Рука доктора Маклина дрожала, когда он брал пиявки и прикладывал их к покрытому потом лицу Элджина. Горшок, в котором держали этих скользких существ, был довольно неподходящим для них вместилищем, ибо имел изящные очертания и был изготовлен, как предполагала Мэри, на одной из наилучших мануфактур по производству фарфора, возможно в Стаффордшире. Слово «пиявки» было выписано на нем в модном тогда цвете чирка, и Мэри пришло в голову, что если изменить это слово на слова «масло», «сахар» или «молоко», то этот сосуд вполне мог послужить украшением самого пышно накрытого стола. Но вместо аппетитных спутников чаепития банку наполняли отвратительные, похожие на червей кровососы, и один из них уже на глазах распухал на виске Элджина, поглощая его больную кровь.

— Помоги, Господи, — прошептал доктор, отнимая свою дрожащую руку от пиявки.

Весь вечер Элджин провел вне дома, под проливным дождем, наблюдая за одним из тех впечатляющих пожаров, которые время от времени случались в городе, уничтожая целые кварталы легковоспламеняющихся деревянных построек, в которых ютилось многоязычное и смешанное население города, превышающее уже половину миллиона. Всю ночь напролет полыхали дома греков, евреев, итальянцев, русских наряду с жильем многих турок.

— Ты подвергаешь себя опасности, дорогой, — вскричала Мэри вслед мужу, когда тот спешил к двери.

Но он не обратил внимания на ее слова, лишь на мгновение вернулся и подарил самый беглый поцелуй. Второпях Элджин забыл накинуть пальто, увлекаемый зрелищем огромных языков пламени, уже взвивавшихся к небу выше минаретов и куполов.

Когда муж исчез из виду, Мэри перевела глаза на пасмурное небо: собиравшихся на нем грозовых туч было не отличить от клубов дыма. Позже разразился ливень, но Элджин, не обращая внимания на свое слабое здоровье, решил задержаться на пожаре. Он постоянно колебался между осторожностью и от природы присущим ему интересом ко всякого рода приключениям. Напомнить ему о первой означало вызвать вспышку второго. Поэтому Мэри научилась избегать призывов к осмотрительности.

Домой в тот вечер он вернулся очень поздно, промокнув до нитки, и весь следующий день был принужден провести в постели, одолеваемый приступом жесточайшей мигрени, в которой винил отвратительную зимнюю погоду Константинополя.

— Как шотландцу может прийти в голову жаловаться на турецкие зимы? — вопрошала его Мэри.

На что он отвечал, что имеет в виду нескончаемые и непредсказуемые дожди и слишком натопленные комнаты, в которых к тому же им приходилось сидеть, не снимая жарких мехов из почтения к хозяевам.

Теперь доктор Маклин пристраивал уже шестую пиявку к лицу Элджина, и каждая из них ритмично пульсировала, наливаясь кровью больного.

— Никогда не видал таких жадных тварей, — заметил доктор, приподнимая хвост одной из них, чтобы убедиться, что она накрепко присосалась к коже. — Их укус даже крепче, чем у английских пиявок.

Элджин поморщился, на мгновение приоткрыл один глаз и поскорей снова его зажмурил. На что могут быть похожи эти твари, если смотреть на них глазами несчастного пациента?

Мэри оставалось только надеяться, что доктор принял решение, не повинуясь своим нетрезвым догадкам, а адекватное ситуации. Доктор Маклин по-прежнему предавался безудержному пьянству, и она обратила внимание, что его руки, ухаживающие за больным, дрожат не менее сильно, чем за завтраком. Ей давно хотелось пригласить другого доктора, но где найти надежного врача в этом городе, рассаднике самых отвратительных заболеваний, она понятия не имела. И сильно нервничала при мысли, что именно доктор Маклин будет принимать у нее роды, до которых оставалось всего два месяца.

