КАРЕТА СЕДЬМАЯ

Он проснулся сразу же:

— Мадемуазель? Уже утро?

— Да. Просыпайся, цыпленок. Надо идти.

— Ладно. Вы плакали, мадемуазель?

— О господи, нет! Почему ты так думаешь?

— Что-то упало на меня. Мокрое.

— Это роса, малыш. Крыша протекает. А теперь вставай.

Он быстро вскочил, и очень скоро мы были внизу. Филипп зашнуровывал ботинки, в то время как я совершала налет на запасы Уильяма Блейка.

— Печенье, — весело сказала я, и масло, и... да, коробка сардин. А я принесла бисквит и шоколадки. Мы с тобой богачи! Ну и запасы у этого человека!

Филипп улыбнулся. Сегодня утром он казался свежее, хотя в сером свете, просачивающемся сквозь ставни, лицо его выглядело все еще бледным. Бог знает, как выглядела я. Мне казалось, что я превратилась в зомби.

— Можно затопить печку, мадемуазель?

— Боюсь, что нет. Нам лучше не ждать здесь мсье Блейка. Слишком много народу в лесу. Лучше пойдем.

— Куда? В Субиру? Он там?

— Да, но мы не пойдем в Субиру. Думаю, мы направимся прямо в Тонон.

— Сейчас?

— Да.

— Без завтрака?

Он был явно расстроен, и я тоже. В шкафу стояла банка кофе, и печка была еще горячая. Я бы многое отдала за чашку кофе. Многое, но не жизнь.

— Когда взойдет солнце, — сказала я, — мы найдем где-нибудь подходящее место и там позавтракаем. Вот, положи себе это в карман. — Я быстро огляделась. — Ну ладно, пойдем. Сначала убедимся в том, что поблизости никого нет, хорошо? Подойди к этому окну... только осторожно.

Мы как можно осторожнее разведали окрестности, выглядывая из окон. Но среди деревьев мог спрятаться кто угодно, наблюдая за нами и ожидая удобного момента. Если Бернар отвез Жюля в Субиру, он еще не мог возвратиться, но я все же со страхом вглядывалась в темные ряды деревьев. Все тихо. Надо рискнуть.

Хуже всего был тот момент, когда мы выходили из хижины. Положив руку на задвижку, я посмотрела на Филиппа:

— Помнишь просеку, по которой мы поднялись сюда? Она совсем близко, за первым рядом деревьев. Мы должны идти так, чтобы нас не было видно из Вальми, — сбоку, в тени, и держаться этой стороны, пока не перевалим через вершину. Это недалеко. Понял?

Он кивнул.

— Когда я открою дверь, сразу же выходи. Не жди меня. Не оглядывайся. Поверни налево, вот сюда, вверх, и беги как можно быстрее. Ни за что не останавливайся.

— А вы?

— Я побегу за тобой. Но если что-нибудь... случится, не жди меня, беги вверх, к вершине, потом вниз по склону, постучись в ближайший дом и попроси отвести тебя в полицейский участок в Тононе. Расскажи, кто ты такой и что произошло. Хорошо?

Глаза его лихорадочно блестели и казались еще больше. Он молча кивнул.

Повинуясь внезапному импульсу, я наклонилась и поцеловала его.

— Ну а теперь, бурундучок, — сказала я, открывая дверь, — беги что есть силы!

Не было никаких неожиданностей, без всяких помех мы выскользнули из хижины и добежали до гребня горы. Бежали мы очень быстро, но наделали много шуму. Остановившись, чтобы передохнуть, мы огляделись и пошли дальше по склону все еще быстро, но гораздо осторожнее.

Остановившись у края просеки, мы притаились за ореховым кустом и оглядели склон. Просека шла по-прежнему прямо и была совершенно пуста. На дальнем ее краю густые деревья обещали надежную защиту.

