Глава 11
Свет приглушил все краски в комнате; блестящие листья за окнами теряли свои очертания. Запах в комнате и на улице перестал быть одинаковым.
– Какой выбор?
– Пойти со мной. Теперь ты в моем царстве, ты со мной! Я обладаю силой и слабостью, но не могу тебя поразить намертво, зато я могу не хуже ангела сковать тебя чарами и низвергнуть в истинное прошлое, точно так, как это делает твое собственное сознание. Ты довела меня до этого, вынудила силой.
Обжигающий ветер откинул мои волосы назад. Кровать исчезла. Стены тоже. Стояла ночь, и деревья еще какое-то время были видны, а потом тоже исчезли. Холод, лютый холод, а еще перед нами разгорался пожар! Огромное яркое пламя на фоне облаков.
– О Боже, ты не поведешь меня туда! – сказала я. – Только не это! О Боже, тот горящий дом, тот страх, тот старый детский страх пожара! Я разобью эту скрипку в щепки…
Людские крики, звон колоколов. В ночи метались лошади, запряженные в кареты, суетились люди. Пожар был огромный.
Горел большой длинный прямоугольный дом в пять этажей, из всех окон верхнего этажа вырывались языки пламени.
Толпа была из прошлого: женщины с высокими прическами и пышными юбками, расклешенными прямо от высокого лифа, мужчины в камзолах – все охвачены страхом.
– Боже мой! – воскликнула я.
Мне было холодно, ветер хлестал в лицо. Вокруг летал пепел, искры гасли о мое платье. Люди бегали с ведрами воды. Люди вопили. Я разглядела крошечные фигурки в окне огромного дома; они выкидывали вещи в темную толпу, прыгавшую внизу. Вот полетела огромная картина, словно темная почтовая марка, и люди кинулись ее ловить.
Вся просторная площадь была заполнена теми, кто глазел, кричал и стонал, и теми, кто стремился помочь. С верхних этажей полетели стулья. Из одного окна тяжело повисла большая смятая шпалера.
– Где мы? Ответь.
Я присмотрелась к одежде тех, кто пробегал мимо. Мягкие ниспадающие платья прошлой эпохи, до появления корсетов, а на мужчинах камзолы с большими карманами! Даже рубашка на человеке, растянувшемся на носилках, обгоревшая и покрытая кровью, была с мягкими пышными рукавами.
Солдаты носили свои шляпы с широкими полями чуть набок. К пожарищу подъехали большие неуклюжие скрипучие кареты, дверцы с шумом распахнулись, и оттуда повыскакивали люди, чтобы помочь. Это был десант из простолюдинов и благородных господ.
Стоявший неподалеку от меня человек снял с себя тяжелый камзол и набросил на плечи поникшей рыдающей женщины, чье платье было похоже на длинную лилию из мягкого шелка, просторный камзол закрыл оголенную замерзшую шею.
– Разве тебе не хочется зайти внутрь! – сказал Стефан, окидывая меня злобным взглядом. Он дрожал. Он не остался безучастным к тому, что вызвал сам! Он дрожал, но в то же время его терзала ярость. Я по-прежнему держала скрипку, не собираясь расставаться с ней. – Ну же, разве ты не хочешь посмотреть?
Люди толкали, пихали нас и, видимо, не замечали, и все же толчки были такие, словно мы существовали из плоти и крови в их мире, хотя очевидно, что это было не так; такова, видимо, природа иллюзии: обманчивая осязаемость, такая же реальная, как рев пожара.
Люди бегали вокруг горящего дома, а затем к нам приблизился удивительный человек, маленький, рябой, седовласый, неряшливый и в то же время очень властный и сердитый. Он подошел и уставился маленькими круглыми черными глазками на Стефана.
– Боже мой, – сказала я, – я знаю, кто вы. – Секунду он оставался в тени, стоя спиной к пламени, затем переместился так, что огонь высветил его хмурое лицо.
– Стефан, зачем мы здесь? – разгневанно поинтересовался человек. – Почему все это снова происходит?
– Она забрала мою скрипку, Маэстро! – сказал Стефан, с трудом стараясь говорить ровным голосом. – Она ее забрала.
Маленький человечек покачал головой, а когда осуждающе отступил назад, толпа поглотила его, моего ангела-хранителя, моего Бетховена.