Мэри не была такой уж брезгливой, изнеженной девушкой. В детстве она с удовольствием играла в садах Арчерфилда с земляными червями и другими омерзительно выглядящими тварями, к ужасу своих нянек. Те почти не сомневались, что их подопечная непременно помрет от заразы, подхваченной от этих непонятных существ, не успев покинуть детскую. Недавно ее храбрость прошла испытания тяготами морского переезда, ураганным артиллерийским огнем и путешествиями верхом на осле по таящим неизведанные опасности землям. И это происходило, когда Мэри вынашивала свое дитя. Но она не могла заставить себя даже взглянуть на прекрасное когда-то лицо Элджина, покрытое жуткими кровососами. Его глаза были плотно зажмурены, как бывало и в интимные моменты их близости, но сейчас его вид говорил только о страданиях. И Мэри решила быть сильной. Тут не было ни доброй матушки, ни заботливого отца, на руку которых она могла опереться в поисках помощи и утешения. Несмотря на тот восторг, с которым к ней здесь относились, она была, в сущности, одинока в этом чужом городе. Супруги других дипломатов, которые искали ее дружбы и соперничали за счастье быть приглашенными на ее ужины или танцевальные вечера, несомненно, завидовали ее успеху у султана и его могущественной свиты. Как же они были бы рады слышать, что бедная мадам Элджин так расстроена болезнью мужа и ослаблена беременностью, что вынуждена была уехать восвояси.

Неожиданно она ощутила знакомое чувство сужения дыхательного горла, от которого поток воздуха словно прекращал поступать в легкие. Мэри в таких случаях начинало казаться, будто его выкачали из всей комнаты, в которой она находилась. Она приоткрыла рот, стараясь вздохнуть полной грудью, не желая отвлекать внимание доктора Маклина — он непременно узнал бы ее удушье — от Элджина, который больше нуждался в его уходе. Задержав дыхание, она заставила себя подойти к мужу, не обращая внимания на пиявки, поднесла его ладонь к губам, поцеловала и послала улыбку ему и доктору. Знаком дала понять, что ей нужно на минутку выйти — пусть думают, что по естественным надобностям, — и направилась к дверям. Оказавшись за дверью, опрометью бросилась наверх, в спальню, с трудом распахнула ставни, закрывавшие балконную дверь. Она задыхалась в кашле, в то же время тщетно пытаясь вытолкнуть воздух из легких. Звуки раздирающих легкие, захлебывающихся вдохов казались ей грохотом парового двигателя. В последнем усилии она бросилась на балкон, перегнулась через перила на случай, если начнется рвота, и ухватилась за них, дрожа и захлебываясь в удушье. Обессилев, Мэри через мгновение опустилась на пол, стараясь успокоиться, вобрать хоть чуточку воздуха, чтоб дотянуть до того момента, когда приступ кашля оставит ее. Так происходило уже не раз, непременно заставляя ее изумляться собственной живучести.

Перехваченное приступом удушья горло начало медленно высвобождаться, и она смогла несколько раз вдохнуть, втягивая ртом воздух. Она села поудобнее, подостлав под себя юбки, прильнула к железным перилам и стала глубоко вдыхать, позволяя легким наполняться и опустошаться. Мэри успокоилась и устремила взгляд в холодную и ясную ночь. На поверхности воды плясало отражение лунного света. Вдруг, в полном безлюдье, у подножия ближайшего холма она заметила какого-то медленно бредущего человека, который тащил за собой тележку, доверху нагруженную тюками белых тканей.

«Странное время он выбрал для торговли вразнос», — мельком подумалось Мэри.

Но вот торговец постучал в дверь одного из ближайших домов, она отворилась, кто-то подал ему еще один белый тюк, и он небрежно швырнул его к остальным. Но едва торговец вновь потащил тележку вдоль улицы, как из той же двери выскочила женщина, бросилась за ним и выхватила из телеги эту поклажу. Она потянула за собой куль, ткань стала разматываться, и глазам Мэри предстала какая-то застывшая в неподвижности фигура, напоминавшая детское тельце. Тележка остановилась, из дома вышел мужчина, забрал из рук женщины ее страшную добычу, снова завернул в тряпки, положил обратно на телегу и увел женщину в дом.

Мэри уже доводилось слышать, что тела жертв, погибших от оспы, увозят тайно, по ночам, чтобы избежать вспышек истерии, но она была уверена, что страшная болезнь обитает в кварталах, далеких от нарядных посольских дворцов, в одном из которых они жили. Возможно, Элджин и прав: погода здесь лишь немногим хуже, чем в Шотландии, но есть в здешнем воздухе нечто такое, что вызывает нездоровье. Никаких симптомов оспы у Элджина не было, но уверенности в том, что все они, и в особенности ее будущее дитя, и впредь избегнут этой напасти, быть не могло.

