ГЛАВА 5

— Перестань смеяться, Мередит, — сказала Клер.

Из мобильного телефона слышался живой, заливистый хохот, временами прерывающийся странным фырканьем. Для Мередит Барнс, во всяком случае, это было нехарактерно. Заместитель декана Форсайтской академии, частной средней школы в Хэрриоте, штат Массачусетс, родном городе Клер, была высока ростом, стройна, обаятельна и почти всегда спокойна. Не то чтобы она никогда не смеялась, нет, ее веселый, живой смех Клер слышала не раз. И хихикать она умела легко и язвительно, что всегда действовало бодряще, как шипучее вино. Но чтобы так фыркать…

— Ничего смешного, — добавила Клер, хотя понимала, что от слов ее будет мало толку. — Он же испортил мне платье. Слава богу, я сразу отнесла его в химчистку, а они говорят: мол, не беспокойтесь, у нас большой опыт по части винных пятен на вечерних платьях, — а то пришлось бы выбрасывать, представляешь? Похоже, я у них не первая.

В трубке снова послышалось фырканье.

— Ты нисколько мне не сочувствуешь.

В который раз Клер дает своей лучшей подруге повод повеселиться от души. Почему никогда не бывает наоборот? Да потому, что таких нелепых историй с Мередит никогда не случается.

— Ну ладно, прости, — Мередит хихикнула еще несколько раз и умолкла, — И никто ничего не сказал?

— Ни слова. Весь вечер ни один человек словно не замечал этого жуткого красного пятна.

— Может, все думали, что сейчас так носят.

— Бог его знает, что они думали. Американцы совсем другие: душа нараспашку, что на уме, то и на языке, особенно перед иностранцами. Ты посмотри, что по телевизору творится: на всю страну рассказывают об интимных подробностях своей личной жизни и, похоже, получают удовольствие.

— Очко в пользу Англии.

— Верно.

— Но та женщина, как ее там…

— Каролина Сатклифф?

— Ну да. Ишь ты, злючка какая… сказала бы в рифму, что я о ней думаю… в общем, ты поняла. Она же нарочно подсадила тебя к этому старикану. Наверняка заранее знала, что все так выйдет.

— Откуда ей знать, что он плеснет мне вино на платье?

— Вино, не вино — какая разница? Просто знала, что обязательно случится что-нибудь в этом роде.

Обед закончился, и по сложившейся в давние времена традиции все собравшиеся отправились в резиденцию магистра выпить послеобеденного коньяку и пообщаться в менее формальной обстановке: старшие коллеги должны были лично представиться каждому из новеньких. Это было в каком-то смысле даже весело — она впервые в жизни знакомилась сразу с такой толпой (полторы сотни, подумать только) самых разных людей, — но, увы, это означало и то, что с Эндрю поговорить опять не получится: ну обменяются парой вежливых шуток, как и с остальными коллегами, самое большее. Есть от чего расстроиться… а вот Эндрю, похоже, и глазом не моргнул.

— Ну почему я не понимаю других людей? — жаловалась Клер, — Бог знает, что они обо мне думают. Кроме этой противной Сатклифф, она наверняка ненавидит меня из солидарности со своей «самой лучшей» подругой.

— Да не все ли тебе равно?

— Конечно, не все равно.

Да, существует как минимум один человек, в чьи мысли ей очень хотелось бы проникнуть, но он так же загадочен и непонятен, как и все остальные, если не больше. Почему Эндрю Кент даже не попытался сесть рядом с ней во время обеда? Ведь во всем Тринити она практически больше никого не знает. Разве он не чувствует за нее ответственности, разве не должен был взять ее под свое крылышко?

— Кажется, я так и не привыкну к здешним порядкам, — призналась Клер.

— Почему?

— Во-первых, я не мужчина. Я просматривала список преподавателей, так вот, всего их сто шестьдесят, из них женщин двадцать семь человек. Это шестнадцать процентов, не больше, то есть одна женщина на пять целых и девять десятых мужчин.

— Правда? Интересно, как выглядит этот девять десятых.

— Опять ты смеешься. Студентов почти одинаково, примерно пятьдесят на пятьдесят. Но среди преподавателей мы меньшинство, да еще какое.

— Выходит, это клуб бывших однокашников?

— Похоже, что так.

