— Судей можно либо разозлить, либо очаровать, Аспасия, — объяснял мне Сократ. — Я, конечно, посоветовал бы последнее. Уже твоя беременность, как явный знак любви Перикла к тебе, может привлечь их на твою сторону. Каждый человек сочувствует беременной, даже если она гулящая девка. Не старайся злить судей, и ты уйдешь из суда оправданной.

— Твоему совету не откажешь в мудрости, друг мой, но они так долго злили меня, что я хотела бы вызвать в них толику того же чувства.

— Человек может быть либо счастлив, либо прав, — отвечал Сократ. — Я предоставляю тебе самой решить, что для тебя более важно.

Сократ постоянно проявлял самый живой интерес к предстоящему суду и приносил мне свежие новости, как только они появлялись.

— Твой зять и его сообщница Эльпиника распространяют по всему городу слух, что ты превратила дом порядочного афинянина в вертеп и пыталась склонить свободных женщин к занятию проституцией. Это обвинение, если будет доказано, грозит смертным приговором! Предстоящий суд будет самым интересным и занятным за последние годы. Меня это событие просто захватило.

Я была счастлива иметь друга, который мог помочь мне разработать стратегию поведения в суде. В качестве обвинений были выдвинуты оскорбление богов и сводничество, и мы с Сократом были убеждены, что по афинским законам ни одно из них не может быть доказано. Перикл с нами согласился и, уверенный, что меня оправдают, редко принимал участие в наших дискуссиях. Мы понимали, что неприязнь ко мне была вызвана тем, что я, чужестранка, оказывала влияние на самого важного человека в Афинах. Как выразился Алкивиад много лет назад, «так много болтала, что растеряла последний ум».

— Но болтать — вовсе не преступление, — говорила я Сократу. — Нет закона, запрещающего женщинам говорить.

— Это так. Но считается законом природы, что им следует помалкивать. И поэтому ты являешь собой угрозу естественному порядку вещей.

— Тем, что высказываю свои взгляды?

— Да! Ты первая из женщин, которой разрешено присутствовать на суде. Это само по себе уже неслыханно, уверяю тебя. То, что ты выражаешь свое мнение — по философским вопросам или обсуждая политику с Периклом, — твоя самая большая вина в глазах афинских мужей.

— Но как же Диотима? Она высказывает свои взгляды как философ.

— Диотима — жрица высокого ранга в глазах всего города. Когда она говорит, то делает это с разрешения Афины, и потому никто не возражает. Но когда говоришь ты, ты узурпируешь право мужчин на главенство. Когда ты даешь советы Периклу, ты узурпируешь права его сотрудников-мужчин. Когда ты открыто ходишь по городу где хочешь и ведешь беседы с кем хочешь, ты представляешь угрозу для мужчин, поскольку даешь основания их женам поступать так же.

— Давай вернемся на почву реальности.

— Только если велишь подать еще вина, — усмехнулся Сократ.

Мы сидели во дворике дома Перикла, где не так давно было поставлено для меня ложе. В жаркое время дня мне было тяжело находиться во внутренних комнатах, и теперь я могла проводить эти часы, лежа на подушках во дворе, под навесом из сурового белого полотна.

Я приказала принести вина и продолжала излагать свои мысли.

— Известно, что богиня Афина, которой поклоняются и возносят почести все добрые люди, обладает качествами, которые эти люди уважают и которым пытаются подражать, а именно: мудростью, отвагой, способностью разрабатывать планы, стратегию и тому подобное. Но так же известно, что богиня — женщина. Почему же в таком случае люди отказывают женщинам в обладании этими качествами? Разве это логично?

— Ты рассуждаешь правильно.

— И если женщины могут обладать такими качествами, то почему их мнение не может быть выслушано и принято в расчет? Почему для женщин недоступно то общественное поведение, которому следуют мужчины?

Я чувствовала, лицо мое разгорелось от волнения, с которым я выкладывала собственные аргументы, желая, чтобы Сократ счел их разумными.

— Я не возражаю против твоих доводов, Аспасия. Но в афинском суде они тебе не помогут. Все, что я могу тебе посоветовать в данном случае — покажи себя хорошей женщиной. Именно это хотят видеть судьи. Если ты покажешь себя покорной и доброй, тебя оправдают. А если перед ними окажется та наглая шлюха, которой они тебя представляют, тебя ждет обвинительный приговор.

— Наверное, мне следует сделать пожертвование Пандросос и испросить дар послушания, — съязвила я.

— Думаю, это был бы неплохой шаг.

В его ответе не было и следа обычной для Сократа иронии.

— Разве ты не видишь противоречий в своих словах? Ты просишь меня разыграть роль покорной и доброй женщины, но сделай я это, и у меня не будет возможности опровергнуть их смешные обвинения.

— Но ты можешь показать, что эти обвинения лживы и смешны, если представишь себя в глазах судей разумной и скромной — то есть обладающей теми добродетелями, которые мы, греки, ценим превыше всего. «Ничего сверх меры», как велел Аполлон. Ты не должна демонстрировать неподобающие женщине чувства. Это очень важно. Опровергни представленные тебе обвинения, продемонстрировав достоинства, которые мы уважаем и высоко ценим в женщинах.

— Но мои аргументы логичны, а в Афинах логику тоже высоко ценят.

— К сожалению, когда ты начинаешь их выкладывать, твое лицо становится красным, а голос — визгливым. И если ты позволишь себе так горячиться, то предстанешь перед ними какой-то Медеей, пришлой чужеземкой, не понимающей главного. Вот что я хочу тебе сказать: всех, кроме самих себя, афиняне считают варварами. Сюда они относят и женщин. А варварам и женщинам присущи необузданность чувств и похоть. Предоставленные самим себе, такие люди могут разрушить то разумное и цивилизованное общество, которое мы создали. Ты не являешься уроженкой Афин и ты женщина. Оба эти обстоятельства работают не в твою пользу, а потому, Аспасия, не пытайся умничать, защищая себя, или у тебя будут крупные неприятности.

