Зной становился совершенно непереносимым. Не только ночные часы не приносили облегчения, но даже день, проведенный на море, когда супруги Элджин направлялись на борту «Нарцисса» к Марафону, оказался кошмарным. Мэри чувствовала, что все руины надоели ей до смерти, но посетить место исторической битвы, победа в которой вдохновила создателей памятников на Акрополе, она мечтала с нетерпением. Надеялась, что, несмотря на долгую вереницу протекших с тех пор веков, эта долина хранит много интересного.

И она не была разочарована. Еще с моря Мэри увидела курган, под которым, очевидно, покоились погибшие в сражении. В облике этого холма скорби, заросшего ныне травой и сорняками, было что-то такое, что вызывало у Мэри дрожь. Когда все участники поездки стали сходить на берег, капитан, с которым леди Элджин только что вела беседу о битве, происшедшей когда-то здесь, приказал нескольким членам команды соорудить для Мэри тент, подставками для которого могли служить разбросанные по равнине столбики. Она почувствовала себя настоящей греческой дамой, когда уселась в сооруженный паланкин и они направились к курганам.

Уильям Гамильтон, только что прибывший из Александрии на борту «Ментора», должен был встретиться здесь с Элджином. Корабль, доставивший его, сейчас стоял в гавани Пирея, где на его борт было погружено так много ценностей, как только было возможно. Но когда Элджин узнал, что капитан судна не позволил загромождать проходы самыми крупными из контейнеров, он вышел из себя от гнева.

— Но мы уже добились так многого, — поспешила успокоить его Мэри, поглаживая руку мужа; последние дни он выглядел таким довольным, и ей вовсе не хотелось, чтобы эта новость опять навела на Элджина уныние. — И непременно что-нибудь придумаем. Капитан погрузил на борт все, кроме четырех больших контейнеров. Конечно, мы найдем способ отправить их в Англию.

Было раннее утро. Жара еще не стала непереносимой, и Мэри от души наслаждалась прогулкой на свежем воздухе. Небольшую долину окружали горы. Деревья — маслины, кипарисы и другие вечнозеленые — росли редкими группами, словно старались защитить друг друга от палящего солнца.

Гамильтон рядом с мистером Хантом брел по полю битвы, пытаясь разгадать расположение войск противников.

— Войско персов превосходило афинское в численном отношении два к одному, — говорил Гамильтон. — Спартанцы обещали прислать подкрепление, но неожиданно вестник, прибывший от них, предложил афинянам отложить сражение на несколько дней, ибо гадания возвестили, что посылка войска из Спарты должна состояться не ранее новолуния. Или какую-то другую чепуху в этом роде.

— Персов было не менее двадцати тысяч, — подхватил Хант. — Греки могли отступить, но предпочли начать наступление на врага. Только вообразите, какого мужества это потребовало.

— Персы сочли это наступление просто помешательством, — сказала Мэри. — Так писал Геродот.

— У вас замечательная память, леди Элджин.

Тон преподобного Ханта был подобен тону учителя, довольного ответом ученика.

— Я представляю себе этих воинов неопытными юношами, — продолжала она, когда вся группа остановилась, оглядывая погребальный холм. — Мальчики, вырванные из родных домов, объятий близких, разлученные с матерями.

— Могу предположить, что персы, должно быть, похоронены здесь, под этими поросшими травой холмами. Их собственные военачальники бросили тела погибших прямо на поле битвы, как падаль. Дарий всегда приказывал оставлять раненых и убитых в ходе неудачной битвы на растерзание хищникам.

— Но греки оказались более благородными, — заметил Гамильтон, на что Элджин добавил:

— Почти как английские джентльмены.

— Но разве не были б погребальные курганы значительно больше, если б тут покоились все погибшие в сражении? — спросила Мэри.

— Отличный вопрос. Тела персов были сожжены и похоронены без всяких памятных надписей.

— Греки совершили погребение противников лишь в силу своего благородства, Мэри. Они намеревались соорудить в память своих павших героев погребальный курган, который остался бы стоять в веках.

Группа англичан уже преодолела не меньше половины равнины и стала обходить холм.