— Ну и что, ничего страшного. Тебе же лучше, есть стимул работать, если хочешь всем там утереть нос. Помни, твои успехи — это успехи женщин, которые придут после тебя.

— Я тоже об этом думала. Но мне от этого не легче.

— Послушай, Клер, — переменив тон, серьезно сказала Мередит, — Мы с тобой не первый день знакомы, и я знаю, что у тебя есть все, чтобы с успехом воспользоваться этим шансом.

— Мне бы твою уверенность.

Клер оглядела выделенную ей квартиру: в гостиной посередине обеденный стол на четверых, уютное кресло и торшер; к ней примыкает кабинет с письменным столом, книжными полками и компьютером, спальня и ванная комната. Окна гостиной и кабинета выходят на Нью-корт, названный так, потому что эта площадь была обстроена всего каких-нибудь двести лет назад. Квартира довольно большая и светлая, да и вообще приятная, она такого, ей-богу, не ожидала. Грех жаловаться. Что там говорить, просто потрясно. Тринити-колледж очень отличается от американских колледжей и по архитектуре (это ряд зданий, каждое со своим внутренним двором, где студенты и преподаватели живут и учатся или работают), и по учебным планам, и по стилю преподавания. Вот в американском университете она бы сразу вписалась и в обстановку, и в отношения между людьми; ведь в академической среде Клер провела почти всю свою жизнь.

— Да, я женщина и нас тут меньшинство, — продолжала Клер. — Но не это меня беспокоит. Понимаешь, я — американка. А еще я — это я. У меня дурная привычка всегда говорить, что я думаю, причем за словом в карман не лезу.

— Ах вот оно что.

Клер вдруг ясно представила, как за три тысячи миль по ту сторону Атлантического океана ее лучшая подруга понимающе кивает.

— Да, придется тебе наступить на горло собственной песне, — посочувствовала она.

— Ты так думаешь?

— В общем, веди себя хорошо. И держи хвост пистолетом.

Довольно скоро Клер узнала, что основной формой обучения студентов во всех колледжах Кембриджа является так называемая супервизия, то есть часовые индивидуальные занятия, которые проходят в помещениях для преподавателей — она считается краеугольным камнем академической системы университета. Теоретически студенты должны заниматься у всех преподавателей факультета, включая самых старых. На практике основную нагрузку супервизии берут на себя преподаватели молодые, причем у некоторых бывает до двадцати студентов в неделю и даже больше. Клер была в Кембридже новичок, и, возможно, поэтому ей дали нагрузку в двенадцать человек, и за это она была очень благодарна руководству. Студенты приходили к ней в дневные часы по расписанию с понедельника по четверг, по три студента в день, начиная от часу дня. С каждым из них она обсуждала написанный им за неделю реферат и предлагала тему нового; готовый реферат должен был сдаваться за сутки до очередной встречи. Клер его прочитывала и выставляла оценку, а во время обсуждения предлагала свое понимание темы, отмечала ошибки, подсказывала, как можно сделать работу лучше. Кроме занятий по системе супервизий, раз в неделю она помогала небольшой группе студентов первого и третьего курсов готовиться к письменной работе по одной из тем предмета; эти занятия проходили в форме свободных дискуссий, где они обсуждали такие, например, проблемы, как «разница между историей и мифом». Остальные занятия студентам, в общем-то, посещать было не обязательно, хотя в университете постоянно читалось много лекций и проводились семинарские занятия по самым разным разделам знаний. Первокурсники экзаменов не сдавали, они начинались только в конце второго года обучения.

Эта система предъявляла к молодым людям огромные требования: надо было уметь превосходно писать, самостоятельно работать и, как Клер скоро поняла, демонстрировать определенную ответственность и зрелость, которых не всегда хватает восемнадцатилетним юнцам. Она скоро выяснила, что студентов можно четко разделить на две группы: тех, кто много и не жалея себя работает, и тех, кто в учебе старается делать все «левой ногой», а основные усилия направляет на изобретение предлогов, чтобы пропускать занятия или не выполнять вовремя задания.