Мы перебежали просеку. Лесные голуби с шумом взлетали с верхушек сосен. Мы зашли в молодые заросли лиственниц и елей, еще не прореженных, и нам приходилось руками отбрасывать ветки, чтобы они не попали в глаза.

Лес еще хранил влажную прохладу раннего утра, и с ветвей брызгала роса. Скоро мы совсем промокли, но упрямо пробирались по длинному северному склону, который, как я надеялась, в конце концов приведет нас к шоссе или проселочной дороге, ведущей в Тонон.

Пещеру нашел Филипп. Я шла перед ним, придерживая упругие ветки, чтобы ему легче было пройти. Вдруг, пробившись сквозь влажную стену елей, я оказалась у края гладкой скалы. Это был небольшой утес, поднимавшийся над молодыми деревьями, словно нос корабля. Лес расступался перед ним, словно речные воды, и тек по обе его стороны, давая дорогу каменному выступу, заросшему зеленым мхом и глядевшему прямо в небо. Слышалось журчание лесного родника.

— Осторожно, Филипп, — сказала я. — Здесь крутой спуск. Пройди стороной. Вон там.

Он послушно скользнул вниз. Я последовала за ним.

— Мисс Мартин, тут пещера!

— И родник, — облегченно вздохнув, ответила я. — Думаю, мы сможем здесь напиться и отдохнуть, как ты думаешь?

— А завтрак? — мечтательно сказал Филипп.

— О господи! Ну конечно! — В спешке, стараясь как можно дальше уйти от Бернара, я совсем забыла о еде и только сейчас поняла, как хочу есть. — Сейчас и позавтракаем.

Строго говоря, это была не настоящая пещера — просто сухой уголок под каменным навесом, который защищал от утреннего лесного холодка и — что еще важнее — создавал иллюзию безопасности. Мы ели молча. Филипп был целиком поглощен завтраком, но я прислушивалась каждый раз, когда мне казалось, что слышу что-нибудь, кроме шороха листьев и журчания родника. Но кругом было тихо. Визгливый крик сойки, звучное падение капель росы с влажных веток, хлопанье крыльев голубя, лепет родниковой струи возле нас... все эти звуки словно ткали покров тишины, охраняющей нас.

И вот взошло солнце, словно огнем охватившее верхушки лиственниц.

Может быть, это звучит глупо, но я почти наслаждалась прелестью утра. В солнечном свете все преобразилось как по мановению волшебной палочки. Он лился с неба, горячий и яркий, и серая лесная сырость испарялась, образуя полосы тумана, который поднимался все выше, и лиственницы заблестели темно-зеленым пламенем, а маленькие еловые шишечки заалели среди опущенных ветвей. Повеяло ароматом влажной хвои. Мы не спешили; мы оба устали. Мы шли не по дороге, и Бернар мог напасть на наш след только случайно. К тому же в столь чудесное утро трудно представить себе, что существует такая вещь, как преступление. Можно считать, что кошмар кончился. Мы свободны, на пути в Тонон, и сегодня вечером приезжает мсье Ипполит... А пока солнце и лес придавали нашей отчаянной авантюре невинное очарование пикника.

Взявшись за руки, мы медленно брели по лесу. Среди старых посадок путь был легче. Здесь деревья были высокие и стояли на большом расстоянии друг от друга, между ними косыми снопами прорывались сверкающие солнечные лучи, освещая кучи засохшего прошлогоднего мха и свежие зеленые мшистые лужайки. Эхом отдавался трепет крыльев лесных горлиц, покидавших насиженные места и взмывавших в голубизну неба.

Наконец мы увидели перед собой ярко освещенный солнцем зрелый лес. Он кончался резко, как крутой утес, омываемый целым морем молодых посадок пихты — лесных младенцев, выступающих во всей красе розоватых стволов и иголочек, светло-зеленых и мягких, как дикий щавель. Они рассекали старый лес полосой шириной не меньше чем семьдесят ярдов. Между стволов уже показалась изумрудно-зеленая трава, прорвав покров желтых прошлогодних листьев. На тоненьких, как детские ручки, ветках розовые почки казались особенно пухлыми.