— Примерно шестьсот футов в диаметре, могу поспорить, — сказал Хант. — И сорок футов в высоту, хоть, конечно, надо учесть, что с течением времени курган сильно осел. Думаю, что две тысячи лет назад он был много выше.

Мужчины обратили внимание на довольно большие отверстия в глинистой, высохшей почве и на разбросанные кругом черепки.

— Местные жители уверяют, что каждую ночь отсюда доносится ржание лошадей и слышится шум сражения. Они, конечно, уверены, что посещать это место грешно.

— Ну, джентльмены, — Элджин не обратил внимания на комментарий и огляделся, — не начать ли нам раскопки?

— Что нам может помешать? — сказал Хант. — Но мне кажется, что кто-то уже побывал здесь с такой же целью.

— Не сомневаюсь, это Фовель, французский дьявол. Он просто преследует меня, куда бы я ни направился, но все-таки последнее слово будет за мной.

Были доставлены лопаты.

— Разумно ли вести раскопки вблизи погребального кургана? — спросила Мэри.

Ее слегка подташнивало при мысли о том, что они не только ступают по телам древних воинов, но собираются рыть землю, в которой эти тела покоятся еще с 490 года до Рождества Христова. Но ей не хотелось показывать свою женскую слабость, поэтому она не покинула спутников, а стала внимательно следить за ходом раскопок.

Немного времени спустя стали попадаться многочисленные глиняные черепки, к сожалению, слишком маленькие для того, чтобы решить вопрос об их происхождении, затем был обнаружен массивный серебряный слиток, возможно образовавшийся в результате сплавления нескольких предметов.

— Трудно даже представить, чем эта вещь могла быть прежде, — пробормотал Хант.

Эти находки возбудили всеобщий энтузиазм, и раскопки решено было продолжать. Вскоре лопаты уже выбрасывали на землю кости, но принадлежали ли они погибшим воинам, никто не мог бы сказать.

— Кем же еще могли быть эти люди? — вслух задала вопрос Мэри.

Ей пришлось отвернуться. Это были останки благородных героев, тех, без кого, быть может, не появилась бы на свет демократия. Если б победу в сражении под Марафоном одержали персы, а греки проиграли, наверное, не был бы построен прекрасный Парфенон, не было бы ни великолепного фриза, ни фронтона с изображением рождения Афины, ни Эрехтейона — словом, ни одного из тех памятников, которыми человечество восхищается уже почти две тысячи лет. Не было б ни одного из тех произведений искусства, которые ее муж так страстно мечтает сохранить. Может быть, не было бы и самой Греции, золотого века Перикла, великой западной демократии. Весь мир мог быть совершенно иным. Греция попала бы под власть Персии и управлялась бы сатрапами персидских владык так же, как сегодня ею управляет Оттоманская империя.

Все те, кто пришел сейчас сюда, включая ее мужа, не сомневаются, что доброта и благородство обязаны своим появлением самопожертвованию захороненных здесь. И вот теперь они торопливо вонзают в землю лопаты, выбрасывая на поверхность кости героев.

Мужчины скоро устали от непривычных усилий, лопаты были возвращены прислуге с приказом их унести. Стали ожидать завтрака.

После полудня группа верхом отправилась к соседнему селению, где Элджин хотел посмотреть остатки храма Немезиды.

— Как утверждал Павсаний, персы, уверенные в своей победе над афинянами, прибыли в Грецию с огромной колонной паросского мрамора, намереваясь соорудить здесь трофей в честь выигранной битвы, — говорил Хант. — Но после сражения афиняне захватили эту колонну и привезли в Афины, где Фидий изваял из нее колоссальную статую Немезиды. Греки построили храм в честь богини мщения неподалеку от места боя и поместили в нем статую.

— Самонадеянность оказалась по заслугам наказанной, — заметил Элджин.

— Геродот писал, что высокомерие несет возмездие в самом себе, — подхватила Мэри. — Боги наказали гордыню, наслав на одержимых ею Немезиду. Она является богиней мщения.