Но это еще не все: раз в неделю в одной из небольших аудиторий в здании исторического факультета Клер должна была читать лекции. А самое главное, не забывать о научной работе, писать статьи по своей теме и публиковаться в научных журналах, а потом и в сборниках. Со временем придет пора взяться и за написание книги. Над головой каждого ученого висит дамоклов меч под названием «публикация или смерть», но, по правде говоря, Клер с нетерпением ждала того дня, когда она сможет приступить к работе над большим и сложным проектом. А пока она сосредоточилась на преподавательской работе, училась привыкать к порядкам в колледже, к городу Кембриджу и к своей новой жизни.

Уже через несколько дней она обнаружила, что новое ее положение предоставляет ей множество странных, а порой и курьезных преимуществ. О двух из них она узнала еще в Соединенных Штатах: преподаватель пользуется квартирой и питается за счет колледжа. Но обедать в трапезной за одним столом с коллегами, среди которых нередко попадаются впавшие в состояние величавого, хотя и вполне невинного маразма ветераны, такие, например, как профессор Хаммер или профессор Ресидью, было страшновато — от них всего можно было ожидать. Тем более что со стен трапезной на нее с упреком взирали портреты Фрэнсиса Бэкона, Исаака Ньютона, Джона Драйдена и лорда Теннисона: ей казалось, они понимают, что такой американской выскочке, как она, здесь не место.

Две привилегии поразили Клер своей причудливостью, они указывали на уникальный характер этого заведения, существующего уже четыре с половиной века. Во-первых, у нее было право заказывать любое вино для своего личного употребления. Вино хранилось здесь в знаменитых винных погребах Тринити, по слухам, огромных, практически неисчерпаемых. А во-вторых, в отличие от студентов и туристов она могла безнаказанно ходить по заросшим скудной травкой газонам и лужайкам, которыми колледж чрезвычайно гордился. Другие привилегии, однако, сулили кое-что поинтересней. Уже вскоре после ее прибытия младший казначей преподнес Клер так называемый ключ преподавателя, или, как его здесь называли, ключ «фа», и он же сообщил ей, что ключ этот открывает все двери и калитки, ведущие туда, куда студентам вход заказан, например, в «Преподавательский сад» или на «Преподавательскую лужайку для игры в шары», а также в другие места как в корпусах колледжа, так и снаружи, меж священных, увитых плющом каменных стен, арочных проходов, витражных окон этого древнего учебного заведения. То есть в места почти волшебные, поскольку они изначально предназначены лишь для избранных.

Но самой приятной привилегией для нее была возможность запросто заходить в профессорскую комнату — этот бастион университетской (мужской) традиции, с ее мягкими креслами, лампами под зеленовато-матовыми стеклянными абажурами, с аккуратно разложенными подшивками «Таймс» на столиках — выпить чашечку чаю, кофе или шерри из всегда приготовленного для этого сервиза. Чай подавали в фарфоровых чашках с блюдечком и серебряной ложечкой; здесь, казалось, и не слышали о таких ужасах, как современные стирофомовые чашки или пластмассовые мешалки для сахара. Клер узнала, что чай — один из важнейших аспектов гостеприимства этой страны с ее довольно прохладным климатом, это первое средство, чтобы согреться и почувствовать себя как дома.

А именно в эту минуту Клер крайне нуждалась и в том и в другом, поскольку только что закончилась ее первая лекция.

«Нормально, хотя и не бог весть что» — так можно было бы назвать этот ее опыт; «полный провал» — возможно, более точное слово. Слушателей было совсем немного, точнее, всего один, но даже и этот опоздал, пробормотав какое-то извинение насчет тренировки в гребном клубе: удачным такое начало карьеры в Кембридже, ей-богу, не назовешь. Едва закончив, Клер в панике бежала из аудитории и помчалась вниз, на второй этаж, в профессорскую, но там ее ждал еще один страшный сюрприз: не работал автомат для горячей воды.

Вдруг за ее спиной кто-то прокашлялся.

— Надо по нему стукнуть, — прозвучал женский голос.