– Маэстро! – вскричал Стефан. – Маэстро, не покидайте меня!
Это Вена. Это другой мир. То, что я вижу, не сон: пламя под облака, ведра с водой, мокрая мостовая, в которой отражается пожар, люди, поливающие огонь водой, вещи, передаваемые из окон: беспорядочная череда зеркал, подсвечников, звенящей утвари, переходящей от одного к другому человеку на приставных лестницах.
Из нижнего окна вырвался огонь. Лестница повалилась. Крики. Какая-то женщина сгибается пополам и истошно ревет.
Сотни людей кидаются вперед, но тут же вынуждены отпрянуть, когда тот же самый огонь брызжет из всех нижних окон. Дом вот-вот взорвется. Высокая крыша буквально сожрана огнем! Мне в лицо ударяет порыв ветра, несущий сажу и искры.
– Маэстро! – в панике кричит Стефан, но тот уже скрылся.
Он повернулся разъяренный, убитый горем, жестом позвал меня за собой.
– Идем, ты ведь хочешь увидеть пожар, а еще тебе следует посмотреть, как я впервые чуть не умер ради того, что ты украла у меня, идем…
Мы вошли внутрь.
Вестибюль с высоким потолком был заполнен дымом. По этой причине арочные своды над нами казались призрачными, но в остальном реальными, такими же реальными, как полный гари воздух, от которой мы задохнулись.
Нарисованный языческий рай на потолке, рассекаемый одной аркой за другой, был населен божествами, стремившимися, чтобы их снова было видно, чтобы ослеплять своим цветом, своим телом и крыльями. Огромная лестница была отделана белым мрамором, выпуклая балюстрада, Вена, барокко, рококо, тут не нашлось места ни для парижского изящества, ни для английской строгости, нет, это была Вена – почти русская в своей чрезмерности.
А вот кто-то свалил статую на пол, и я вижу разбившееся мраморное одеяние, разрисованное дерево. Вена на передних подступах Западной Европы, а это один из ее величественных дворцов.
– Да, ты правильно определила, – сказал он, и губы его дрогнули. – Мой дом, мой дом! Отцовский дом. – Его шепот внезапно потонул в топоте ног и треске.
Все, что нас окружало, вскоре тоже почернеет: эти высокие портьеры из кроваво-красного бархата и эта позолоченная отделка. Куда ни взгляни, я везде видела дерево – раскрашенное под золото и гипс дерево, резное дерево в венском стиле, дерево, которое будет гореть, источая характерный запах, как будто никто и не украшал эти стены картинами домашнего блаженства и военных побед в прямоугольных рамах из недолговечного материала.
Жар взорвал толпу, живущую на разрисованных стенах, рифленые колонны, римские своды. Даже своды сделаны из дерева, оно просто раскрашено под мрамор. Разумеется. Это не Рим. Это Вена.
Посыпалось стекло. Осколки летели, кружась и смешиваясь с искрами вокруг нас.
По лестнице с грохотом мчались мужчины на полусогнутых ногах, выставив в стороны локти, они тащили огромное бюро из слоновой кости, серебра и золота, чуть не уронили его, но потом с криками и руганью вновь подхватили.
Мы оказались в огромном зале. О Господи, какое великолепие, но его уже не спасти. Пожар слишком далеко продвинулся, пламя чересчур ненасытно.
– Стефан, идем сейчас же! – Чей это голос?
Повсюду слышен кашель, мужчины и женщины кашляли так, как когда-то кашляла она, моя мать, только здесь был дым, настоящий густой ужасающий дым разрушительного пожара. Дым спускался вниз, хотя ему полагалось оставаться под потолком.
Я увидела Стефана – не того, что был рядом, не того, что впился мне в плечо твердой рукой, не того призрака, что не отходил от меня ни на шаг, словно возлюбленный. Я увидела живого Стефана, воспоминание о нем, запечатленное плотью и кровью, в белой рубашке с жабо и высоким воротником, в жилете. Вся одежда в саже, в другом конце этого зала он разбил стекло большого шкафа и, выхватывая из него скрипки, передавал какому-то человеку, а тот следующему – и так по цепочке, пока скрипка не исчезала в окне.
Сам воздух здесь был врагом, огненным, зловещим.
– Быстрее.