В этот момент ребенок у меня в животе брыкнулся, словно подтверждая сказанное Сократом. Я понимала, что мой друг прав. Пытаясь доказать, что женщинам могут быть присущи добродетели богини Афины, я не только не опровергну обвинений, но даже создам угрозу тем нормам, которые позволяют женщинам спокойно и незаметно присутствовать в публичной сфере.

— Ты согласен со мной в том, что такие обвинения не выдвинули б против мужчины?

— Конечно согласен. Ни один из мужчин, позировавших скульпторам, еще не представал перед судом.

— И что мужчины могут приглашать к себе в дом кого угодно и не отвечают за поведение своих гостей. Согласен?

— Да, Аспасия, но в настоящий момент это не имеет отношения к существу дела.

— Твои доводы правильны, Сократ, но я действительно не понимаю, как могу разрешить эту загадку, оставаясь в роли покорной и доброй женщины.

— Лично я всегда прислушиваюсь к своему daimon, внутреннему голосу. Он мне всегда подсказывает, как надо себя вести. И я убежден, что у каждого человека есть внутренний голос, который управляет его поступками и его словами. Я призываю тебя прислушаться к твоему личному daimon и позволить ему провести тебя через это испытание.

Суд не мог быть проведен ни в одном из обычных помещений. Сгорающие от любопытства мужчины задолго до рассвета выстроились в очередь, чтобы оказаться членами суда или быть допущенными на заседание. Всему греческому миру Афины известны своими «филосудами», стариками, которые готовы все время проводить в зале суда, выслушивая прения или заседая в жюри. Но слушание моего дела, казалось, превращает весь город в карикатуру на самое себя. Две тысячи мужчин горланили, предлагая избрать их в заседатели. Ни один из них не хотел отказаться от возможности увидеть, как меня станут судить за предполагаемые преступления, и ни один чиновник не хотел отказать в этом своим согражданам. В таких условиях даже Одеон оказался слишком мал для того, чтобы вместить толпу зрителей. Пникс, где проводило свои заседания Народное собрание, был отвергнут в пользу театра Диониса, возможно, для того, чтобы дать афинянам полюбоваться очередным театральным зрелищем, к которым они имели такую склонность.

Гермипп, выступавший в роли обвинителя, был отвратительным, одноглазым, бранчливым комическим поэтом. В театре Диониса он чувствовал себя как дома, ибо одна из его пьес была поставлена здесь несколькими месяцами раньше. В этой пьесе персонаж, которого он назвал Перикл, заядлый пьянчужка, пьянствовал не переставая, пока враги боролись против Афин. Ничто не могло быть дальше от правды, но пародия на одного из самых видных афинских граждан вызвала смешки в публике, даже со стороны самого Перикла, который всегда считал для себя недостойным узнавать собственные черты в подобных персонажах.

Магистраты уселись в ряд на мраморных скамьях, украшенных символами города — оливковыми венками, изображениями Афины с совой на плече и щитом. Когда я проходила к предназначенному мне месту, до меня донеслось взволнованное дыхание сидящих в зале. Сократ был прав: присутствие женщины на суде, даже если это суд над ней самой, было беспрецедентным событием. Я увидела Эльпинику, сидевшую среди тех, кому предстояло дать свидетельства против меня. Несомненно, жюри было известно, что я намерена сама вести защиту, поэтому они сочли справедливым, если обвинение будет выдвинуто другой женщиной. Судейский чиновник указал мне скамью, на которую я должна была сесть, и, увидев вырезанное на ее спинке изображение Тесея, пронзающего мечом амазонку, я сказала ему:

— Место выбрано, наверное, не случайно. Она тоже женщина-жертва.

Я села и постаралась успокоиться. Мрамор, нагретый лучами восходящего солнца, приятно грел спину, боли в которой я испытывала в течение уже нескольких недель. Мне сказали, что это обычное явление при беременности.

В центре сцены, как во многих других театрах Греции, возвышался огромный алтарь. Я тут же мысленно представила себя лежащей на нем в качестве жертвы, принесенной в угоду врагам Перикла. На этом самом месте я сидела раньше, когда посещала вместе с Периклом театральные представления. Не в последний ли раз я здесь нахожусь? Никто не предполагал, что, если обвинение восторжествует, меня могут казнить, но некоторые думали, что меня, возможно, изгонят из города. Если б когда-либо Перикла подвергли остракизму, я, безусловно, последовала бы в изгнание вслед за ним и мы бы продолжали жить вместе. Но если буду выслана из Афин я, он, наверное, не сможет отправиться за мной. Угроза такого исхода пугала меня больше всего.

Подготовка к слушаниям не была продолжительной. Гермипп, щуря под лучами солнца свой единственный глаз, повторил выдвинутые обвинения — безбожие и сводничество. Двое свидетелей обвинения — Алкивиад и Эльпиника — сидели на противоположной от меня стороне вместе с несколькими молодыми людьми, в которых я узнала учеников Фидия. Алкивиад избегал встречаться со мной глазами, Эльпиника же, наоборот, смотрела на меня в упор, подобно тому, как волк смотрит на растерзанную им добычу. Но я еще не была растерзана, и позже они в этом убедились.

Меня переполняла уверенность, возможно, потому, что я была беременна. Женщины должны оберегать своих чад, и эта ответственность может принять грозные формы. В первые месяцы беременности я чувствовала себя уязвимой и слабой, но теперь, полгода спустя, жизнь бурлила во мне и с ней бурлила моя любовь к ребенку. Я запомнила слова Сократа и стала называть это чувство своим демоном. Я чувствовала, что сегодня мой внутренний голос проявит себя и, как сказал мой друг, поможет мне пройти через испытание.