Там, где кончались высокие деревья, мы снова остановились, не сразу решившись выйти на открытое пространство. Группы саженцев словно стекали вниз по склону в своем темном обрамлении, погружаясь в синюю тень, еще лежавшую в глубине долины Дьедонне. Глядя в этом направлении, я видела ровные поля, где пасся скот, полосы плакучей ивы, отмечающей извилистый путь реки, россыпь домиков, ферму, где кто-то, казавшийся совсем крошечным на таком расстоянии, стоял, окруженный целым роем движущихся белых пятен, — наверное, это были куры.

На склоне никого не было. Вездесущий лесной голубь летал высоко над верхушками деревьев, оседлав голубое пространство неба, словно катался на волнах; взмывал словно в экстазе и нырял, откинув назад крылья, выпятив грудь навстречу теплому ветру.

Кроме него, все было неподвижно. Мы нырнули в полосу молодых пихточек — Филиппу они были по грудь. Зеленые как трава пучки иголок, словно перья, мягко касались наших рук и коленей; они пахли нагретой смолой. Вдруг Филипп остановился.

— Посмотрите, — прошептал он.

Я увидела лисицу, которая шмыгнула рыжей тенью в самую чашу. Добежав до леса, она остановилась и оглянулась, подняв переднюю лапу и насторожив уши. Солнце горело алым на ее шкуре. Ее шелковистая шерсть блестела вдоль спины, как золото. Потом она скрылась из виду, и лес снова принадлежал нам одним.

Все утро нам сопутствовала удача, словно по велению доброй феи из волшебной сказки. Иногда мы почти забывали, что заставило нас совершить это путешествие.

Мы шли медленно, с частыми остановками, иногда делая крюк, который поневоле отдалял нас от цели. Наконец к полудню мы вышли на дорогу, которую искали. Она вилась между крутых склонов, высоко над долиной, вдоль которой проходила главная транспортная магистраль на юг. Последний наш переход мы совершили крутой каменистой тропинкой, по бокам которой росли колючие кусты. С чувством облегчения я перелезла через проволочную изгородь и кое-как пробралась сквозь сухие кусты куманики, маскировавшие придорожную канаву.

Удача заставила нас забыть об осторожности. Оказавшись на мощенной гравием дороге и повернувшись, чтобы помочь Филиппу, я вдруг услышала почти рядом с собой какой-то металлический звук, скрип тормозов и метнулась в сторону, как загнанная лань.

Расхлябанный «рено» показался в облаке пыли из-за поворота. Вид машины не внушал особого доверия. «Рено» проехал мимо нас, потом остановился, издав целую серию дребезжащих и воющих звуков. Водитель, приземистый, заросший седой щетиной мужчина в грязном синем комбинезоне, посмотрел на нас благосклонно и без малейшего любопытства из-под полей изжеванной шляпы.

Этот человек не любил тратить слов на ветер. Он ткнул пальцем на север.

— S'il vous plait, monsieur,— сказала я.

Потом он ткнул пальцем на юг.

— Merci, monsieur,— сказала я.

И мы с Филиппом полезли на заднее сиденье, присоединившись к другим пассажирам — рыжему колли, поросенку в чем-то вроде зеленого мешка, сплетенного из веревки, и шумной компании кур в деревянной клетке. Большой мешок картошки с шиком путешествовал на переднем сиденье рядом с водителем. Отбиваясь от мокрых поцелуев колли, я неловко проговорила:

— Очень любезно с вашей стороны, мсье...

И в это время «рено» рванулся вперед, сделал опасный поворот на большой скорости, не прибегая к помощи мотора, и покатился вниз по склону с таким скрипом и треском, что я с облегчением поняла, что вести какой бы то ни было разговор совершенно невозможно.