Остальные бросились собирать что только можно. Стефан передал скрипку, вырвав из цепочки затейливый золоченый стул. Он кричал и ругался, остальные несли, что могли, даже стопки нот. Листы неожиданно рассыпались и погибли в сполохе огня – столько музыки.
А над арками высокого потолка нарисованные боги и богини чернели и покрывались морщинами. Со стен шелушился нарисованный лес. Искры поднимались красивыми волнами на фоне обгоревших белых деревянных медальонов.
В потолке образовалась уродливая трещина, из которой тут же вылез отвратительный язык пламени.
Я вцепилась в руку своего спутника, прижалась к нему и оттянула к стене, откуда уставилась на этот новый костер.
Повсюду картины, огромные, в рамах, вделанных в стены, мужчины и женщины в белых париках беспомощно и холодно взирали с этих полотен на нас; посмотри на них, вот эта картина начинает вываливаться из рамы, раздается громкий щелчок, а вот, смотри, стулья, искусно украшенные завитушками, все погибло, дым валом валит из дыры в потолке, клубится и хочет снова подняться, а сам растекается под потолком, закрывая навсегда Елисейские Поля в стиле рококо.
Люди хотели собрать виолончели и скрипки, разбросанные по цветастому ковру, словно их кто-то уронил, спасаясь бегством. Скособочившийся стол. Бальный зал, до блеска натертый пол, выставленные угощения – так и кажется, что сейчас придут гости и начнется веселье. Дым покрывалом спускается вокруг стонущего банкетного стола. Серебро, серебро и фрукты.
Свечи в раскачивающихся люстрах превратились в потоки горячего воска, стекавшего на ковры, стулья, инструменты. Вот капли попали на лицо мальчишки, тот закричал, задрал голову вверх, затем умчался, унося в руках позолоченный рог.
А снаружи ревела толпа – как на параде.
– Боже мой, – вскричал кто-то. – Уже стены горят, даже стены!
Мимо нас промчался какой-то человек в накидке с капюшоном, с него капала вода, пробегая, он коснулся тыльной стороны моей ладони, промелькнули начищенные сапоги; ворвавшись в комнату, он накрыл широкой мокрой простыней Стефана, а потом схватил лютню с пола и метнулся к окну, где стояла лестница.
– Стефан, сейчас же уходи! – приказал он.
Лютня исчезла, спущенная за окно. Человек обернулся, глаза его слезились, лицо было красным, он протянул руку к виолончели, которую в этот момент подавал ему Стефан.
По всему дому прокатилось оглушительное эхо обрушения.
Глаза слепил невероятно яркий свет. За дальней дверью слева бушевал огонь. Шторы на последнем окне со свистом поглотило пламя и дым, на пол, словно копья, посыпались изогнутые карнизы.
Я увидела прекрасные инструменты, музыкальные шедевры, столь блестяще выполненные, что после уже никто, при всей современной технологии электронного века не смог добиться такого совершенства. Кто-то уже наступил на скрипку. Кто-то раздавил виолу – и священная вещь лежит, разломанная в щепки.
И все это через минуту поглотит огонь!
Люстра опасно раскачивалась в ядовитом тумане, а весь потолок над ней заметно подрагивал.
– Уходим! – прокричал какой-то человек. Другой схватил маленькую скрипку, скорее всего детский инструмент, и спасся через окно, тут еще один мужчина с густой шевелюрой и высоким воротником упал на колени на деревянный паркет в елочку. Он кашлял, задыхался.
Молодой Стефан, растрепанный, в камзоле, сплошь усеянном крошечными искрами, умирающими искрами настоящего пламени, накинул яркое мокрое покрывало на кашляющего человека.
– Вставай, вставай! Иосиф, идем, иначе ты здесь погибнешь!
Я чуть не оглохла от рева пожара.
– Слишком поздно! – прокричала я. – Помоги ему! Не оставляй его!
Стефан, мой призрак, стоял рядом со мной и смеялся, закинув руки мне на плечи. Нас разделяла завеса дыма, мы оба стояли в этом облаке, огражденные от опасности и чудовищно разделенные друг от друга; его красивое лицо ничуть не старше того, что принадлежало его двойнику, презрительно улыбалось, глядя на меня, но это была лишь бледная маска страдающего существа, невинная маска того, кто терпел невыносимые муки.