Перикл не сел рядом со мной, мы не хотели создавать впечатления, что нас судят вместе. На стороне защиты выступал только один свидетель — Диотима. Она сидела на месте, обычно предназначенном для верховного жречества. В суд не явился ни один из мужчин, чьи жены просили разрешения посетить пирушку Перикла. В городе гнев против них за то, что они позволили своим женам такую вольность, был очень велик, и некоторые из них жаловались, что боятся подвергнуться остракизму. Диотима выглядела слегка раздосадованной, возможно, тем, что этим утром была вынуждена отступить от привычных занятий. Я только надеялась, что заседание не покажется ей чрезмерно долгим. Если солнце, по ее представлениям, станет слишком припекать, она может просто встать и уйти, оставив меня без своих показаний.

Так же сильно меня тревожило присутствие на заседании членов Совета десяти, учреждения, отвечающего обычно за состояние дорог. Но помимо этой функции именно Совет десяти устанавливал таксы для уличных женщин и улаживал споры между ними и мужчинами, которым они оказали услуги, или между мужчинами, добивавшимися их услуг. Члены этого совета обычно не выносили решения в пользу женщин — для них клиент всегда оказывался прав, возможно, не в последней степени потому, что они сами часто бывали в роли такого клиента. Но почему они присутствуют на этом суде? Я сказала себе, что вскоре узнаю причину.

Как раз когда Гермипп вызвал первого свидетеля, в зал вошел Сократ и приветливо помахал мне, будто мы с ним встретились на рыночной площади. Сократ собирается давать показания в мою пользу? На него было бы похоже явиться сюда без приглашения, встать и начать многословное словоизвержение в доказательство моей невиновности. Ему бы следовало спросить моего разрешения, прежде чем выступать в мою защиту. Но вместо этого он вдруг сел рядом с Эльпиникой. Я была поражена до глубины душа. Мне и во сне не могло привидеться, что Сократ может предать меня и согласиться выступать заодно с моими обвинителями. Я надеялась, что сумею побороть гнев и обиду на это чудовищное предательство и выступить, не потеряв самообладания. Кто, как не он, советовал мне воздерживаться от проявления эмоций на суде? А раз так, он мог бы догадаться о том, как расстроит меня его появление. Уверенность, не изменявшая мне до сих пор, начала покидать меня, сменяясь нервным беспокойством.

Выступить первой было предоставлено Эльпинике.

— Аспасия, с тех пор как прибыла в Афины, не внесла в наш город ничего, кроме зла. Кровь афинских героев обагряет ее руки! Каждому известно, что Перикл подверг осаде остров Самос в угоду ей, из-за того, что она пожаловалась на агрессию Самоса против ее родного Милета. И будто ей этого показалось мало, она воспользовалась своей дружбой с Фидием и уговорила его запечатлеть черты ее в лике богини Афины.

Гермипп важно кивал.

— Совет магистрата заявил, что сходство весьма сомнительно, — заговорил он, — но оставим это защитникам. Аспасия намеревалась оскорбить богов, а любое оскорбление богов есть акт безбожия, карающийся по закону.

Афиняне, Эльпиника — славная женщина. Мы знаем ее как покровительницу искусства и подругу по крайней мере одного из лучших наших художников. Давайте послушаем, как она узнала, что Аспасия совершила свой безбожный поступок.

Эльпиника гордо выпрямилась.

— Благодарю тебя, Гермипп, за то, что ценишь мой вклад в искусство. Я люблю быть в курсе событий, происходящих в сфере искусства, как любит это каждый его покровитель. И эти молодые люди, которые готовы засвидетельствовать преступление Аспасии, однажды рассказали мне, что она позирует Фидию. Мне было известно, что он как раз работает над колоссальной статуей для храма, оплаченного из общественных фондов.

Она продолжала расхваливать себя за то, что руководит искусством, расписывать, как к ней все обращаются за советами из-за ее особых отношений с Полигнотом. Теперь, когда этого гениального художника уже нет в мире, молодежь считает ее выразительницей его взглядов и ищет ее общества. Конечно, она платила им за информацию, как водится у таких старух, но об этом они не станут сообщать на суде. Она же продолжала свое хвастовство, и, говоря откровенно, я была довольна тем, что она привлекает внимание к собственной особе, отвлекая его от меня и уже прискучив жюри своими россказнями. Так она болтала, пока ее время не истекло и Гермипп не вынужден был напомнить ей об этом. Когда же Эльпиника вернулась на место, вызвали учеников Фидия, которые в немногих словах подтвердили то, что она уже сказала, — они, дескать, видели, как я несколько раз позировала Фидию в то время, когда он работал над изваянием Афины.

— Мы не можем допросить Фидия, поскольку он, выполняя некое поручение, выслан в Олимпию. По заданию Перикла, между прочим. Очень предусмотрительно, Перикл. — Гермипп вытянул свой длинный палец в сторону Перикла. — Но у меня есть трое свидетелей, которые работали со скульптором и своими глазами видели, как Аспасия позировала Фидию. Один из них будет сейчас давать показания. Я вызываю в свидетели скульптора Сократа, сына уважаемого каменотеса Софроникса. Сократ в течение трех лет работал с Фидием над созданием Парфенона на Акрополе.

Я боялась, что меня вырвет, когда мой друг на моих глазах встал и приготовился выступать. Ему были известны самые тайные мои мысли, известны потому, что мы с ним с первой встречи чувствовали, что близки духовно. Неужели я услышу свои собственные слова, направленные против меня?

Сократ дал те же показания, что и двое учеников перед ним. Когда я слушала его рассказ о том, что он видел меня позирующей, я едва могла верить своим ушам. Он давал показания против меня, и я смотрела на него во все глаза, но он ни разу не взглянул в мою сторону. Иногда свидетелей принуждали давать показания, и, может быть, Сократ пришел сюда из страха перед своими родными, угрожавшими ему? Но на него это не похоже. Он не из тех, кого легко запугать. Я не сомневалась, что он-то явился в суд по доброй воле.