Мы проехали примерно две мили, потом водитель остановился и высадил нас там, где проселочная дорога выходила на шоссе.

Я поблагодарила его, он ответил кивком, потом вместо объяснения ткнул пальцем вниз, показал сначала на небольшой домик рядом с дорогой, потом на свою машину и покатился вниз по узкой тропинке, по-прежнему не включая мотора. Мы не отрывали глаз от машины, которая остановилась не более чем в двух дюймах от сарая. Потом мы пошли дальше, чувствуя большое облегчение оттого, что встретили человека, который явно не слышал о странствующем графе де Вальми и принимал жизнь такой, какая она есть, не вдаваясь в ненужные расспросы. Я подумала, что нам повезло, — наверное, этот человек глухонемой.

Мы шли теперь по открытому со всех сторон склону, где идти было легче. Наша короткая прогулка на машине немного улучшила настроение Филиппа: он шел послушно и не жаловался, но я видела, что он устал. Нам надо было идти еще довольно далеко, и кто знает, что нам предстоит.

Филипп шагал довольно бодро, пока что его занимали только колли и поросенок. Я слушала его рассеянно, не отрывая глаз от пыльной ленты дороги, вьющейся перед нами, и стараясь не упустить ни одного, самого слабого звука. Дорога проходила между высокими склонами холмов, заросшими густым кустарником. Когда мы проходили рядом с кустами, я поймала себя на том, что ищу место, где можно было бы спрятаться.

Полмили, три четверти мили; Филиппу попал в ботинок камешек, и мы остановились, чтобы его вытрясти. После этого мы продолжали путь медленнее. Миля, миля с четвертью; Филипп больше не болтал и стал немного волочить ноги; я со страхом подумала, что он натер себе пузыри на пятках, и еще больше замедлила шаг.

Я уже хотела предложить мальчику сойти с дороги и найти подходящее место, чтобы поесть и отдохнуть, когда вдруг услышала звук приближающегося автомобиля. На этот раз мотор был включен. Машина шла с севера, преодолевая подъем на большой скорости, но шума от нее было не намного больше, чем от старого «рено» с выключенным мотором. Большая, мощная машина... Не могу утверждать, что я сразу узнала шелковистое урчание мотора, но знала, кто ее ведет. Звук этот словно острым когтем царапнул меня по сердцу.

— Машина! — выдохнула я. — Прячься, Филипп!

Я указала рукой на кусты; он метнулся вверх по склону, быстро и мягко, как полевая мышка; я бросилась за ним. Гребень холма густо зарос кустарником — плотной стеной зеленых переплетшихся ветвей высотой в три или четыре фута, в которой кое-где были небольшие, освещенные солнцем бреши, где виднелись пучки свежей весенней травы. Если лечь в траву, с дороги ничего не будет видно. Мы нырнули в кусты и бросились ничком на землю, и как раз в это мгновение «кадиллак» выехал на дорогу на расстоянии примерно трехсот ярдов от нас. Здесь дорога выравнивалась и шла как раз под нами. Машина промчалась в туче пыли, на нас повеяло ветерком. Верх был открыт, и я увидела его лицо. Сердце у меня сжалось.

Золотой полдень был безмолвен, слышалась лишь переливчатая песня жаворонка. Рядом со мной Филипп шепнул:

— Мадемуазель, это был мой кузен Рауль?

— Да.

— Я думал, он в Париже.

— Я тоже.

— А он... он не мог бы нам помочь?

— Не знаю, Филипп.

— Но он... он был такой добрый, когда мы устроили наш полуночный пир! — с наивным удивлением произнес мальчик.

Я смолчала.

— Разве нет, мадемуазель?

— Д-да... да, Филипп, он был добрый.