Затем он повернулся и указал на своего энергичного двойника, мокрого, орущего во всю глотку, которого на наших глазах пытались увести из комнаты двое людей, только что появившихся из окна. «Я знаю, я знаю, ты не можешь дышать. Он умрет. Тот, кого ты назвал Иосиф. Он уже мертв, для него слишком поздно. О Боже! Между нами рухнула балка».
Стеклянные двери шкафчиков разлетелись на осколки. Я видела повсюду брошенные скрипки и блестящие яркие трубы. Валторна. Поднос с конфетами. Кубки, сверкающие, нет, полыхающие на свету.
Молодой Стефан вырывался от своих спасителей, протягивал руки, требовал, чтобы ему позволили спасти хотя бы еще один, один-единственный, инструмент с полки. «Да отпустите же меня!»
Он дотянулся до скрипки, до этого Страдивари; осколок стекла соскользнул с полки, когда он выхватил свободной правой рукой инструмент, пока его самого тащили дальше. Ему удалось спасти скрипку и смычок.
Я услышала, как мой призрак рядом лихорадочно вздохнул; неужели он отворачивался, не желая глядеть на собственную магию? А вот я не могла отвернуться.
Внезапно над нами затрещал потолок. Позади в холле кто-то закричал. Смычок, Стефану удалось завладеть и смычком, да, скрипка тоже у него, и тут огромный мускулистый человек, охваченный яростью и страхом, схватил Стефана и перекинул его через подоконник.
Пламя взмывало вверх, совсем как на том ужасном пожаре моего детства, служившем слабой бледной американской копией этого великолепия.
Огонь сжирал все вокруг и поднимался стеной. Ночь окрасилась в алый цвет, опасность нависла над всеми людьми, над всеми вещами; человек вдруг закашлялся и умер, а огонь подступал все ближе и ближе. Вот уже заполыхали причудливые позолоченные диванчики, что стояли рядом с нами, и казалось, будто их обшивка занялась изнутри. Все портьеры превратились в факелы, все окна стали безликими воротами в черное пустое небо.
Я, должно быть, закричала.
Потом крик оборвался, а я все сжимала призрачную скрипку, двойника которой он только что спас на моих глазах.
Теперь мы оказались за пределами дома. Слава Богу. Мы стояли в толпе на площади. Ужас происходящего разогнал ночную тьму. Дамы в длинных платьях поспешно расходились в разные стороны, плакали, обнимались, куда-то показывали.
Мы стояли перед длинным полыхающим фасадом дома, оставаясь невидимыми для рыдающих, обезумевших людей, которые продолжали оттаскивать вещи на безопасное расстояние. Стена в любую секунду могла обрушиться на все те бархатные стулья, выброшенные из окон кушетки и полотна, взгляни на них, великие портреты в сломанных, разбитых рамах.
Стефан обнял меня, словно ему стало холодно, его белая рука легла поверх моей руки, сжимавшей скрипку, но он уже не пытался вырвать у меня инструмент. Он прижался ко мне и дрожал, весь поглощенный зрелищем. Его скорбный шепот перекрывал воображаемый грохот.
– Ты сама все видишь, – прошептал он мне на ухо и вздохнул. – Ты наблюдаешь падение последнего великого русского дома в красавице Вене, дома, пережившего наполеоновское нашествие, заговоры Меттерниха и его бдительных шпионов, последнего великого русского дома, державшего целый оркестр музыкантов, словно официантов, прислуживающих за столом, готовых играть сонаты Бетховена, едва просыхали чернила на нотной бумаге, людей, которые каждый вечер могли играть Баха зевая или Вивальди со взмокшими лбами. Все так и было до того момента, когда одна свечка – заметь, одна-единственная свечка – коснулась шелкового лоскутка, а потом адские сквозняки провели огонь по всем пятидесяти комнатам. Отцовский дом, отцовское состояние, отцовские надежды, связанные с его русскими сыновьями и дочерьми, которые, танцуя и распевая песни на этой границе между Востоком и Западом, так и не увидели своей родной Москвы.
Он придвинулся ближе ко мне, цепляясь правой рукой за мое плечо, а левая по-прежнему была прижата к моей руке, к скрипке, к сердцу.