Храм Немезиды располагался над заливом Эввоикос, воды которого сверкали под заходящим солнцем. Это прекрасное зрелище, подумала Мэри, наверное, и вдохновило греков на мщение захватчикам. Не так уж много осталось ныне от прежних дней, кроме остатков сложной системы городских стен, мраморных полов, оснований нескольких возвышавшихся когда-то внутри храма колонн и фрагментов внешних помещений. Сорняки росли на каждом шагу, кустарник густо покрыл всю окрестность, затрудняя прогулку. Но в такой сияющий день представить картину прежнего величия храма было нетрудно.

— Колоссальная статуя, должно быть, находилась здесь, в центре целлы, — высказал предположение Хант. — Еще одна утраченная работа Фидия!

Мужчины сделали попытку разобрать мусор там, где могли находиться мраморные монументы, в надежде отыскать либо фрагменты статуи, либо небольшие скульптуры, которым удалось избежать внимания грабителей. Последнее время в этот послеобеденный час Мэри часто начинала одолевать усталость. Так было во время первых двух ее беременностей, и эта не представила собой исключения. Она присела на остов колонны, когда-то возвышавшейся в центре помещения, огляделась. Мусор, покрывавший плиты мраморного пола, сформировал поблизости от нее какой-то причудливый рисунок. Кончиком туфли Мэри смахнула его в сторону — очертания стали яснее, теперь они явно напоминали морду какого-то загадочного зверя с большим клювом и огромными, похожими на львиные лапами. Он казался запряженным в повозку, ибо все тело стягивала упряжь. Что-то странно знакомое она видела в очертаниях этого существа. Мэри соскользнула с обломка, на котором сидела, опустилась было на колени, но тут же почувствовала приступ головокружения. Тогда она прислонилась спиной к остову колонны, чтобы не упасть, и принялась разгребать мусор руками. Понимая, что легко может пораниться об острые грани камней, она тем не менее продолжала расчищать грязь с изображения, ногтями доставала камешки, застрявшие в желобках рельефа.

Обнаженная женская фигура с впалым животом и огромного размаха крыльями за спиной стояла на колеснице, в которую были впряжены два странного вида чудища. В поднятых над головой руках женщина держала шар, похожий на земной. Из-под колесницы глазами, преисполненными ужаса, на зрителя смотрела мужская голова, из широко раскрытого рта вывалился длинный язык.

— А, вот и она, богиня возмездия Немезида, — раздался за спиной Мэри голос незаметно подошедшего к ней Ханта. — Она, стоя во влекомой грифонами повозке, карает несчастного, оскорбившего Афину. В руках богиня держит колесо Фортуны. Она повелевает судьбами людей, наказывая гордыню и нечестивость.

Мэри упорно расчищала изображение, надеясь обнаружить что-нибудь, что могло бы опровергнуть предположения Ханта.

— Не вредно ли вам стоять в таком положении, леди Элджин?

Но Мэри не отвечала. Она не могла оглянуться. Не могла поднять глаза. Крылатая фигура и два возничих были именно теми безжалостными созданиями, что явились в ее сне, угрожая Элджину.

Почему милостивый Господь наслал такие страдания на слабую половину рода человеческого?

Мэри понимала, что задавать такие вопросы является почти ересью, но, изнемогая в старании произвести на свет дитя, измученная телом, она не могла не усомниться в мудрости Провидения. Почему ей приходится выносить немыслимые муки, чтобы родить таких чудных детей?

— Многие женщины испытывают такие же страдания, — сказала ей повитуха, нанятая для такого случая; Мэри не знала этой женщины раньше, но та была англичанкой и имела хорошие рекомендации от жены русского посла. — И не каждая из них имеет счастье родить ребенка живым, мадам.

Не эти слова Мэри хотелось бы слышать в момент, когда разрывающая внутренности боль снова и снова захлестывала ее сознание. Борясь с болью, она в отчаянии сжимала зубами тряпичный лоскут, который ей специально вложили в рот, чтобы заглушить крики. Мэри в этом не сомневалась. Она кричала от боли весь день напролет, с того предрассветного часа, когда проснулась и встала по нужде. Стоило ей присесть над ночным горшком, как вдруг хлынули воды.