Наступила пауза. Потом тем же удивленным тоном, который резнул меня по сердцу:

— И мой кузен Рауль? Мой кузен Рауль тоже? Вы ему тоже не доверяете, мадемуазель?

— Да, — ответила я, потом отчаянно прибавила: — Нет!

— А почему...

— Филипп, пожалуйста, не надо. Я не могу... — Отвернувшись от него, я сказала, сделав над собой усилие: — Разве ты не понимаешь, мы никак не можем рисковать. Как бы там ни было, мы должны... мы должны быть абсолютно уверены. — И я закончила довольно неловко: — Разве тебе не понятно?

Если он и нашел странным это необычайно глупое высказывание, то не показал виду. Застенчиво, но совсем как взрослый он коснулся моей руки:

— Мадемуазель...

— Я не плачу, Филипп. Не плачу, честное слово. Не волнуйся. Просто я очень устала и совсем не спала прошлой ночью, и уже давно пора обедать. — Как-то мне удалось улыбнуться, и я вытерла лицо. Он обеспокоенно смотрел на меня. — Прости, малыш. Ты ведешь себя как настоящий герой, а я просто глупая женщина. Ну вот, уже все прошло.

— А сейчас поедим, — твердо сказал Филипп, полностью овладевая ситуацией.

— Ладно, Наполеон,— согласилась я, пряча носовой платок. — Но лучше нам еще немного остаться здесь, для большей безопасности, пока мы не будем уверены...

— Да, — ответил Филипп, — пока не будем уверены, что он действительно уехал.

Филипп послушно оставался под прикрытием кустарника, лежа на животе, положив подбородок на руки и глядя вниз на дорогу сквозь просвет в сплетенных зеленых ветках. Я легла на спину, так что солнце светило прямо на меня, и прикрыла веки. Даже теперь я не могла посмотреть правде в глаза. Мне хотелось оставаться слепой, трусливой девчонкой, которая руководствуется только своими инстинктами... Но пока я лежала здесь, вслушиваясь в рокот мотора его машины, мне стало ясно одно обстоятельство, которое я хотела скрыть от самой себя, загнать куда-то глубоко. Как только я произнесла в уме его имя, я уже знала, что не могу ставить его наравне с другими. Инстинкт... именно инстинкт предостерег меня от Леона де Вальми и побуждал держаться на расстоянии от застывшей в ледяном одиночестве мадам де Вальми, но, какие бы мне ни представили факты, «доказательства», тот же инстинкт заставит меня всячески защищать Рауля.

«Потому что тебе так хочется, — сказала я себе. — Сколько можно быть дурой, Золушка?» Я лежала на траве, нагретой солнцем, и презирала себя, но все же в глубине души я была уверена, что он невиновен...

«Все, что случилось с тех пор, как Рауль появился в замке Вальми, все, что он сказал и сделал, может быть истолковано лишь как доказательство полной невиновности», — говорила я себе, припоминая самые незначительные подробности. Отдельное слово, случайный взгляд — ни один адвокат никогда не выносил свое суждение на основании столь ненадежных доказательств. Рауль ничего не знал о намерении нанять гувернантку, не понимающую по-французски; его нисколько не обеспокоило, а только позабавило то, что я могла подслушать разговор Леона де Вальми с женой; он был потрясен, услышав, что в Филиппа стреляли в лесу; его резкие, почти грубые вопросы относительно Уильяма Блейка и странная раздражительность в тот вечер были вызваны ревностью или какими-то неприятностями, а вовсе не тем, что у сироты, которую они считали совершенно одинокой и беспомощной, оказался неподалеку друг — дюжий англичанин; и тот сигнал, из-за которого Филипп выскочил на балкон и едва не погиб, мог быть чистой случайностью. Бернар о нем не упоминал. Что же касается безапелляционного заявления Бернара, что в Филиппа стрелял именно Рауль, то я вообще не считала его заслуживающим какого-либо доверия. Даже мертвецки пьяный и уверенный в своей возлюбленной мужчина сто раз подумал бы, прежде чем высказать подобное обвинение, если бы это было правдой. И потом, на балу...

