Книга: Портрет миссис Шарбук
Назад: СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
Дальше: ВОСКРЕСНОЕ УТРО

МОНОЛОГ В КОРИЧНЕВЫХ ТОНАХ

Борн с полчаса во всех подробностях рассуждал об истории той одиозной науки, которой он был одержим. От окаменелых экскрементов доисторических времен до измельченного благотворного кала далай-ламы — он говорил то как гарвардский профессор, то как проповедник-возрожденец, делясь своими экскрементальными видениями. Он мог таким образом растратить все имеющееся у нас время, и потому я довольно грубо оборвал его пространные рассуждения о свифтовском труде «Человеческие экскременты», спросив:
— А вы во времена своей работы у Оссиака не помните человека, который предсказывал по снежинкам?
Мой вопрос был словно камень, брошенный в шестеренки говорящей машины, — раздался скрежет, и многоречивые рассуждения прекратились. Борн снова уставился в стену и погрузился в молчаливые размышления.
— Снежинки, — напомнил Шенц, пытаясь вернуть его к реальности.
— Оссиак нас двоих называл своими научными опорами — землей и небом, — сказал Борн. — Он нам доверял больше, чем другим. Мы оба одновременно предсказали его финансовую катастрофу. Проникнитесь глубинным смыслом того, что я вам скажу, джентльмены. В золотых выходах самого Оссиака я обнаружил два образца стула, имевшие совершенно одинаковый вес и размер. Оба имели форму гусиных яиц. Полные двойняшки во всех своих свойствах, и к тому же с ароматом диких фиалок. Я бы в такое ни за что не поверил, не будь они здесь, прямо у меня перед носом. Мы были с Лонделлом как одно целое, инь и ян. Он, толкователь небесных экскрементов, обнаружил нечто не менее обескураживающее, хотя о деталях его открытия мне так никогда и не сообщили.
— Лонделл? — спросил Шенц.
— Бенджамин Лонделл, — сказал Борн. — Превосходный парень. Некоторые из людей, которых Оссиак нанимал для предсказаний, были шарлатанами, но, поверьте мне, Лонделл работал всерьез, на совесть. Он подвергал свою семью огромным лишениям только для того, чтобы увидеть будущее.
— И что же это были за лишения? — спросил я.
— Им приходилось каждый год тащиться высоко в горы и по полгода или около того проводить в самых суровых условиях, чтобы собрать в точности те кристаллы, какие ему были нужны. В моей области, слава богу, образцы всегда были под рукой.
— И у него были дети? — спросил Шенц.
— Дочь, — ответил Борн. — И, кажется, все.
— А вы помните эту девочку? — спросил я.
— Очень миленькая, — сказал он.
— А как она выглядела? — спросил Шенц.
Пациент покачал головой.
— Трудно вспомнить, потому что, как только я начал ее замечать, она скрылась от людей.
— Исчезла?
— Нет, — сказал Борн. — Когда они в очередной раз спустились с гор для совещаний с Оссиаком, она стала устраивать представления. Пряталась за ширмой и пророчествовала оттуда или что-то в этом роде. После того как она придумала это дело с ширмой, я ее, кажется, больше ни разу и не видел. А было это всего за пару лет до падения империи Оссиака. Вообще-то она стала Сивиллой в тот год, когда мы с ее отцом сделали наши обескураживающие открытия. Тогда мы ощущали только первые толчки грядущей катастрофы.
— Сивилла, — сказал я, надеясь, что он сообщит что-нибудь еще.
Борн на это только кивнул и сказал:
— Да, так ее называли.
— А какого цвета у нее были волосы? — спросил Шенц.
— Каштановые или светлые, а может, рыжеватые, — сказал старик. Он медленно поднял руку — поиграть с одной из пуговиц своего потертого смокинга. — Все это заперто теперь на складе.
Вид у него стал печальный, словно воспоминания приносили ему боль. Мне стало жаль старика, и я спросил:
— Вы хотите сказать, что это остается в вашей памяти?