– Оглянись вокруг, посмотри на другие дворцы, на их окна со ставнями. Видишь, где находишься? В самом центре музыкального мира. Ты там, где Шуберт вскоре сделает себе имя в тесных комнатушках и сразу умрет, так и не найдя меня в моем мраке. Не сомневайся. Ты там, куда Паганини пока не осмелился приехать из страха перед цензурой. Вена, дом моего отца. Ты боишься пожара, Триана?
Я не стала отвечать. Он причинял боль себе, не меньшую, чем мне. Эту боль можно было сравнить разве что с огнем.
Я плакала, но теперь это для меня было настолько обычным делом, что, наверное, мне больше не следует писать об этом в своем повествовании.
Я рыдала. Рыдала и смотрела, как приезжают кареты и увозят убитых горем людей, и женщины в просторных мехах машут из окон экипажей с большими тонкими колесами, а возницы едва справляются с нервными лошадьми.
– Где ты, Стефан? Где ты теперь? Ты ведь выбрался из дома, так где ты? Я не вижу тебя живого!
Я оцепенела, да, но не так, как он, а то, что он сейчас мне демонстрировал, было всего лишь образами из прошлого. Я знала это, но в детстве такой пожар заставил бы меня беспомощно визжать. Что ж, детство давно прошло, и это был кошмар для скорбящей женщины, повод для тихих всхлипываний и душевных терзаний.
Ледяной ветер подхлестывал пламя; одно крыло дома фактически разлетелось, из стен вывалились скобы, окна со скрипом распахнулись, и крыша взорвалась, подняв клубы черного дыма. Обгоревший огромный остов был похож на гигантский фонарь. Толпа отпрянула назад. Люди падали. Кричали.
Последний обреченный человечек соскочил с крыши, промелькнув черным силуэтом в желтом воздухе. Толпа вскрикнула. Кто-то бросился к крошечной падающей головешке, которая была человеком, беспомощным, обреченным человеком, но смельчаков тут же разогнал ослепляющий всполох пламени. Из всех окон нижнего этажа вырывались огненные языки.
На нас обрушился ливень из искр, искры ударялись о волосы, веки. Я загородила от них призрачную скрипку. Искры бились о нас, тяжелые, несущие с собой разрушение, точно так они сыпались на тех, кто был вокруг, в этом видении, в этом сне.
Проснись. Это какой-то трюк. Тебе ведь раньше удавалось развеять эти ясные сны, которые окутывали тебя таким плотным кольцом, что тебе казалось, будто ты умрешь, но ты их стряхивала и жила дальше.
Прогони этот сон.
Я уставилась на загаженную мостовую. Запах лошадиного навоза. От дыма и гари больно дышать. Я оглядела высокие многоэтажные дворцы вокруг нас. Все это настоящее, настоящие фасады в стиле барокко, как и небо над нами, Господи, как и огонь в облаках, это самое страшное последствие катастрофы – огонь в облаках или одна-единственная жертва, а сколько их было здесь. Я вдохнула зловонный дым и заплакала. Я ловила искры руками, и они гасли на холодном ветру. Ветер обжигал веки сильнее, чем искры. Я взглянула на Стефана, моего призрака, и увидела, что он смотрит куда-то мимо меня, словно тоже скован этим адским видением, глаза его остекленели, губы шевелились, словно он в отчаянии шептал: «Неужели нельзя было ничего изменить, неужели все было обречено на гибель?»
Тут он резко повернулся, посмотрел на меня, пойманный в минутной рассеянности. В глазах – печаль и вопрос: вот видишь?
А толпа вокруг продолжала суетиться, не обращая внимания на нас; мы не стали частью этого безумия, не представляли никакого препятствия, мы были всего лишь два создания, способных видеть и ощущать все, что происходило в том мире, испытывая глубочайшее сочувствие.
Что-то промелькнуло у меня перед глазами. Знакомая фигура.
– Ну вот же ты, – закричала я.
Это был живой Стефан, я увидела его вдалеке: молодой Стефан в широком причудливом камзоле с высоким воротником, на безопасном расстоянии от пожара, среди раскиданных вокруг инструментов. Вот старик наклонился, чтобы поцеловать Стефана в щеку, унять его слезы.
Живой Стефан держал в руках скрипку, спасенную скрипку, – молодой Стефан в грязном изорванном парадном наряде. Теперь к нему подошла женщина, завернутая в зеленые шелка, отделанные мехом, и набросила свою накидку ему на плечи.