Уже сгущались сумерки, прислуга зажгла лампы и задернула шторы, погашая последний свет сентябрьского солнца. Ее второе дитя появилось на свет довольно легко, и Мэри надеялась, что третий ребенок достанется ей с еще меньшими страданиями. Но муки, испытываемые ею сейчас, напомнили те, которые она узнала, производя на свет первенца, когда молила Бога о смерти, лишь бы пришел конец непереносимым болям. Доктор Скотт не оставлял ее, время от времени давая ей лауданум и подбадривая добрым словом, но ничем не облегчая страданий.

Она старалась думать о замечательных вещах, встретившихся им во время обратного путешествия по Греции: непревзойденной белизны мраморы храма на самой оконечности мыса Сунион, освещенные солнцем; вспоминала менуэт, который для ее развлечения исполнили девять дочерей консула на острове Хиос в Эгейском море; сладкие воды ручья, что бежал рядом с пещерой Пана, и аромат дикорастущих олеандра и мирта; фонтаны и каскады в апельсиновых рощах на Паросе. Но и тяжелые воспоминания приходили тоже и вытесняли из памяти прекрасное. Она вспоминала ужасные бури, заставившие ее не покидать каюту и задыхаться в приступах рвоты; нападение на их корабль пиратского судна и три сотни оглушающих артиллерийских залпов, которыми капитан Доннелли осыпал пиратов, вынудив их прыгать в воду с тонущего корабля. Мэри обняла детей и укрылась с ними в каюте, когда капитан велел выловить разбойников из моря и, связав, стал допрашивать на палубе, причем все они как один отрицали свою вину.

«Что еще может со мной произойти?» — задавала она себе вопрос.

И скоро получила ответ.

Когда они высадились в Смирне, моряки их корабля в один голос заявили, что такого пекла они не видали даже в Индии. Отчаяние висело над этим городом потому, что в нем свирепствовала эпидемия коклюша. Многие семьи лишились детей, и Мэри видела засыпанные цветами маленькие трупики, которые нашли свой преждевременный покой на кладбище. Рыдающие отцы и матери молили бога — кто Аллаха, кто Бога христиан — спасти их детей. Зрелище маленьких страдальцев, пытающихся выбраться из когтей смерти, довело ее до изнеможения, если не телесного, то душевного. Казалось, что сам зловонный воздух, застоявшийся в кривых улочках этого города, является разносчиком заразы, уносящей тысячи детских жизней.

Элджин просил ее задержаться.

— Мне нужно встретиться с генералом Стюартом и лордом Блантером. Это очень важная для меня встреча, — убеждал он ее.

— Но вдруг у меня начнутся роды, когда я буду еще находиться в этом отравленном месте?

— Но срок еще не наступил, Мэри, — отвечал он спокойно, и она знала, что в глазах Элджина это совершенно неопровержимый довод.

— Доктор сказал, что дитя может появиться на свет в течение ближайших недель. Роды не обязательно происходят по рассчитанному графику. Они могут начаться в любой день.

— Тем более не следует подвергать себя риску путешествия, — возразил Элджин.

— Риск путешествия, на мой взгляд, предпочтительней риска родить ребенка в самом сердце жестокой эпидемии.

На этом их спор был окончен. Мэри решила непременно покинуть Смирну, но оказалось, что все английские военные суда отозваны в Александрию.

— Прошу вас, капитан, очень прошу отвезти нас в Дарданеллы! — умоляла она капитана Доннелли. — Оттуда я сумею добраться с детьми до Константинополя по суше.

— Леди Элджин, единственный человек на земле, ради которого я мог бы нарушить военный приказ, это вы. Но даже при моем искреннем восхищении вами я не готов идти под военный морской суд Британского флота.

В полном отчаянии она решила отправиться в Константинополь по суше — без Элджина, которому предстояло решить несколько служебных вопросов в Смирне, но в сопровождении преподобного Ханта, горничной Мастерман, детей, посольской свиты, секретарей и прислуги. Им предстояло совершить пятидневное путешествие в самое знойное время года. Каждое утро она поднималась в пять часов, чтобы приготовить в путь отряд из пятидесяти человек. Хант назвал ее за это «лучшим генералом, которого видывал мир». Они передвигались верхом по гористой местности, и поездка продолжалась до полудня, когда приходилось делать привал. Путешественники ставили палатки и отдыхали, ожидая ослабления жары. И Мэри говорила себе, что если она не потеряла ребенка в Смирне, на восьмом месяце беременности, когда дышала отравленным миазмами, влажным, зловредным воздухом, она не потеряет его и теперь.