— Могу ли я добавить еще кое-что, что поможет суду установить правду? — обратился он под конец к Гермиппу.

Я напряженно замерла в ожидании последнего предательства. Волнение мое было так велико, что я боялась, не случился бы выкидыш.

— Всему Акрополю я известен как большой любитель вести различные беседы. Спросите кого угодно, и вам скажут, что Фидий провел много часов в диалогах со мною, и не только потому, что уговаривал меня приняться наконец за работу.

В первый раз некоторые из беззубых старцев в жюри заулыбались. Я бы тоже хотела рассмеяться, но побоялась, что это веселье обернется против меня.

— И в этих беседах Фидий часто описывал достоинства и добродетели не самой Аспасии, а ее внешности. Он говорил, что лицо Аспасии является единственным, в котором отражены те же красота и смелость, которые, как он знает, присущи богине Афине. Фидий действительно просил Аспасию позировать ему, и она согласилась. Это так. Но Аспасия не знала, что он намеревался воспользоваться этим для изображения богини.

Теперь заседатели стали громко переговариваться между собой, и председатель вынужден был призвать их к порядку.

— Также много времени я провел в беседах с Аспасией. Видите, друзья, я заслужил свою репутацию любителя бесед. И могу вам сказать, что Аспасия — хорошая женщина. Она обладает таким качеством, как покорность, она не любит прекословить и перечить мужчинам. Конечно, Аспасия не стремилась позировать Фидию. Она не считала это приличным для женщины и даже боялась, что когда об этом узнает Перикл, он может рассердиться. Но она не любит возражать и потому дала свое согласие из послушания Фидию, который является другом и единомышленником Перикла.

Члены жюри снова стали переговариваться между собой. Алкивиад вскочил с места и сердито затряс кулаком в сторону Сократа.

— Какая отъявленная ложь! Это Аспасия покорная женщина? Да она упряма как бык. Она всем Афинам известна как возмутительница спокойствия, которая не умеет держать язык за зубами. Да она не замолчит ни при каких обстоятельствах!

— Но сейчас-то она как раз молчит, — спокойно ответил Сократ.

Все в зале громко рассмеялись, магистраты стали стучать молоточками, требуя тишины. Когда присутствующие замолчали, Сократ продолжал:

— Аспасия умная женщина, это так, но она всего лишь женщина, то есть объект, подчиняющийся воле мужчины. И когда к этой женщине обратился мужчина с репутацией и славой Фидия, известный всей Греции своими талантами, что ей оставалось делать, как не подчиниться ему? Разве могла она осмелиться отказать Фидию? Такой плодовитый художник, как наш великий скульптор, ищет прообразы везде, и я уверен, что наша славная Эльпиника, знакомая с привычками гениев, засвидетельствует этот факт.

Женщина кивнула, но с лица ее не исчезло выражение презрения. Сократ, не обращая на нее больше внимания, обернулся к судьям.

— Если лицо Аспасии вдохновило мастера, когда его резец высекал черты лика богини, то сама Аспасия здесь ни при чем и вины ее в этом нет.

Гермипп принялся нетерпеливо расхаживать по сцене, раздраженный неожиданным поворотом событий. Он явно нервничал, желая поскорей избавиться от Сократа, пока тот не причинил еще большего вреда процессу. Но Сократ, лучезарно улыбаясь жюри и кланяясь, уже окончил свои показания. Роль нарушителя порядка была ему по душе.

— Откуда у тебя уверенность в том, что Аспасия не подозревала о намерениях Фидия? — мрачно спросил Гермипп.

— Я имею удовольствие быть в дружбе как с Аспасией, так и с Фидием, и уверяю тебя, что мало в чем я так уверен, как в этом.

Гермипп открыл было рот, чтобы отпустить Сократа, но тот продолжал:

— Афинские мужчины обращаются к Аспасии за разумным советом в таком иррациональном вопросе, как их отношения с женщинами. Ее способность рассуждать здраво и логично известна всем в нашем городе. А ни один здравомыслящий человек не станет совершать злого деяния, поскольку известно, что прежде всего оно может навлечь гнев общества на совершившего. Аспасия искала не гнева общества, она искала его доброго отношения.

Театральная обстановка явно разбудила в нем дремлющего актера.

— Благодарю, Сократ. Теперь, прошу, оставь сцену, — твердо заявил Гермипп.

Сократ оказал мне неплохую услугу, уверяя судей в моей невиновности, но какая-то мятежная часть моего «я» стремилась доказать, что он не прав. Сумев добиться этого, я получила бы удовлетворение, но, несомненно, ухудшила бы отношение ко мне судей. Чего я все-таки хочу, оказаться правой или быть счастливой? Я хотела быть правой, всю жизнь я сопротивлялась роли покорной женщины. Для того чтобы спасти, Сократ перед всеми Афинами назвал меня покорной, но мне, хоть это и было в моих интересах, не хотелось соглашаться с этим. Во мне шла борьба, и я знала, что ее-то я проиграю. Ради своего ребенка, если не ради самой себя, мне следует пойти на компромисс. Я надеялась, что, когда настанет мой черед выступать, мой daimon, мой внутренний голос не станет жертвой этой борьбы, а подскажет мне надлежащий путь.

По мере того как солнце поднималось, в зале становилось все жарче, и вместе с температурой буря во мне разгоралась все сильней. Меня терзали самые разные мысли, и я не сразу поняла, что суд уже перешел к рассмотрению второй части обвинения — обвинения в том, что я склоняла порядочных женщин к занятию проституцией.

Встал Алкивиад. Он взглянул в мою сторону, злорадно ухмыльнулся и, повернувшись к членам жюри, обратился к ним с заранее подготовленной речью:

— В доме нашего уважаемого Перикла — и приличным людям это может показаться крайним бесстыдством — женская половина не отделена от помещений, в которых находятся мужчины. Порядками во всем доме управляла незамужняя женщина Аспасия, то есть куртизанка. Я, конечно, запретил моей жене являться в это жилище, несмотря на то что Аспасия ее родная сестра.