Молодые люди собирали спасенные сокровища.
На меня обрушился сильный порыв ветра, но не из этого видения. Это сон, да, так просыпайся. Но не можешь. Сама знаешь, что не можешь.
– Конечно не можешь, но разве ты хочешь проснуться? – прошептал Стефан, его холодная рука по-прежнему лежала на моей, в которой была настоящая скрипка. А что же стало с той, с той игрушкой, которую спас юноша?
Сбоку что-то яростно сверкнуло.
Это стоял Маэстро, не более живой в том мире, чем мы. Отдельно от толпы, до ужаса близкий нам, подошедший на такое расстояние, что я разглядела пряди серебристо-черных волос над низким лбом и острые черные глаза, окинувшие нас быстрым взглядом, и бесцветные губы – Господи, мой ангел-хранитель, без кого я даже не могу представить свою жизнь.
Теперь мне не хотелось защититься от этого видения.
– Стефан, к чему все это теперь? – сказал Бетховен, этот маленький человечек, которого я знала, которого знал весь мир по скульптурам и рисункам, всегда изображавшим его хмурым и трагичным; рябой, некрасивый, свирепый, и такой же призрак, как мы. Его глаза уставились на меня, на скрипку, на собственного ученика.
– Маэстро! – взмолился призрак Стефана, еще крепче сжав свои объятия, а пожар тем временем продолжал полыхать и ночь оглашалась криками и колокольным звоном. – Она украла ее! Посмотрите. Смотрите же. Она украла мою скрипку! Заставьте ее вернуть мне инструмент, Маэстро, помогите мне!
Но маленький человечек злобно сверкнул глазами, покачал головой, как уже было раньше, а потом повернулся, презрительно фыркнул, заворчал и снова затерялся в толпе, черном столпотворении бормочущих бессмыслицу, рыдающих людей, затерялся в этом хаосе вокруг нас, а разъяренный Стефан продолжал цепляться за меня, пытаясь сомкнуть пальцы на скрипке.
Но скрипка оставалась у меня.
– Вы отвернулись от меня? Маэстро! – взвыл он. – О Господи, что ты со мной сделала, Триана, куда ты меня привела? Что ты наделала! Я его вижу, а он отворачивается…
– Ты сам открыл эту дверь, – сказала я.
Убитое горем лицо. Беззащитность. Любая эмоция делала его красивым. Он отступил, обезумев, ломая себе руки, действительно ломая, посмотри, как побелели у него пальцы, пока он дикими глазами смотрел, как рушится огромная оболочка дома.
– Что ты наделала! – снова вскричал он и перевел неподвижный взгляд на меня и скрипку. Губы его дрожали, лицо было мокрым. – Ты плачешь? Из-за меня? Из-за пожара? Из-за себя? Из-за них?
Он огляделся, выискивая кого-то в ночи, а затем выкрикнул:
– Маэстро! – Он отступил, всхлипывая, выпятив нижнюю губу. – Отдай скрипку, – прошипел он мне. – Отдай. За два века я ни разу не встретил тень, равную мне по силе и уверенности, ни тогда, ни теперь! А эта тень – сам Маэстро, и сейчас она отвернулась от меня! Маэстро, вы мне нужны, очень нужны…
Он отошел от меня, но не намеренно, просто от отчаяния, пытаясь разыскать взглядом кого-то в толпе.
– Отдай ее мне, ведьма! – не унимался он. – Ты сейчас в моем мире. Вокруг одни фантомы, и ты это знаешь.
– Как и ты, как и он, – сказала я тихим сломленным, даже потерянным голосом, но в то же время не утратившим решимости. – Скрипка у меня в руках, и я не отдам ее. Не надейся.
– Что ты от меня хочешь? – вскричал он. Он вытянул пальцы, сгорбился, из-под темных прямых бровей на меня глядели выразительные глаза.
– Не знаю! – ответила я и заплакала. Мне не хватало воздуха, но наконец я вздохнула полной грудью, и все равно этого было мало. – Мне нужна скрипка. Я играла на ней. Играла в собственном доме, я чувствовала, как подчиняюсь ей.
– Нет! – проревел он так, что казалось, будто он вот-вот сойдет с ума в этом царстве, где мы с ним были одни и никто из живых людей, снующих поблизости, не обращал на нас внимания.