Он повернулся и посмотрел на меня сквозь свои толстые линзы.
— Нет, — сказал он, — на складе. Оссиак, перед тем как покончить самоубийством, стал собирать остатки своего богатства и купил для этого склад. Он не хотел, чтобы его кредиторы получили все. К этому времени он сам слегка свихнулся и мечтал о том, чтобы возродить свою империю из пепла. Мои инструменты, образцы, записки — все это отобрали у меня и заперли. У бедняги Лонделла, когда унесли его драгоценное оборудование и данные исследований, случился удар. Ох и тяжелые то были дни.
— И видимо, все эти вещи потом пропали, — сказал Шенц.
— Нет, — ответил Борн. — Они все еще там. Я знаю. Я пошел следом за теми, кто их взял. Я в точности знаю, где они.
— И где же?
— Вы знаете этих фармацевтов на Фултон-стрит — у них еще такое большое здание. «Братья Фейрчайлд», кажется. Угол Фултон-стрит и Голд-стрит. Они наверняка никуда не делись. А за углом, ближе к воде, стоит старое одноэтажное здание кирпичного склада. На фасаде белой краской выведена буква «О». Она теперь, наверно, сильно повыцвела. И все это там — обломки былого величия.
И именно в этот момент явился Каландер, продемонстрировав еще более раздражающую пунктуальность, чем Уоткин. У меня была еще тысяча вопросов к мистеру Борну, но задать их я не смог. Старик снова пожал нам руки, и нас выпроводили из комнаты. Перед тем как дверь закрылась, Борн прокричал нам:
— Помните, джентльмены, чтобы идти вперед, сначала нужно оглянуться назад.
— Борн вовсе не кажется таким уж сумасшедшим, — сказал я Шенцу, когда мы с ним пустились в обратный путь. К тому времени вечер стал вступать в свои права, — температура понижалась.
— Рид ведет более иллюзорное существование, чем этот бедняга, — сказал Шенц. — Борн по крайней мере понимает, из чего он сделан, только его пристрастие к тайнам дерьма вызывает неприязнь у общества. Можешь ты себе представить ужас его соседей, когда они поняли, что он коллекционирует? Мы живем в эпоху, когда каждый прикидывается ангелом. Ты представь себе всех художников, избравших эту крылатую тему.
— Но с другой стороны, — сказал я, — он ведь не анализ делал, чтобы диагностировать здоровье. Он по нему предсказывал будущее. В этом есть что-то ненормальное. Но в общем-то он совсем неплохой старик.
— К тому же полезный, — сказал Шенц.
— По крайней мере, он подтвердил многое из того, что рассказала миссис Шарбук, и назвал нам ее девичью фамилию — Лонделл, — сказал я.
— Зная имя, мы можем разузнать кое-что еще, — сказал Шенц.
— Кстати, я вспомнил о том, что в какой-то момент надо бы задать вопрос о ее муже — кто такой мистер Шарбук?
— Конечно, — сказал Шенц. — Но сперва мы должны выяснить, что это за склад, о котором говорил Борн. На Фултон-стрит с буквой «О». Нужно заехать туда и посмотреть.
— Пока, по-моему, не очень понятно, есть ли у кого-нибудь ключи от склада. Похоже, что Оссиак поместил туда свои ценности, а потом умер. Держу пари, никто не знает, кому этот склад принадлежит, просто считается, что владелец есть — и все. А он стоит, как древняя гробница, охраняя свои сокровища.
— А я-то думал, что из нас двоих романтик — это я, — сказал Шенц. — Один мой знакомый сможет нас туда провести.
— Человек с Экватора? — спросил я, улыбаясь.
— Нет, человек с Западной Тридцать второй улицы.
— Один из заправил Кухни?
— В своем роде художник. Этот человек знает замки не хуже, чем Борн знает, что он ел на обед на прошлой неделе. У него связка отмычек, о которой в преступном мире рассказывают легенды, как о чаше Грааля. Да он со шляпной булавкой управляется лучше, чем Вермеер с кистью.
— А с какой стати он будет нам помогать?