— Пора тужиться, — сказала повитуха, раздвигая колени Мэри.

— Нет! — закричала несчастная женщина. — Если я буду тужиться, может хлынуть кровь!

С какой отчетливостью она помнила, как женщины убирали из-под нее пропитанные кровью простыни, когда она рожала в первый раз. Она не хотела видеть этот ужас опять.

— Но, леди Элджин, тужиться необходимо. Не упрямьтесь, слушайте, что я вам говорю.

Мэри пожалела, что не припрятала кинжал, который капитан-паша подарил ее мужу. Когда-то эта роскошная вещь принадлежала самому Наполеону, рукоять украшало неимоверное количество драгоценных камней, но лезвие было достаточно острым. Она, конечно, не собиралась убивать ни себя, ни будущего ребенка, но случись ей сейчас держать кинжал в руках, она непременно ткнула бы им в эту отвратительную женщину, которая заставляет тужиться и насильно раздвигает ей ноги.

Схватки следовали через каждые две минуты. В комнате было очень душно, но тело Мэри сотрясали конвульсии и постоянная крупная дрожь, непонятное давление — иногда оно становилось невыносимым — нарастало откуда-то из глубины живота. Наверное, это означает, что наступает самый опасный момент деторождения, но она думала только о страданиях, испытанных при рождении первого ребенка, и о том, как она тогда боялась, что ему придется расти без матери.

— Ну что же вы в самом деле? — ворчала повитуха. — Прямо как будто боретесь с собственным телом. Когда схватки ослабевают, вам следует напрягаться и усилием выталкивать из себя плод. И так несколько раз.

— Постарайтесь же, леди Элджин. Не будем разочаровывать графа.

Если доктор Скотт полагал, что нашел верные слова, к которым готова прислушаться роженица, он очень ошибался. Мэри захотелось сказать ему что-нибудь обидное, ведь именно по вине графа ей приходится так мучиться, но, даже утопая в приступе боли, она осознавала, насколько неприличным было бы такое заявление.

Ох, если б ее мать присутствовала здесь! Она так по ней скучает. Мэри написала матери письмо во время своего тяжелого путешествия в Константинополь на сорока страницах, из которых почти каждая была закапана каплями пота. Разве это нормально, что молодой женщине приходится рожать в таких муках без материнского участия и помощи? Она постарается всегда быть со своими дочерьми, когда тем придется проходить через эти испытания, решила Мэри. Матери должны заботиться о своих детях!

Возможно, что ее сил и выносливости — вернее, просто практичности — недостаточно для того, чтобы в течение долгих лет сопровождать мужа, занятого дипломатической службой. Может, ей следовало отказать Элджину, когда он делал ей предложение, и выйти замуж за простого шотландца, а потом рожать детей в собственной постели и так, чтобы мать была рядом, а все близкие в соседней комнате. Теперь же ей приходится выносить эти ужасы, живя в незнакомой стране, там, где никто не только не понимает английского языка, но и понятия не имеет о дорогих ее сердцу нравах и обычаях, принятых у нее на родине.

— Боже, помоги мне! — кричала она, глубоко уверенная, что Бог ее не слышит.

Сколько тщетных молитв принесли женщины, мучаясь во время родов?

Она увидела, как служанка уносит окровавленные простыни. Ее страхи сбылись — она истекает кровью и, возможно, сию минуту умрет.

— Полно, полно, все женщины на этом этапе теряют немного крови, — успокоила ее повитуха.

Лицо доктора Скотта показалось из-за ее плеча, он утвердительно замигал своими совиными глазами, подтверждая сказанное. За целый день трудов он уже проглотил немалое количество бренди, и Мэри решила, что знает причину этого. Доктор боится, что трезвым не решится сообщить лорду Элджину о смерти жены.

Давление внизу живота становилось все более сильным, у нее уже не оставалось сил ему сопротивляться. Схватки лишили ее последних запасов выносливости, лишили даже воли к жизни. Она напряглась — что ей еще оставалось делать? — и, начав подчиняться этому давлению, изо всех сил натужилась.