Чету Элджинов заранее предупреждали, что следует воздерживаться от приглашений высокопоставленных турецких чиновников в дом; они в таких случаях просто игнорируют приглашения, а это может послужить причиной разного рода дипломатических неувязок. Но капитан-паша, прослышав о том, что английский посол нездоров, немедленно поспешил навестить их и узнать, не может ли он быть чем полезен госпоже Элджин.

— Я, пожалуй, раскрою вам один секрет. Мне хочется, чтобы вы узнали о моей тайной страсти.

Мэри понимала, что ведет себя слишком смело, но ей казалось необходимым в какой-то мере защитить репутацию мужа. Она знала, что нельзя позволять важному турецкому чиновнику видеть английского посла в состоянии полнейшей беспомощности — уважение турок к послу такой державы надо было сохранять любой ценой.

— Мой муж слегка занемог, всего лишь небольшая простуда. Но я прошу вас не входить к нему в комнаты. Он не вынесет даже мысли о том, что обнаружил перед вами свою слабость, — уверяла она своего гостя.

— Тогда удовлетворите, прошу, мое любопытство. Что же за страсть вы скрываете? — спросил паша улыбаясь.

— Эта страсть называется вист. Презанимательная карточная игра.

— Госпожа Элджин, вы подвергаете себя риску. В этой игре я достиг почти совершенства.

И Мэри поняла, что нынешний вечер она держит под контролем. Демонстрируя же гостю одну из своих хитроумных карточных уловок, она вдруг, к собственному удивлению, услышала, что рассказывает паше о своих опасениях, о том, как боится родов в дальней стране, среди чужих людей. Она даже со всей откровенностью рассказала, что видела, как вырывали из рук матери мертвое дитя, и о своем безрассудном страхе, что с ней и ее первенцем может случиться подобное.

— Клянусь честью, что защищу ваше дитя так, как защищал бы своего родного сына или дочь.

Глаза капитан-паши увлажнились, будто в них стояли те же слезы, что у Мэри.

— Но вам необходимо внимание и участие других дам, — продолжал он. — Я уже замечал, что женщины нуждаются в такого рода поддержке, и решил пригласить вас к себе и познакомить с моей сестрой.

— Но разве она не жена султана? — воскликнула Мэри.

У нее даже голова пошла кругом от неожиданной радости, что ей удастся увидеть не только дом турецкого военачальника, но и одну из тщательно скрываемых в гареме султанских красавиц.

— Она — хасеки, что значит любимая наложница султана, его фаворитка. Но когда я нахожусь в Константинополе, повелитель позволяет ей проживать у меня, помогая моим домашним вести хозяйство и составляя мне компанию. Она много слышала о вас и сгорает от нетерпения встретиться с вами.

Подобное приглашение являлось беспрецедентным и почетным доказательством его дружбы. Мэри это понимала. Но на следующий день капитан-паша продемонстрировал свою щедрость еще более наглядно. К Мэри прибыл от него гонец — нарядный и надушенный — и доставил золотую шкатулку. Элджин, в первый раз за неделю болезни преодолевший свою слабость настолько, что сумел принять ванну и одеться, наклонился над плечом жены, заглядывая в письмо, которое она читала.

Прочтя эти строки, Мэри приоткрыла крышку и обнаружила в шкатулке потрясающего размера и удивительно глубокого цвета сапфир, окруженный бриллиантами, сиявшими вокруг него, подобно звездам вокруг какой-нибудь планеты. Мэри показалось, будто редкий камень вобрал в свои сверкающие грани цвета вечернего небосвода. Завороженная, она поворачивала его в пальцах, любуясь ледяным блеском сапфира. Камень словно струил свет вечности, и Мэри чудилось, будто она погружается в его глубины. Не таится ли в нем какая-то чудодейственная сила, которая заставит ее влюбиться в капитан-пашу?

— Может, он хочет, чтоб ты носила его в своем пупке? — Голос Элджина нарушил минутное очарование.

Сильно похудевший за время болезни, с запавшими глазами, сейчас он казался выздоравливающим. На щеках его появился легкий румянец, но лицо словно состарилось за неделю.