Я хотела вскочить и задать ему вопрос, является ли преступлением то, что женщина свободно ходит по дому, в котором живет, как вдруг меня осенило, что, может, это и так. Не так уж хорошо я была знакома с законами, принятыми в Афинах, чтобы знать все их подробности. Я почти не сомневалась, что раздельные покои мужчин и женщин в доме являются скорее данью традиции, чем повиновением законам, но уверенности в этом у меня не было. Во всяком случае, порядки, принятые в доме Перикла, привели судей в смятение, и они принялись жадно переговариваться.

— Эта женщина наверняка является ведьмой, сведущей в приготовлении ядовитых зелий, — продолжал Алкивиад. — Иначе как ей бы удалось заставить афинского деятеля вести такой беспорядочный образ жизни? Заставить его потакать ее прихотям? Своим поведением она разрушает законы самой природы.

Его собственная природа, побуждая выражаться напыщенно, увела его от темы, и я видела, что Гермиппу не терпится вернуть свидетеля к обсуждаемому предмету, то есть к обвинениям против меня.

— Алкивиад, ты утверждаешь, что своими глазами видел, как Аспасия склоняла жен афинских граждан к ремеслу проституции. Что же ты видел?

— Когда я вошел во двор дома Перикла, организованная Аспасией оргия достигла кульминации. На глазах у всех ее участников происходили половые сношения между мужчинами и женщинами. Аспасия пригласила к себе порядочных женщин с явной целью развратить их и заставить заниматься тем же ремеслом, которым занимается сама. Она даже пыталась склонить меня разрешить жене участвовать в этой оргии, но я имел мудрость отказать ей в этом. И я счастлив заявить, что скромность моей жены не подверглась искушению.

Затем Алкивиад продолжал:

— Присутствовавшим там женщинам подавали неразбавленное вино. Я убедился в этом сам, попробовав его. Я не мог поверить в то, о чем говорили мне мои чувства.

Это было отъявленной ложью. В действительности все обстояло как раз наоборот — я сама отдала слугам приказ разбавлять вино, которое они станут предлагать женщинам. Так какой же из напитков он пробовал? Мне даже казалось, что он пробыл так недолго, что вообще ничем не угощался.

— Сограждане афиняне, опьянение может быть единственным объяснением тому, что я видел своими глазами. А я видел, что присутствовавшие там жены афинских граждан наблюдали за актами совокупления так же открыто, как они могли бы наблюдать за театральным действом.

Теперь судьи действительно получили повод для бурных дискуссий. Алкивиаду пришлось возвысить голос, чтобы его слышали все в зале.

— Мои сограждане афиняне, сейчас я вам расскажу нечто еще более возмутительное. Под влиянием Аспасии женщины даже выстроились в очередь, чтоб принять участие в публичных сношениях с мужчинами! Аспасия ухитрилась превратить дом Перикла в настоящий бордель, а замужних женщин в проституток.

— А наш олимпиец Перикл при этом тоже присутствовал? — с сардонической улыбкой осведомился Гермипп. — Или он удалился, чтоб по обыкновению предаться беседам с богами?

— Он находился наверху, в своей спальне, без сомнения поджидая, когда к нему приведут развращенных женщин. Думаю, что он превратил свое жилище в настоящий публичный дом для того, чтоб извлекать доход и оплачивать свои экстравагантные строительные предприятия! Я в этом не сомневаюсь.

— Ну, это уж преувеличение, дорогой Алкивиад. Но почему ты думаешь, что афинские мужи согласились на то, чтоб их жены явились в этот приют разврата и распутства?

— Потому что их заставил Перикл, конечно. Под властью этого человека Афины перестали быть оплотом демократии, а превратились в монархию. Он считает себя верховным владыкой. Его поведение стало авторитарным, будто этот человек взял за образец тирана Креонта из трагедии Софокла «Антигона».

— А совращенные женщины? Мы знаем, что случилось с ними?

— Их мужья, может быть, наказали их, как сочли необходимым. Нет причин тащить женщин сюда и выставлять перед мужчинами так, как это постаралась сделать Аспасия. Женщина должна сидеть дома, там ее место. И, наказав Аспасию за ее преступления, мы еще раз подтвердим это уложение. Афиняне, в наши дома должен вернуться порядок. Женщины Афин привыкли держаться подальше от куртизанок. Сейчас они будто пытаются подражать им — они стремятся посещать пиры, неумеренно пить вино, распутничать.

— Благодарю за такое красноречивое выступление, Алкивиад, — сказал Гермипп. — То, что ты заявил, правда. Порядок в Афинах перевернут с ног на голову.

Он обернулся к жюри:

— Вынеся приговор виновным, сограждане, мы сумеем избавить наш город не только от Аспасии, но и от ее влияния, которое, как мы видим, оказалось тлетворным для наших женщин. Если Аспасия намерена вести себя подобно хозяйке борделя, пусть она делает это как положено, на законном основании. Мы пригласили на слушания членов Совета десяти, и если этой женщине будет вынесен обвинительный приговор, то Совет подвергнет ее соответствующему штрафу, после чего ей придется платить налог, который обязаны вносить все содержательницы борделей.

Я не хотела оборачиваться и смотреть на судей, но слышала, как они переговариваются. Мне казалось, что Гермипп всего лишь пытается меня унизить, обзывая «содержательницей борделя», как бы он сделал в какой-нибудь из своих пьес, если б ввел меня в качестве персонажа. Но по тем словам, которые до меня доносились со стороны жюри, оно отнеслось к его предложению серьезно.

— И правда. Если женщина хочет хозяйничать в публичном доме, пусть ее!

Я услышала это восклицание от мужчины позади и не могла поверить своим ушам, когда до моего слуха донеслись выкрики, выражающие согласие с ним.