Клер обернулась. На лоснящемся кожаном диване сидела женщина с последним номером периодического журнала «Английская история» в руках. На кофейном столике лежали и другие научные журналы: «Прошлое и настоящее», «Постоянство и перемены», «Древняя наука и медицина». И, разумеется, в каждом из них напечатана статья, а то и не одна, автор которой — преподаватель исторического факультета колледжа. На стене за спиной женщины висела картина: по смелости колорита — явно экспрессионизм; возможно, единственная во всем университете, двести лет которой исполнится еще очень не скоро. Да и вообще, по виду интерьер преподавательской смахивал на разворот каталога мебельного магазина «ИКЕА», столь отличался он от прочих интерьеров Кембриджа и по духу вполне соответствовал архитектуре Сиджвик-сайта. В университетском городе, где большинство строений сложены из камня еще в четырнадцатом веке, этот квартал выглядел совершенно нелепо; впрочем, кто его знает, может, таков был замысел архитекторов и строителей — по странной иронии их проекта исторический факультет Кембриджа помещался в современном здании из стекла и стали, спроектированном и построенном в шестидесятые годы двадцатого века.

Огромное, во всю стену, окно преподавательской выходило на небольшую стоянку для автомобилей далеко внизу, за которой открывалась удивительная перспектива с тихой излучиной реки Кем.

Женщина, казалось, была так погружена в чтение журнала, что сначала Клер подумала, уж не послышалось ли ей. Но тут женщина подняла правую руку и сложила пальцы в кулак, чтобы было понятней.

— Надо стукнуть по нему как следует, — повторила она, на секунду подняв глаза поверх оправы очков.

Вняв полученной инструкции, Клер ударила по автомату, который немедленно повиновался и выплеснул ей порцию горячей воды, в точности столько, сколько надо для чашки чаю. Она положила в него пакетик «графа Грея» и огляделась, куда бы присесть.

Женщина, наконец, оторвалась от своего журнала.

— Ну и как оно прошло?

— Что «как прошло»? — не поняла Клер.

— Ваша лекция.

При этом она даже снизошла до того, что посмотрела Клер прямо в глаза.

Да-а, в конце концов, пора привыкать к тому, что ты новенькая и тебя все знают, в то время как сама ты не помнишь никого, с кем только недавно знакомилась. Разумеется, Клер не признала заговорившей с ней незнакомки. На вид ей было около пятидесяти, а если и больше, то самую малость, но природа наградила ее столь тонкими, породистыми чертами лица, слегка вытянутого, но весьма привлекательного, над которыми, казалось, время совсем не властно.

— Ужасно, — призналась Клер. — Пришел всего один студент.

— На одного больше, чем у Исаака, — отозвалась женщина, вскинув брови и склонив голову набок.

В ее темно-каштановых волосах, подстриженных по моде ровно до плеч, пробивалось несколько седых прядей. Она была подтянута и собрана, сразу видно — много ходит пешком, каждый день ездит на велосипеде или фанатично занимается йогой — для Кембриджа все это в порядке вещей. На смуглой, загорелой, кое-где покрытой веснушками шее, открытой вырезом в виде латинской буквы «V» кашемирового джемпера, висела тонкая золотая цепочка с крохотной розовой жемчужиной. Из-под стильных широких брюк виднелись аккуратные лодыжки, а маленькие ступни были обуты в новенькие черные кожаные туфли без каблуков. В своей простой и вместе с тем отнюдь не дешевой одежде она была по-деловому элегантна, излучала интеллект, живую энергию и независимость.

— Какого Исаака? — удивленно переспросила Клер.

— Ньютона, конечно, — ответила та с таким видом, будто считала, что всякий порядочный человек с отцом современной физики должен быть только на «ты», — Тридцать три года он преподавал в Тринити, и ни один источник ни слова не говорит о том, что на его лекциях бывали слушатели. Такое впечатление, что он читал их пустым стенам.

Она задумчиво помолчала.

— Хотя лично я сомневаюсь в том, что наука и религия в Италии эпохи Возрождения когда-нибудь будут иметь такое же влияние на человеческую мысль, как закон всемирного тяготения или открытие дифференциального исчисления.

— Я тоже в этом сомневаюсь, — сказала Клер.

Женщина сняла очки, аккуратно сложила их, поместила поверх журнала, и карие глаза ее остановились на лице Клер.

— А вам студенты когда-нибудь закидывали велосипед на дерево?

— Нет, — удивилась Клер.

У нее вообще никогда не было велосипеда. А здесь она скоро узнала, что пространство, включающее территорию старых колледжей и городской центр Кембриджа, где разрешалось передвигаться только пешком или на велосипеде, относительно небольшое и без особых хлопот можно добраться в любое место на своих двоих.