Шенц рассмеялся, вытащил портсигар и извлек из него одну из своих опийных сигарет. Закурив, он выпустил дым в окно и сказал:
— Денежки.
— Ты предлагаешь взломать этот склад?
— Только подумай, что мы там сможем найти, — сказал он. — И потом мне страсть как хочется посмотреть золотые гусиные яйца Оссиака, уж не говоря о самородке Авраама Линкольна. Ведь это же имеет историческое значение.
— Я, пожалуй, позвоню в Блумингдейлскую лечебницу и зарезервирую там для тебя местечко. Я не собираюсь взламывать склад. Успокойся-ка, а то загорелся с этим заказом больше меня. Возьми себя в руки.
Шенц откинулся к спинке своего сиденья, словно мои слова обидели его, и обратил свой взгляд в окно, наблюдая за мелькающими огнями Бродвея. Когда от его сигареты осталась одна треть, он выкинул ее в окно и закрыл глаза. Через несколько минут он уснул. Я сидел, разглядывая его черты в мелькающих уличных огнях и испытывая уколы совести за то, что осадил его.
Шенц был постарше меня — возрастом где-то посредине между мной и Саботтом. Опиум, совершенно очевидно, потихоньку разрушал его здоровье. За последние месяцы кожа Шенца приобретала все более землистый оттенок, он потерял в весе. Когда он был помоложе, то отличался крепким сложением, а энергия из него била ключом. Его жизнерадостность приобрела какой-то безумный оттенок и напоминала нечто вроде нервного возбуждения при чрезмерном потреблении кофе. К тому же его работы стали терять в точности и свежести, и заказы выбирать ему больше не приходилось — хорошим примером тому могли служить отпрыски Хастеллов.
«Уж не мой ли это портрет через годик-другой?» — спрашивал я себя. И еще я спрашивал себя, а не видит ли Шенц, глядя на меня, себя самого несколько лет назад, когда он еще не утратил способность собраться с силами и «создать что-нибудь прекрасное», как умолял меня сделать мой отец. Мне пришло в голову, что именно поэтому он был так заинтересован в успешном выполнении заказа миссис Шарбук.
Я разбудил Шенца, когда кеб остановился у его дома. Вздрогнув, он проснулся, потом улыбнулся, прищурился.
— Мне приснился сон, Пьямбо, — сказал он.
— Опять что-нибудь в духе Ханта — девушка, сидящая на коленях этого шутника в «Пробуждающейся совести»? — спросил я.
— Нет, — сказал он, медленно покачав головой. — Мне снилось, что я посажен в стеклянный сосуд и Борн меня разглядывает. Я постучал по стенке тростью, чтобы он меня выпустил. Он не обратил на это ни малейшего внимания. Я увидел, что Борн готовит бирку. На ней большими черными буквами написано: ЗАВТРАК.
Я проводил моего друга до дверей. Прежде чем ему перешагнуть через порог, я сказал:
— Послушай, Шенц, я тебе очень благодарен за помощь. Я подумаю — стоит ли идти на этот склад. Но сначала я хочу выяснить, что еще мне удастся узнать от миссис Шарбук.
Он смерил меня взглядом, исполненным печальной усталости.
— Я тебе об этом никогда не говорил, — сказал он, — но Саботт незадолго перед смертью имел со мной разговор — это случилось, когда он забрел в Клуб игроков. Все его умышленно не замечали, но были начеку и, если что, готовы были вышвырнуть на улицу. Но я подошел к нему и сел за его столик из чистого уважения. К счастью, у Саботта был один из редких спокойных моментов. Он заказал мне выпивку и начал блестяще рассуждать о картине Уотерхауса «Сирены», где хищные птицы с женскими головами окружают Одиссея, привязанного к мачте. Перед тем как уйти, он вспомнил тебя и сказал: «Шенц, присмотрите за этим парнишкой ради меня. У меня не было возможности сказать ему все». После этого он ушел. А две недели спустя умер.
Назад: СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
Дальше: ВОСКРЕСНОЕ УТРО