— Кто может догадаться, что произойдет, если гнев овладеет Афиной, богиней-девственницей, хранительницей женской чести и набожности? Какие несчастья сулят нашему городу действия Аспасии? — продолжал Гермипп. — Позировала ли Аспасия скульптору, желая нанести оскорбление богине, или она не имела такого намерения — не имеет значения. Факт в том, что лицо проститутки запечатлено в облике статуи богини нашего города. Факт в том, что респектабельных женщин вовлекли в дом Перикла, где они участвовали в разнузданных оргиях. Только обвинительным приговором и наказанием виновной мы можем утишить гнев богини Афины. Проголосовать за наказание Аспасии — значит проголосовать за спасение Афин.

Речь Гермиппа вызвала бурные овации со стороны жюри. Волна негодования публики, направленная против меня, была велика. Я подумала, что мне даже могут вообще не предоставить возможности выступить в свою защиту. А если все-таки предоставят, то не окажется ли под угрозой моя жизнь?

Я бросила взгляд на Перикла и увидела, что он сохраняет полную невозмутимость. Его хладнокровие, обычно сообщавшее мне спокойствие, в этот раз вселило тревогу. Разве может он оставаться спокойным, понимая, как серьезны обвинения против меня и какое одобрение они получают со стороны судей? Дает ли он себе отчет в том, к каким последствиям они могут привести? Мне не хотелось поддаваться страхам в такой момент, когда мне нужно встать и перед лицом тысяч мужчин выступать в собственную защиту, но вдруг мне пришло в голову, что, возможно, Перикла убедила тяжесть обвинений и они настроили его против меня. Не было бы ему легче исполнять свои обязанности главы города, если б его женой была почтенная афинянка, которая безвыходно проводила бы все дни в доме, а не такая любовница, как я, мишень всеобщей критики? Кажется, он до смерти устал защищать меня, тем более что у него есть так много более важных занятий.

Настало время выступать мне в свою защиту. Я встала и положила руку на живот, обращая внимание на то, что беременна. Я не собиралась упускать шанс вызвать к себе симпатии и сочувствие, подчеркнув, что беременную женщину подвергают таким ужасным испытаниям.

— Не в первый раз на этой сцене ты представляешь плоды своего собственного воображения, Гермипп, — начала я. — Но тебе не следует беспокоиться об успехе. Всякий восхищается твоими выдумками, и нынешний день не исключение.

Я обвела взглядом ряды зрителей. Театр этот, как говорили, вмещает пятнадцать тысяч зрителей, и сегодня он был полон не меньше чем наполовину. Я не была актером, обученным декламации и ораторскому искусству, и могла только надеяться, что мой голос будет услышан и на задних скамьях. Также я не собиралась надрываться и вопить, как делал Алкивиад, и поэтому нуждалась в другой тактике, чтобы привлечь внимание зала.

— Я мысленно составила перечень обвинений, выдвинутых против меня сегодня здесь, и многие из них не имеют ничего общего с теми, которые были представлены суду прежде. Но я попытаюсь ответить на каждое из них и тем положить конец смешным слухам обо мне.

Что касается нелепой идеи, что я разожгла пожар войны между Самосом и Афинами, на ней я даже не стану останавливаться. В любом случае это обвинение не может быть доказано и оно не фигурирует среди предъявленных к сегодняшнему суду. Никому не известны мысли Перикла. Может быть, он и отправился воевать с Самосом из-за меня. Ты считаешь, что развязать войну из-за женщины аморально, но тебе придется признать, что это не незаконно. Стоит тебе отправиться туда, где афинские законы записаны, чтобы каждый мог прочесть их, и ты убедишься в этом сам. Ни в одном из них не сказано, что вести войну по приказу женщины является преступлением.

До моего слуха донеслись смешки со стороны судей, и должна признаться, что мне доставило большое удовлетворение высмеять комического поэта.

— Хороший обвинитель обязан придерживаться фактов. Тут станет очень жарко, и слушатели омоются потом к тому времени, когда мы закончим. И я хочу, чтоб свидетели, приглашенные тобой, учли это. Иначе каждому сегодня придется принимать ванну дважды.

Новый взрыв смеха.

— Мы сегодня слышали много разговоров о природном порядке вещей. Поэтому я спрашиваю вас, афиняне, ведь вы так любите ваши законы, записано ли на какой-нибудь из стел на Агоре, что женщина не должна нарушать природного порядка? И является ли природным порядком записанное вами на стелах Агоры? Афинский закон, касающийся женщин и природного порядка, чем бы этот последний ни являлся, должен быть разъяснен и уточнен прежде, чем вы станете меня судить за его нарушение.

Меня обвиняют в безбожии и — о, это так глупо звучит, что мне даже стыдно повторять это слово, — в сводничестве. Чтоб освежить память моих почтенных судей, я зачитаю закон, касающийся безбожия.

Существует четыре формы проступков, подпадающих под определение безбожия, сформулированных в законе. Я подчеркну, в афинском законе. Первым является нарушение правил проведения религиозных праздников. Поскольку я никогда не принимала участия в праздниках, лишь однажды была приглашена возглавлять процессию женщин-чужеземок во время Панафиней — и мое поведение во время оной здесь не обсуждалось, — не вижу причин, по которым меня можно обвинить в безбожии на этом основании.

Второе деяние, характеризующее безбожие, — это похищение храмовых средств, по которому обвинений мне не предъявлено.

— Изготовление статуи Афины было оплачено из общественных фондов, Аспасия, — прервал меня Гермипп, — значит, я могу сделать вывод, что ты похитила общественные средства.

— Гермипп, я приглашу тебя в дом Перикла, где живу, и можешь поискать там золото. Либо пойдем прямо сейчас, либо прекрати трактовать афинские законы так произвольно и включать в них все, что тебе заблагорассудится. Кроме того, я могу предположить, что это ты намерен похитить общественные средства, учредив сегодняшний суд. Советую тебе взглянуть на многочисленных судей, чей труд будет оплачен из общественных средств.

