ПРОЛОГ
29 июня 1670 года
Париж, дворец Сен-Клод — Париж, рю де Варенн, срочно.
Королевские доктора на ее выздоровление уже не надеются, как и все остальные, кто ухаживает за ней. Принцессе Генриетте Анне внезапно стало плохо, и она слегла в постель; некоторые поговаривают об отравлении. Хватаясь за живот, она бьется в судорогах, кричит и отчаянно плачет — смотреть на это очень больно. Почти все подозревают ее мужа, герцога Орлеанского, а также его любовника, шевалье де Лоррена, которого король Людовик всего две недели назад сослал в деревню. Но, несмотря на столь дурную репутацию брата, король ни за что не осудит его, каким бы страшным мучениям ни подвергалась сейчас его невестка.
Mors certa, hora incerta; и тем не менее все идет так, как и прежде. Придворные толкутся у дверей опочивальни Генриетты Анны, предаваясь пустой болтовне, словно сегодняшний вечер ничем не отличается от всех других. Этих пышно разодетых павлинов, похоже, нисколько не заботит, что уже скоро мы потеряем нашу принцессу, с ее искренним благочестием и юной красотой; впрочем, должен признаться, бесконечные клистиры и непрерывная рвота привели к тому, что красота ее быстро увяла. Французские придворные — их легко отличить от англичан, обилие кружев и густое облако духов выдает их немедленно — с трудом пытаются скрыть изумление: эта юная аристократка страдает столь неделикатно, что приходится постоянно держать у носа надушенный платок, чтобы не чувствовать зловония, всегда сопровождающего смерть. В великолепной спальне принцессы, хотя она и выходит окнами на дворцовые сады и набережную Сены, ощущается стойкий запах могильного склепа.
Представители Англии — лорд Арлингтон, сэр Генри Рейнольдс, Роджер Осборн, сэр Томас Клиффорд, сэр Грэнвилл Хейнс — сохраняют присутствие духа и выглядят не столь подавленно. Хотя и на их лицах я замечаю некую тревогу, которую нельзя приписать лишь одним благородным чувствам при виде страданий принцессы. Я почти уверен, что навещают они ее отнюдь не потому, что она возлюбленная сестра короля Карла и любимая невестка короля Людовика; мне кажется, они прибыли во Францию с какой-то тайной целью.
Весьма расторопная постельничая Генриетты Анны, мадам Северен, не отходит от больной и всегда готова прийти на помощь. Нынче ночью с мрачным видом тауэрского ворона она до утра просидела у постели принцессы, вздрагивая при каждом вздохе или движении своей госпожи. Смертельные страдания Генриетты Анны превратили мадам Северен в само воплощение отчаяния и скорби, по крайней мере, так это выглядит; и все же совсем недавно я случайно подслушал, как они ссорились, о чем расскажу подробнее при встрече. Служанки принцессы рангом пониже столь же печальны; тесной, испуганной кучкой они жмутся в углу, глаза их красны от слез — они знают, что сулит им смерть их благодетельницы и госпожи: не успеет ее тело остыть, как все они потеряют место.
Лишь одна дама, прелестная маленькая бретонка Луиза де Керуаль, кажется, нисколько не озабочена судьбой принцессы. Возможно, внимание, которое король Карл оказывал ей в Дувре, не прошло для нее даром. Де Керуаль не умна, зато привлекательна и крайне амбициозна. Она очень высокого мнения о своих достоинствах, но до меня дошли сплетни о разрыве ее связи с графом де Сольтом, насколько мне известно, совершенным негодяем и тупицей, и теперь она выглядит жалко. Даже если бы ей выпало стать фрейлиной королевы, приличной партии во Франции ей себе не найти.
Я должен пока прервать это послание. Продолжу позже.
Сейчас уже четвертый час ночи. Мадам Северен встала и велела послать за епископом — близок роковой конец. Но нет еще: принцесса, с усилием приподнявшись на локте, слабой рукой призывает ее обратно к постели и что-то хрипло шепчет ей па ухо. Мадам Северен выглядывает в полную народу соседнюю залу; глаза ее в пламени свеч сверкают необычайно ярко.
— Месье Осборн, — произносит она резким, изменившимся от горя голосом.
В толпе придворных это имя вызывает растерянное замешательство, сдержанный ропот протеста, даже негодования. Почему именно Роджер Осборн? Ведь этот англичанин никогда не был при дворе фаворитом. Друг короля Карла и Генриетты Анны, это так, но ведь к роялистскому делу он примкнул довольно поздно. Разве принцесса забыла о его парламентском прошлом, о поддержке, которую он оказывал Кромвелю? Возможно, дело тут в том, что сам Осборн забыл об этом достаточно скоро, стоило только Карлу вернуть себе трон.
Осборн выходит из толпы; это человек средних лет, в простой одежде серых тонов и в дешевом парике. На лбу большое бурое родимое пятно, зубчатые края которого наползают ему на правую бровь. У постели Генриетты Анны он опускается на колени и наклоняет голову, чтобы лучше слышать ее слабый, хриплый голос. По мере того как он слушает ее невнятное бормотание, глаза его округляются и голова начинает дрожать. Он явно не желает исполнять то, что она ему поручает, хотя отказом рискует быть обвиненным в измене. Генриетту Анну охватывает возбуждение. Мадам Северен подвигается ближе, она готова в любую секунду прекратить эту опасную беседу. Принцесса делает ей знак удалиться и только потом с усилием стаскивает с пальца тяжелый золотой перстень. Она кладет его в раскрытую ладонь Осборна. Тот смотрит на него так, словно прежде никогда не видывал подобной вещицы.
Он поднимает голову; на его лице выражение крайней тревоги. Принцесса делает горестный вздох и откидывается на спину; тело ее содрогается от боли. Мадам Северен призывает епископа, в комнате поднимается суматоха, придворные расступаются, давая ему пройти. Епископ устремляется к постели, но поздно: последний хрип принцессы достаточно громок, чтобы все или почти все поняли, что она испускает дух. Потрясенный вздох раздается по всей комнате, болтовня придворных смолкает. Перстень выпадает из руки Осборна и катится по полу, сверкая, как золотистый солнечный зайчик. Наконец он стукается о стенку, валится на бок и вертится на одном месте все быстрее и быстрее, и в наступившей тишине отчетливо слышен его металлический звон.
Принцесса Генриетта Анна, твой дорогой друг и мой ангел, ушла от нас. Солнце, освещавшее нашу с тобой жизнь, угасло, увы, слишком рано. Мне остается сказать только одно: letum non omnia finit. Смерть — это еще не конец.
Остаюсь твоим смиреннейшим и послушным, и пр. и пр.