— A-а, — разочарованно протянула женщина — Ну что ж, у вас еще все впереди, — обнадеживающе добавила она.

Глаза ее слегка сузились.

— Вы меня, конечно, не помните?

— Извините. Там было столько народу…

— Нет нужды извиняться. Никто никогда не помнит, что происходит во время этих обедов. Уважаемые коллеги могут за ночь напиться так, что спустят линкор на воду и не заметят.

Она протянула руку.

— Элизабет Беннет, обществоведение, Британия, девятнадцатый век.

— Элизабет Беннет? — как эхо повторила Клер.

«Элизабет Беннет, ведь так звали героиню романа „Гордость и предубеждение“?» — хотела спросить она, но, к счастью, промолчала: и в самом деле, дико задавать столь очевидный и глупый вопрос. Но в интонации ее он все-таки, увы, прозвучал. По лицу Элизабет пробежала легкая тень досады. Она вздохнула и повертела в пальцах очки.

— Да, представьте себе. Элизабет Беннет, так звали героиню романа «Гордость и предубеждение». Если сейчас вы скажете, что она — ваш любимый литературный герой, я закричу. — Она покачала головой. — Возрождение интереса к Джейн Остин отравило мне последние пятнадцать лет жизни.

Ну как прикажете на это реагировать? Клер стояла будто оплеванная: не прошло и пяти минут, а она несколько раз ухитрилась сморозить глупость.

— А скажите, — спросила Элизабет, — чего в ней было больше, «гордости» или «предубеждения»?

— Предубеждения. Гордецом там был Дарси.

— Молодец.

Вдруг в профессорскую с шумом вошел человек и, быстро оглядевшись, направился прямо к ним.

— Послушай, Лиззи, ты получила мою записку? С кем это ты тут разговариваешь? — спросил он, с любопытством разглядывая Клер.

— Знакомься, наш новый преподаватель, — ответила Элизабет.

По ее лицу пробежала кислая гримаска, она водрузила очки на нос и снова открыла журнал.

— Она у нас замещает Эмили Скотт, пока та в декретном отпуске.

Он повернулся к Клер.

— Тысячу извинений. Если бы знал, что такая хорошенькая будет на обеде, обязательно пришел бы. Дерек Гудмен.

Он протянул ей руку.

Не назвал ни своего ученого звания, ни специальности, поскольку, наверное, был уверен, что не обязательно: и так все знают. Еще бы не знать, ведь перед ней стоял сам Дерек Гудмен, автор таких известных работ, как «Реформа и революция: корни британской демократии» и «Плаха: высшая мера наказания в Англии Тюдоров и Стюартов». Дерек Гудмен, одно из самых ярких светил исторического факультета Кембриджа, имеющий репутацию чуть ли не гения, в прошлом настоящий вундеркинд, который в возрасте двадцати пяти лет уже имел ученую степень кандидата наук. И теперь пишет первоклассные статьи и книги, посвященные истории Британии, причем с потрясающей быстротой, публикуется в лучших научных журналах, приглашается на самые авторитетные научные конференции.

Не в силах скрыть своего восхищения, Клер робко назвала свое имя. Пожимая ей руку, доктор Гудмен осторожно, хотя и довольно откровенно, ощупал ее взглядом с головы до ног… впрочем, большинство мужчин дальше этого не идут. Она подозревала, что Дерек Гудмен привык к тому, что ему это сходит с рук, ведь он не только блестящий ум, но и настоящий красавец. Кинозвезда, да и только. Короткие вьющиеся черные волосы эффектно контрастируют с гипнотическим взглядом синих глаз. Уверен в себе, обаятелен, высок ростом, а уж про сексуальную привлекательность и говорить нечего. Фотопортреты на суперобложках его книг просто великолепны, но и они ни в какое сравнение не идут с натурой. На тех, которые помнила Клер, он, должно быть, снят несколько лет назад. Теперь он уже постарше, ему лет тридцать шесть или тридцать семь, и лицо его, которое там казалось несколько слащавым, теперь приобрело выражение грубоватой мужественности, лишь подчеркиваемой модной нынче двухдневной небритостью, а также намотанным на шею поверх темно-синего блейзера полосатым шерстяным шарфом, один конец которого небрежно закинут через плечо на спину. А под блейзером белая форменная оксфордская рубашка, заправленная в довольно потертые, зато фирменные джинсы.

