грех этот состоял в том, что при его правлении народ, называвший себя ацтеками, предал постулаты старой веры и, изменив догматы, извратил древнюю религию племени тольтека. Когда-то давно сами ацтеки были кочевниками. Отсчет истории их оседлой жизни шел с того дня, когда был основан город Тула. Город стал столицей племени тольтеков. Как рассказывала легенда, основателем Тулы был сам Кетцалькоатль, крылатый змей, и Моктесума был уверен, что появление в границах его империи чужестранцев, называвших себя испанцами, свидетельствует о неизбежном скором пришествии Кетцалькоатля. Вернувшись на землю, крылатый змей, несомненно, призовет его, Моктесуму, к ответу. Страх перед божественным гневом парализовал волю славного воина и мудрого правителя. Если бы не этот ужас и не готовность принять от богов любую кару за свои прегрешения, он легко, буквально в один день уничтожил бы отряды чужеземцев, вторгшиеся в его земли.