Он опустил голову и обнял меня. Его голова оказалась у меня на плече. Я почувствовала, как на лицо мне упали шелковистые разметавшиеся пряди его волос. Я подняла глаза и увидела молодого Стефана, а рядом с ним живого Бетховена, никаких сомнений, это был он – седовласый живой Бетховен, сутулый, воинственный и полный любви, со спутанной шевелюрой, неряшливо одетый, он обнял своего юного ученика за плечи, а тот рыдал, размахивая скрипкой, словно дубинкой, а люди вокруг них тем временем опускались на колени или присаживались на холодные камни и тоже плакали.
Дым наполнил мои легкие, но меня не коснулся. Вокруг нас вихрем кружили искры, не причиняя нам вреда. Он обнимал меня, дрожащую, очень осторожно, чтобы не раздавить драгоценную скрипку. Он обнимал меня, закрыв глаза и зарывшись головой мне в плечо.
Покрепче обхватив скрипку, я подняла левую руку и положила ему на голову – почувствовав густую, мягкую, бархатную шевелюру, он сотрясался от сдавленных рыданий.
Огонь побледнел, толпа померкла; ночь стала прохладной, не холодной, я ощутила свежесть соленого морского воздуха.
Мы оказались одни. Ни пожара, ни толпы.
– Где мы сейчас? – прошептала я ему на ухо.
Он так и не разомкнул объятий. Казалось, он стоял в трансе. Я почувствовала запах земли, я почувствовала запах старости и тлена, я почувствовала… зловоние мертвечины, но сильнее всего запах чистого соленого ветра, тут же разгонявшего все другие запахи.
Кто-то изумительно играл на скрипке. Кто-то с помощью скрипки творил настоящую магию. Как можно было добиться такой плавной выразительности?
Неужели это мой Стефан? Инструментом владел какой-то шутник, обладающий уверенностью и огромной силой, он разрывал на части мелодию, вызывая скорее страх, чем слезы.
Но его музыка пронзала ночь острее бритвы. Жесткая, безродная, мрачная.
Озорная, веселая, даже полная гнева.
– Стефан, где мы? Где мы теперь находимся?
Мой призрак лишь крепче сжал меня, словно сам не желал ни видеть, ни знать. Он тяжело вздохнул, будто эта безумная мелодия его не тронула, не придала силы его призрачному телу, не захватила его так, как захватила меня.
Нас снова окутал легкий морской ветерок, опять принесший с собой солоноватую сырость, я чувствовала запах моря и наконец разглядела что-то вдали: огромную толпу людей со свечами в руках, длинные накидки, блестящие черные цилиндры, платья с пышными юбками, метущими землю, темные перчатки на руках, защищавших крошечные дрожащие огоньки. То там, то здесь свечи смыкались, освещая небольшие группы людей с внимательными жадными лицами. Музыка звучала сначала хрупко и тонко, затем взрывалась с силой, обрушивалась потоком.
– Где мы? – спросила я. Этот запах… Это был запах смерти, разлагающейся мертвечины. Мы стояли среди мавзолеев и каменных ангелов.
– Это же могилы, смотри, мраморные надгробья! – сказала я. – Мы оказались на кладбище. Кто играет? И кто эти люди?
Но он продолжал плакать. Наконец он поднял голову. Уставился невидящим взором на далекую толпу и только теперь, видимо, услышал музыку, пробудившую в нем сознание.
Далекая скрипка заиграла танец, танец, у которого было название, но я не могла его припомнить, деревенский танец, всегда несущий с собой в любой край какое-то предупреждение о грозящем несчастье.
Не поворачиваясь, только слегка ослабив объятие и глядя через плечо, он заговорил:
– Ты права, мы на кладбище.
Рыдания обессилили его, измотали. Он снова крепко меня обнял, не забывая о скрипке, и у меня даже мысли не мелькнуло, что он попытается ее вырвать.
Он, как и я, не сводил взгляда с далекой толпы. Казалось, он набирается сил от музыки.
– Но это Венеция, Триана. – Он поцеловал меня в ухо, издав тихий стон, как раненое животное. – Это кладбище Лидо. А кто, по-твоему, играет здесь ради эффекта, ради хвалы, ради прихоти? Город, подмятый Меттернихом, наводнен шпионами Габсбургского государства, правительство которого – правительство цензоров и диктаторов – никогда не позволит случиться еще одной революции или еще одному нашествию Наполеона. Так кто же играет здесь, дразня Всевышнего, на священной земле играет песню, которую никто и никогда не благословит?