Несколько стариков застучали об пол тростями в знак одобрения моих слов. Мне это придало уверенности, и я стала продолжать в том же духе:

— Третий вид проступков, относящихся к безбожию, есть ограбление храма. И скажу опять, если ты считаешь, что я похитила деньги или какой-то предмет из храма, то я требую от тебя доказать это прежде, чем обвинять меня.

— В этом тебя не обвиняли, Аспасия, как ты сама знаешь. Может, это ты собираешься продержать нас тут до вечера? А если не так, то прекрати услаждаться звуками собственного голоса и переходи к делу.

— Правильно! Правильно! — раздались многие голоса в поддержку Гермиппа.

И к сожалению, его слова перевесили те небольшие симпатии, которые я сумела к себе вызвать. Возможно, Сократ был прав: мне лучше было играть роль покорной и робкой женщины. Он наметил для меня линию защиты, и все, что от меня требовалось, это следовать ей.

— И последняя категория проступков, ведущих к обвинению в безбожии, включает следующее. Не положено совершать действия, оскорбляющие богов. Афиняне, в отношении этой категории я прошу вас выслушать показания Диотимы, верховной жрицы Афины, которая намерена свидетельствовать в мою пользу.

Стало так тихо, когда Диотима поднялась со своего места, что было слышно, как трепещут в воздухе крылышки мух. Она откинула с лица длинное белое покрывало, защищавшее ее от солнца, и заговорила:

— Я вознесла молитвы богине, после чего изучила внутренности жертвенного овна. Они не имели повреждений. Смертные могут предполагать, что Аспасия нанесла оскорбление Афине, но богиня выразила другое мнение. Это все, что я имела сказать по данному делу.

В отличие от остальных свидетелей она не вернулась на свое место, а снова покрыла голову и покинула театр, оставив за собой волну шепота. Судьи оживленно бормотали о чем-то между собой.

Я встала, намереваясь воспользоваться благоприятной ситуацией.

— Суть закона ясна. Действия, оскорбляющие богов, должны быть наказаны. Но недовольство моими действиями высказано только вами. Как все только что слышали, богиня Афина не гневается на меня.

Гермипп не казался обескураженным или удивленным показаниями Диотимы.

— Я благодарю тебя, Аспасия, за напоминание о том, что на Олимпе живет много богов, а Диотима вопрошала только одного из них, великую Афину. Если ты хочешь доказать свою невиновность, то следовало обратиться к каждому из олимпийцев. Боюсь, что, хоть Афина не имеет на тебя обиды, не все из богов могут согласиться с ней.

Мне показалось, что он дает давно заготовленный ответ. Может ли быть, что кто-то — почему не сама Диотима? — намекнул ему на суть ее показаний. Судьи с облегчением отставили мысль о моей возможной невиновности и принялись громко выражать одобрение Гермиппу.

Моя уверенность стала гаснуть. Я не только не сумела ни в чем убедить собравшихся, но даже теряла власть над собой, если признаться.

— Афиняне, прошу, выслушайте меня! У меня нет ни родственников, ни семьи, ни крова над головой. У меня нет отца, который мог бы обо мне позаботиться, нет братьев, могущих защитить меня, нет места в обществе за стенами жилища Перикла. Я не представляю для вас никакой угрозы! Вы слышали слова жрицы, я невиновна!

Но в глазах, устремленных на меня, не было сочувствия. Передо мной сидели вздорные, сварливые старики, для которых уже не было места ни в военной, ни в политической жизни Афин. Их тяжкие труды и добрые поступки, как и те военные подвиги, которые они, возможно, когда-то и совершали, были давно позабыты теми, кто управлял городом сейчас. Они расстались с утехами, даруемыми вином или женскими ласками, им давно безразлично восхищение юностью. Кто знает, сколь многие из них состояли друзьями Кимона, брата Эльпиники? Эти старики по своим взглядам были ближе к Алкивиаду, чем к Периклу. Они были другим поколением — поколением, которое считало проекты Перикла слишком безрассудными и дорогими. В этот момент мне казалось, что эти люди жаждут моей крови. Я могла бы найти более убедительные аргументы, могла бы сцепиться в словесной перепалке с Гермиппом и, возможно, даже выставить его дураком. Но я понимала, что чем больше я преуспею в этом, тем более опасной покажусь им. А значит, меня следует изгнать, заставить молчать или принудить вести жизнь публичной девки.

Мне хотелось лечь на алтарь и умереть.

Неожиданно поднялся Перикл и жестом приказал мне сесть. Я не знала, что он собирается сказать.

— Афиняне, могу ли я воспользоваться своим правом гражданина и выступить на суде? Вы выслушаете меня?

Громкий одобрительный шум донесся со стороны судей. Речь такой знаменитости, как Перикл, явилась для них дополнительным аттракционом, спектаклем, которого никто не ждал. Разумеется, они рады выслушать выступление стратега.

— Я знаю, что многие из вас не одобряют моих мер, но позвольте мне напомнить, что именно я предложил оплачивать службу судей. До того как я установил такой порядок судоведения и он оказался привлекательным для наших старших сограждан, судьям приходилось участвовать в процессах бесплатно. Я надеюсь, что заработанные сегодня деньги доставят всем вам удовольствие и вы внесете пользу в нашу экономику.