— Так значит вы американка, — сказал он, не скрывая восхищения, — Надо же, среди нас появилась американская красавица. И что теперь мы будем с вами делать?

Голубые глаза его озорно прищурились. Черт побери, кажется, у нее подкашиваются коленки.

— Попридержи язык, Дерек, — сказала Элизабет, не поднимая головы, — Она еще не знает, что ты самый бессовестный человек во всем Кембридже.

— Я тоже от вас без ума, доктор Беннет, — отпарировал он с сарказмом — похоже, ее замечание ни капли его не задело.

Он снова обернулся к Клер с таким видом, будто Элизабет не произносила ни слова — будто ее вообще здесь не было.

— Это вас я видел на прошлой неделе, когда вы переезжали? Подъезд «G» на Нью-корт?

Клер кивнула, и он пришел в еще больший восторг.

— А моя квартира прямо напротив.

— Не исключено, что вам придется постоянно держать дверь на запоре, — заметила Элизабет, послюнила палец и перелистнула страницу.

— Не слушайте ее, — отмахнулся Дерек, — Несколько лет назад у нас был романчик, и она все никак не может оправиться.

— Чего захотел.

— Кстати, вас еще не приглашали на прогулку по местным пабам?

— Нет.

— Тогда позвольте мне первому. Сегодня вечером, после ужина в трапезной. Начнем с «Крысы с горностаем», а там пройдем по всему кругу до «Бешеной коровы».

Несмотря на то что упоминание крыс с бешеными коровами особенно приятных ассоциаций не вызывало, перспектива экскурсии по пабам Кембриджа, которую наметил Дерек Гудмен, выглядела заманчиво.

— Тут вы немного опоздали с приглашениями, доктор Гудмен, — сказала Элизабет, — Я так понимаю, она уже ангажирована.

— Это правда? — спросил он Клер.

— Я не совсем понимаю, о чем идет… — начала было Клер.

— А разве не Эндрю Кент пригласил вас к нам на работу? — спросила Элизабет, пронизывая ее острым взглядом.

— Да.

— Так он теперь из кожи будет лезть вон, чтобы у вас было все, что пожелаете.

Клер слегка покраснела. Эндрю Кент из кожи вон лезет ради нее? Но с тех пор, как она приехала, он с ней почти не разговаривает, они и поговорили-то всего раз. Что, в конце концов, эта доктор Беннет хочет сказать? И почему ее это так задевает — разве в том, что Эндрю пригласил ее на работу, есть что-то дурное?

Клер вдруг ощутила некую слабость в области живота: неужели Эндрю Кент известен тем, что приглашает на работу женщин, к которым испытывает личный интерес? Она представила себе длинную вереницу молоденьких научных сотрудниц и преподавательниц, в конце которой пристроилась и она — какая жуткая картина, какая страшная мысль! Впрочем, в одном сомневаться не приходится: по всему Кембриджу про нее уже пошли сплетни и пересуды. Или такое всегда происходит с новенькими? Как говорится, «новая рыбка в пруду у всех на виду». В пруду? Ха-ха! Скорей, в аквариуме с акулами.

— Но я почти не знаю доктора Кента, — покачала Клер головой. — Что-то не верится, не очень похоже на то, что вы говорите.

— В таком случае прошу прощения, — сказала Элизабет холодно — сразу стало понятно, что ни о каком прощении она и не помышляет. — Похоже, меня ввели в заблуждение.

— Ну так что, вы свободны сегодня вечером? — снова спросил Дерек.

— Нет, только не сегодня. Сегодня у меня… ммм… есть одно дело.

— Дело? — скептически произнес он.

— Да, дело.

Клер поставила чашку с блюдцем на стойку и посмотрела на часы.

— Господи! Через пятнадцать минут у меня занятие!

Она вышла из комнаты и помчалась по ступенькам вниз, правда, перед этим не забыв улыбнуться обоим, не забыв сказать, что ей было очень приятно познакомиться и прочее.

Дело. Какая глупая отговорка. Разумеется, никакого дела у нее вечером не было.

Какое там дело, если у нее было свидание с Эндрю Кентом.