— Дорогой, капитан-паша сделал нам совершенно удивительное предложение, — сообщила Мэри. — Его сестра собирается провести эту неделю в его доме, и она приглашает меня нанести ей визит.

— Но это же превосходно! — вскричал муж. — Ты, без сомнения, вернешься с еще более богатой добычей.

— И, что еще более необычно, она настаивает на том, чтобы я провела у нее в гостях две ночи.

— Вот уж действительно странное предложение.

Лицо Элджина приняло непроницаемое выражение, как будто он сам старался понять, как ему следует отнестись к услышанному.

— Ты не думаешь, что он захочет воспользоваться ситуацией и похитить тебя, а нашего будущего младенца выдать за своего сына?

— Ни за что б не подумала, что тебя так может увлечь сюжет, годный лишь для дамских повестей, — усмехнулась Мэри. — Уж не говоря о том, что такое происшествие могло бы послужить причиной настоящего международного скандала. В противном случае не сомневаюсь, что капитан-паша не устоял бы перед искушением. Только страх лишиться головы от удара султанской сабли удерживает его в границах приличий в моем присутствии.

— Более важно, мадам, то, что вы сами имеете силы сопротивляться его чарам. Следует ли мне напомнить вам, какие слова произнес Цезарь, разводясь со своей второй женой? Он сказал, что жена Цезаря должна быть вне подозрений.

— Если ты считаешь, что твоей жене не подобает оставаться двое суток под чужой кровлей, я готова отклонить приглашение.

— Как раз напротив, я мечтаю, чтобы ты туда пошла. Но разве сестра нашего друга не является любимой наложницей султана?

— Паша уверяет, что так оно и есть.

— Тогда иди. И постарайся хорошо провести время.

— Значит, я вне подозрений? — Мэри игриво провела рукой по груди Элджина, затем потрепала мочку уха. — Так и должно быть, ибо я люблю своего Эджи больше всего на свете.

— Видишь ли, дорогая, в скором времени мы будем отчаянно нуждаться в протекции капитан-паши и, возможно, его сестры тоже, поскольку султан, несомненно, прислушивается к ее мнению.

Он поцеловал руку жены с галантностью дипломата на светском приеме. Но Мэри не любила, когда муж в частной жизни вел себя официально. Например, целовал ей руку, будто она почтенная супруга какого-то важного лица, а не его возлюбленная. Подобно всем женщинам, Мэри мгновенно замечала недостаток искреннего чувства и огорчалась.

— С утренней почтой я получил письмо из Афин, где находятся Гамильтон и некоторые из наших сотрудников. Им практически не разрешено даже приближаться к Акрополю. Дисдар, которому поручена его охрана, требует огромной мзды за одно разрешение подойти к Парфенону. Наши фонды иссякнут прежде, чем мы сумеем выполнить простейшую из своих задач.

— А какую помощь в состоянии оказать в Афинах капитан-паша?

— Он может использовать свое влияние на султана и добиться для нас разрешения свободно там работать. Прошли уже месяцы, Мэри, а ничего еще не сделано. Содержание наших специалистов стоит огромных денег. Работа, порученная им, должна быть выполнена, или вся миссия провалится.

С лица Элджина, по мере того как он говорил, сбежали все краски, воодушевление, с которым он начал утро, бесследно исчезло, глубокие морщины прорезали его лоб.

— Пригласив тебя провести такое долгое время в лоне его семьи, — продолжал он, — паша практически объявляет тебя одним из близких его окружению людей. А в чем гордый и могущественный турок откажет члену своей фамилии?

— Я тотчас же пошлю нашего Даффа к капитан-паше с ответом, что принимаю его любезное приглашение. Я буду скучать без тебя. Ты навестишь меня?

— Конечно. Если только ты не считаешь, что мой визит нарушит мечты нашего друга о том, что ты уже состоишь у него в гареме.

Мэри не могла бы с уверенностью сказать, шутит ее муж или нет. Но изобразила снисходительную улыбку, как бы давая понять, что сочла сказанное глупой шуткой. В душе же она была поражена тем, как ее Элджин, который в обычных обстоятельствах едва не трясся от ревности, стоило кому-либо из мужчин приблизиться к ней, сейчас без спора уступает, предоставляя действовать в его интересах.