Но здесь воспоминания сплетались в такой спутанный клубок, что я, словно Алиса среди игральных карт, попыталась отшвырнуть их от себя. Неужели я должна поверить, что мои воспоминания так же мертвы и фальшивы, как эти карты, что я должна сложить их в ящик и через много лет достать их, когда они выцветут и запылятся, и раскладывать в одиночестве как пасьянс? Да, остается только это. Я не могу рисковать жизнью ребенка. Рауля следует считать виновным, пока он не докажет свою непричастность. Рауль здесь, но мы не можем просить его о помощи.

— Мадемуазель, — шепнул мне на ухо Филипп.

Я открыла глаза. Его лицо было рядом с моим. Он был испуган.

— Там, на вершине за нами, кто-то есть, — выдохнул он. — Он только что вышел из леса. Мне кажется, это Бернар. Как вы думаете, он тоже в этом замешан?

Я кивнула и быстро приложила палец к губам, потом осторожно подняла голову и всмотрелась сквозь завесу ветвей в склон, который находился у нас за спиной. Сначала я различила только деревья и кусты, но потом нашла его. Это был Бернар. Он был над нами, на расстоянии примерно двухсот ярдов, рядом с высокой лиственницей. Мне не надо было говорить Филиппу, чтобы он держался поближе ко мне; оба мы лежали в нашей зеленой норке тихо, как притаившиеся кролики. Бернар стоял неподвижно, обшаривая взглядом лежащий под ним склон. Прошло несколько минут. Он смотрел в нашу сторону. Взгляд его, казалось, остановился на нас, потом, скользнув в сторону, вернулся...

Он быстро спускался по склону туда, где были мы.

Думаю, что кролик лежит неподвижно в норе, когда смерть подползает к нему, только потому, что надеется — хотя у него нет никаких оснований для этого, — что смерть его минует. Мы лежали неподвижно.

Он не спеша прошел половину пути, и вдруг я услышала знакомое урчание мотора возвращающегося «кадиллака» .

Я крепко сжала руку Филиппа, лежавшую среди коротких стебельков травы, и, повернув голову, старалась разглядеть, что делается на дороге. Я напряглась, боясь, что не выдержу и помимо своей воли брошусь прямо под машину.

До сих пор не знаю, побежала бы я к нему или нет, но не успела я пошевелиться, как услышала легкий скрип тормозов. Машина затормозила на гравии, но остановилась, только проехав примерно еще пятьдесят ярдов. Сквозь ветки я увидела Рауля. Он посмотрел вверх, туда, где находился Бернар, и дважды нажал на кнопку сигнала. Бернар остановился. Рауль поднял руку. Бернар повернулся и быстро зашагал к машине. Перепрыгнув через канаву, он подошел к дверце машины. Рауль что-то сказал, Бернар покачал головой, потом сделал широкий жест, включающий все окрестные места от того места, где мы лежали, до Дьедонне. Рауль подал ему знак, и Бернар, обойдя машину спереди, сел рядом с ним.

«Кадиллак» медленно проехал мимо нас. Рауль, наклонив голову, зажигал сигарету. Бернар что-то серьезно говорил ему.

Я повернулась к Филиппу, и наши глаза встретились.

Через некоторое время я медленно поднялась и протянула мальчику руку.

— Пойдем, — сказала я, — свернем с дороги и найдем где-нибудь местечко, чтобы поесть.

Мы поели и повернули в лес. Там не было ни души. Через некоторое время тропа, по которой мы шли, вывела нас из дикой чащи куманики и жимолости на небольшую зеленую поляну; и там, не очень далеко от нас к северу, мы увидели наконец голубые просторы озера Леман, проглядывающие сквозь стволы покрытых почками деревьев.