— Вот и хорошо! — пропела повитуха. — Вижу, уже показалась головка. И вся-то она в красивых волосиках!

Мэри едва успела перевести дух, как снова приступ ужасной боли сковал ее. Но разве ей есть что терять? Она только надеялась, что невинное создание у нее в животе выживет и о нем позаботятся ее родители и Элджин.

— Правильно, правильно, леди Элджин. Маленький лорд Брюс обрадуется братику.

Ей надо не забыть приказать капитан-паше казнить эту ужасную повитуху или, по крайней мере, вырвать ей язык, чтобы она больше никогда не мучила несчастных женщин.

Мэри снова натужилась, надеясь, что старая ведьма окажется права и родится мальчик. Тогда, если Мэри умрет, ее малышка останется под присмотром двух братьев, которые станут защищать ее. Если же родится девочка, то станет на всю жизнь бременем для своей старшей сестры.

«Это несправедливо. Ох, пожалуйста, Господи, дай мне пройти через эти страдания и родить мальчика. Потом, уверена, я сумею убедить Элджина, что нам не следует больше иметь детей. Несомненно, Бог достаточно милостив и не заставит меня пройти вновь через эти муки. Ведь это же просто ненормально, чтоб третьи роды длились такую уйму времени. Почти сутки!»

Конечно, это знак свыше, что ей больше не следует рожать, а то она лишится не только своей жизни, но, вполне возможно, потеряет детей. Не есть ли эта боль наказание за радости брачного союза? Но если это так, то почему же этому наказанию подвергаются только женщины?

Но тут снова навалилась сильная боль, и все мысли вылетели из головы. Мэри подчинилась боли, дала ей увести себя в такие глубины муки, выносить которые было невозможно. И тогда наконец боль стала освобождать ее из своих клещей. Мэри изо всех сил натужилась, она тужилась так сильно, что стала бояться, как бы от этого смертельного усилия у нее не вывалились все внутренности. Приступ закончился, оставив ее в полной уверенности, что над ее лицом и грудью, осыпая жгучим холодом, ломаются целые поля льда. Она была слишком слаба и не имела сил не только испугаться за свою жизнь при этом новом ощущении, но даже попросить дать ей одеяло.

— Ну и кто у нас тут, как не толстая девочка!

Мэри краем глаза увидала младенца, которого тут же подхватил на руки доктор, и испугалась, что ей солгали и ребенок родился мертвым. Дитя было похоже на какого-то ужасного, изувеченного войной уродца. Но стоило повитухе перерезать пуповину, как оно издало первый крик, и он, этот крик, был таким громким, что Мэри сразу успокоилась — этот ребенок выживет обязательно, независимо от того, умрет его мать или нет.

— Нужно отправить курьера к лорду Элджину.

Мэри услышала эти слова доктора и закрыла глаза, готовясь уйти в черную тишину, неважно, тишина это сна или смерти.

Но жестокая повитуха потрепала ее по щеке и снова заверещала:

— Мы еще не со всем справились, леди Элджин, вы разве забыли? А ведь и года не прошло после ваших последних родов. Ну-ка, что мы должны еще сделать?

Черт бы побрал эту женщину и ее манеру выражаться сладко!

— Надо нам еще немножечко постараться. Еще чуточку, и все будет в порядке.

Мэри собрала последние силы, все, какие могла в себе найти, и снова стала тужиться. Когда выйдет послед, она наконец сможет отдохнуть. Еще немного — и она справится. Все, наконец-то все! Теперь она может поспать. Но вместо благодатного сна ее тело стала сотрясать дрожь.

«О, как же это несправедливо, — думала она. — Тело предает меня, такой дрожи не было после предыдущих двух родов. Что это? Новый опасный симптом?»