С его стороны было настоящей находкой напомнить им, что они у него в долгу. Никто не мог так блестяще начинать свои речи, как Перикл, — с этим соглашались едва ли не все из афинян. Стоило ему начать выступление, как ни один человек не мог отказаться слушать его. Перикл продолжал:

— Я вынужден осудить тебя, Алкивиад, за то, что ты сослался на Софокла, критикуя меня. Стратег Софокл сражался рядом со мной на Самосе, поэтому не думай, что можешь обернуть его слова или слова его персонажей против меня. Его пьесы представляют человеческие характеры во всей их трагической красоте, в то время как персонажи твоих пьес — мертвецы. И могу ли напомнить тебе, что я занимаю всего лишь пост стратега и только в силу того, что вы каждый год избираете меня? Граждане Афин могут избавиться от меня, как только пожелают, но они предпочитают этого не делать. Это к вопросу о моей автократии. Прошу, приведи в порядок свою политическую терминологию и драматургию прежде, чем снова станешь делать заявления. А теперь к существу сегодняшнего дела.

Я выдвину всего один аргумент в защиту Аспасии из Милета. Всем вам известны отношения, которые нас с ней связывают. И мне кажется, что вы вызвали в суд эту женщину не за то, что она якобы совершила, а лишь потому, что она, являясь моей любовницей, весьма уязвима. Прошу, обратите внимание на то, что ни одна женщина, состоящая в законном браке, не представала перед судом по обвинению в проституции. Нет, вы не осмеливались напасть на ту, которую могли бы защитить муж или родня.

Я бы сделал Аспасию своей законной женой, если б мог. Но я не могу. Она остается в положении любовницы и против моей воли, и против своей собственной, но вследствие того закона, что я сам издал, закона о запрете браков между афинянами и чужестранцами.

Почему я издал такой закон? Для того чтоб способствовать процветанию нашего города и защитить наших женщин. Вы помните, афиняне, было время, когда наши сограждане женились на иногородних, даже на сирийских проститутках, которых встречали в порту. И дети, рождавшиеся в результате таких браков, будучи наполовину иностранцами, наполовину афинянами, становились нашими законными согражданами, наследуя богатство Афин и афинские земли. Новый закон был мною задуман для того, чтоб сохранить афинские средства для афинских граждан, чтоб удержать наши деньги и наши земли для нас. Сограждане! Я защищал таким образом и афинских женщин. Я никогда не делал ничего, что могло бы нанести им вред или обиду. Афинские женщины — это наше величайшее сокровище.

Его прервал Гермипп.

— Перикл, мы благодарны тебе за твое красноречивое участие в процессе, но сегодня судят не тебя. Под судом находится Аспасия, за то, что, желая доставить тебе удовольствие, приводила в твой дом женщин.

— Вот тут ты жестоко ошибаешься, Гермипп. Ты путаешь реальных людей с теми персонажами, которых изобретаешь для развлечения афинян. В своем фарсе ты изобразил меня как пьяницу, хоть каждому в Афинах известно мое мнение, что руки и глаза стратега должны всегда оставаться ясными. Аспасия из Милета разделяет даже самые тайные мои мысли и чувства. Она знает, что действия, в которых ее обвиняют, принесли бы мне огорчение и противоречили б моим понятиям об этике.

Она — жена моего сердца, пусть и не в глазах закона. Ребенка, которого она носит, я стану любить так же, как люблю своих сыновей от первой жены. По моей вине этому ребенку предстоит родиться незаконным, но эту ответственность я стану нести сам. Я издаю законы и я отвечаю за их последствия. Даже если эти последствия могут разбить мне сердце.

— Мы не знали, что у тебя есть сердце, Перикл! — выкрикнул мужской голос.

Многие явились сюда для того, чтоб наказать Перикла, опозорив и наказав меня, сейчас они были на его стороне.

— Законы не создаются по заказу. Закон не может быть изменен ни ради меня, ни ради Аспасии, ни ради нашего будущего ребенка. Не существует человека, ради которого он может быть изменен, так как законы издаются для общей пользы всех граждан Афин. Законы служат обществу, и общество должно повиноваться законам.

Старцы опять застучали по полу тростями, но в знак одобрения сказанного Периклом. Он одержал верх над толпой собравшихся и не собирался заканчивать свою речь.

— Афиняне! Почему мы сражались с персами? Мы сражались с ними ради того, чтоб сохранить за собой право действовать по законам, которые создали мы и с которыми мы согласны. Сограждане, я подчиняюсь законам, как должны подчиняться им вы. Законам, которые могут представить куртизанкой порядочную женщину. Вы слышали показания верховной жрицы Диотимы. Вы слышали, как я клялся в том, что Аспасия не приводила ко мне женщин. Они явились в мой дом только из любопытства, им хотелось узнать, что делают мужчины на своих пирушках. А теперь я попрошу вас уважать наши священные и угодные богам законы, что охраняют наше общество и делают его великим, а не выворачивать их наизнанку, чтоб наказать невинную и беспомощную женщину.

К изумлению всех присутствующих и больше всего к моему, при последних словах на глазах Перикла показались слезы, и одна из них — самая большая — покатилась по его щеке. Драматическим жестом он стер ее у самого подбородка, прежде чем сесть на место. Впоследствии каждый, кто присутствовал на суде, и почти все, кто не присутствовал, заявляли, что, несомненно, Перикла на его речь в защиту любовницы вдохновила одна из трагедий Эсхила, талантливого сочинителя, которого Перикл много лет назад наградил во время фестиваля Диониса. Даже его враги были поражены и растроганы.

Все, что произнес потом Гермипп, уже не имело значения. Никто ничего не слушал. Провели голосование, и почти все члены жюри высказались за снятие с меня обвинений.

— Ты счастлива, Аспасия? — спросил Перикл, обнимая меня, когда мы проходили сквозь толпу доброжелателей, собравшихся у входа в театр.

— Конечно. Я счастливейшая из женщин, поскольку меня любит самый великий из мужей.

Я испытывала и облегчение, и счастье потому, что была оправдана и могла продолжать жить. Но я все-таки испытывала и беспокойство тоже. Единственной причиной, по которой меня оправдали, была не моя правота и не ум, с которым я вела собственную защиту, причина была в том, что двое афинских мужей объявили меня добродетельной. Это было победой, но я не чувствовала себя победительницей.