– Да, с этим нельзя не согласиться, – прошептала я. – Такую музыку никто и никогда не благословит.
От этой мелодии бежали мурашки по телу. Мне захотелось самой сыграть, взять в руки скрипку и присоединиться, словно мы присутствовали на деревенских танцах, где скрипачи могут выйти вперед и сыграть соло. Какое самомнение!
Эта песня разрезала воздух как сталь, но какое мастерство, какая быстрота, какая безграничная и нежная сила. Мне показалось, что у меня сжимается сердце, словно скрипка умоляет меня, умоляет меня, как Стефан, но молит о чем-то более драгоценном, молит обо всем.
Я оторвала взгляд от лиц, освещенных свечами. Мраморные ангелы никого не защитили в этой промозглой ночи. Я протянула правую руку и дотронулась до мраморного надгробья. Нет, это не сон. Все осязаемо, как в Вене. Это есть то самое место, о котором он говорил, Лидо, остров недалеко от Венеции.
Я взглянула на него, а он на меня и показался таким милым и удивленным. Кажется, он улыбался, но я не была уверена. Свечи излучали слабое сияние, к тому же они были далеко. Он наклонился и поцеловал меня в губы. Сладчайшая дрожь.
– Стефан, бедный Стефан, – прошептала я, продолжая его целовать.
– Ты ведь слышишь его, да, Триана?
– Как не слышать! Еще немного, и он возьмет меня в плен, – ответила я, вытирая щеку.
Ветер был гораздо теплее, чем в Вене. Он не обжигал, а нес с собой только свежесть, к которой примешивался слабый кладбищенский запах. Запах моря с запахом могил, что может быть естественнее?
– Кто этот виртуоз? – спросила я и снова поцеловала его.
Он не сопротивлялся. Я подняла руку, дотронулась до его лба, переносицы, на которой сошлись прямые густые брови. Мягкие расчесанные брови. Темные широкие, но не кустистые, ладонь защекотали его длинные ресницы.
– Кто так играет? – спросила я. – Это ведь ты? Мы можем протиснуться сквозь толпу? Позволь мне тебя увидеть.
– Это не я, дорогая, нет, хотя я мог бы дать ему небольшую передышку, в чем ты скоро сама убедишься. Идем же, увидишь сама. Вон я стою, среди зрителей. Еще один его обожатель. В руке свеча, я слушаю и испытываю дрожь, как все остальные, когда он играет, этот гений, любящий вызывать в зрителях дрожь, любящий зрелища кладбища, освещенного свечами. Кто он такой, по-твоему, кого я приехал послушать так далеко от Вены, проделав путь по опасным итальянским дорогам – видишь, какие грязные у меня волосы, как обтрепалось пальто. Ради кого я мог проделать этот долгий путь? Конечно, только ради того, кто зовется дьяволом, одержимым, Маэстро, Паганини.
Я разглядела живого Стефана с горящими щеками и глазами, в которых отражались два одинаковых свечных огонька, хотя в руке у него не было свечи, он сжимал рукой в перчатке запястье другой руки и слушал.
– Только, видишь ли, – произнес мой призрак рядом со мной, отворачиваясь от толпы. – Только, видишь ли… это не совсем одно и то же.
– Понимаю, – ответила я. – Ты на самом деле хочешь, чтобы я все это увидела, ты хочешь, чтобы я поняла.
Он покачал головой, словно не в силах справиться с ужасом, а затем, запинаясь, сказал:
– Я до сих пор на них ни разу не взглянул.
Музыка теперь звучала тихо; ночь подходила к концу, забрезжил рассвет. Я повернулась. Я попыталась разглядеть могилы, толпу. Но тут произошло нечто совсем другое.
Мы оба, призрак и путешественница – возлюбленная, мучительница, воровка (кем еще я там была?), – мы оба были невидимыми зрителями, оставшимися без места, но я по-прежнему продолжала держать в руках скрипку, крепко прижимаясь спиной к его груди, а он так и не разомкнул своих объятий. Его губы прижались к моей шее. Я устремила взгляд вперед.
– Так ты хочешь, чтобы я увидела?..
– Да поможет мне Бог.