Доктор Скотт выглядел озабоченным. Мэри дрожала так сильно, что даже не смогла расслышать слов, сказанных им повитухе, только догадалась, что они имеют отношение к кровотечению, которое началось после выхода последа. Она истекает кровью и, может быть, умрет от этого. Все внутри ее застыло от страха при этой мысли, но тело продолжало сотрясаться. Что случилось? Она пыталась взять себя в руки и прогнать страхи. Что Бог хочет, чтоб она поняла? Она прожила неплохую жизнь, и о ее детях есть кому позаботиться. О чем еще может просить смертный? Немногие были в жизни так счастливы, как она. Для огромного количества людей жизнь коротка и полна несчастий. Она же, Мэри Нисбет, графиня Элджин, жила в довольстве и радости. Это были приятные мысли, и она погружалась в них, чувствуя, что доктор с силой нажимает на ее живот, и оттуда, как ей показалось, вдруг хлынуло огромное количество крови.

Что это? Душа бессмертна. Разве не так всегда проповедовал Хант? Она смеялась над его черствыми, неинтересными проповедями, но сейчас она была полна надежды на то, что он говорил правду. И с этой последней мыслью сознание ее угасло.

— Мэри! Мэри!

Элджин держал на руках запеленатого младенца. Ее муж был по-прежнему красив, за исключением своего изуродованного носа, к которому, она не теряла надежды, еще может вернуться прежний вид.

— Эта девчонка у нас прямо-таки чемпион! — С этими словами он передал сверток няньке. — Ты молодец.

Мэри выдавила улыбку, не испытывая ничего, кроме смертельной усталости. Каждый дюйм ее тела ныл от изнеможения. Она попыталась поглубже вздохнуть, но едва сумела набрать в грудь глоток воздуха. Попыталась приподнять голову, но оказалось, что и на это у нее нет сил. Тогда она бессильно уронила ее обратно на подушку. Жизнь будто вытекала из нее. Но даже в этом состоянии она не могла не заметить, что восторги мужа звучат рассеянно, будто мысли его заняты совсем другим.

— Элджин, скажи мне, с ребенком что-то не так? Я хочу знать правду.

— Что ты. Гарриетт — ты, кажется, так хотела назвать ее? — здорова, словно хорошая лошадка, по крайней мере, так уверил меня наш доктор. А тебе нужно немного отдохнуть, и ты тоже поправишься.

— Я потеряла столько крови.

— Да, но это не опасно. — И он слегка улыбнулся.

Она, должно быть, так давно не спала. В комнате царил полумрак, но Элджин одет в костюм, в котором он выходит на улицу. По запаху она догадалась, что муж только что вернулся, еще не умывался и не переодевался к обеду.

— Элджин, ты не должен от меня ничего скрывать. Я требую, чтоб ты мне сказал всю правду. Я вижу по твоему лицу и слышу по голосу, что произошло что-то плохое. Это связано с Францией? Наполеон снова напал на Турцию?

— Нет, дорогая моя Полл. — Он смотрел на нее, будто прикидывая, сможет ли она вынести тяжесть известия. — Ты в силах выдержать новость?

— Конечно, конечно. Что может быть плохого сейчас, когда я знаю, что осталась жива и что мое дитя здорово?

Он вынул из кармана письмо и развернул.

— Я получил его сегодня после обеда. Наш «Ментор» по пути на Мальту потерпел крушение. Это случилось возле острова Кифера у южного побережья Пелопоннеса. Капитан и команда спасены, но все наши сокровища с Акрополя, все превосходные рисунки Лусиери и слепки, что были на борту, отправились на дно.

«Боги по природе своей насмешливы». Где она совсем недавно прочла эту фразу? В какой-то из старых книг? Телом она была слишком слаба, чтобы откликнуться на новость извне, а ее ум едва мог осмыслить грандиозность сказанного и еще менее его последствия. Неужели все их труды и денежные затраты пошли насмарку? Неужели она и Элджин лишили мир величайших из его сокровищ? Что же теперь будет с ее мужем? И с ней самой? Что скажут ее родители? Эти мысли проносились в ее усталом мозгу, когда она пыталась придумать, что сказать ему, как утешить. Но изнеможение взяло свое, ее желание утешить Элджина или притвориться разгневанной и бранить его испарилось.

— Элджин, дорогой, что же нам делать? — сказала она совсем тихо, пытаясь потянуться и взять его за руку.

Но он наклонился и сам взял ее холодную ладонь в свои теплые руки.

— Как что? Любой ценой пытаться добыть их.