КРИСТИНА ДЮ САБЛОН
У дамы, играющей на органе, наряд — глаза не оторвать. Верхнее платье все в желтых и красных гранатовых узорах. По краю отделка из жемчуга и темных драгоценных камней — в тон ожерелью на шее.
Нижнее платье — голубое, с остроконечными рукавами, грациозно спадающими с плеч. Жорж мог бы показать, как постепенно меняется цвет на рукавах, переходя из темно-синего в голубой.
Наряд у служанки, раздувающей мехи органа, тоже красивый. По сравнению с ней мы с Алиенорой выглядим замухрышками. Наверное, так одеваются камеристки в знатных домах. Платье на ней попроще, чем на госпоже, но все же из муара, темно-синее с красной отделкой — здесь Жоржу опять делать штриховку — и длинными желтыми рукавами, скорее закругленными, чем остроконечными. Надень я на себя такое, рукава непременно намокли бы в супе или запутались в станке.
На шее камеристки — две цепочки с подвесками в виде цветов. Золотые, хоть и поскромнее, чем ожерелье на госпоже. Головной убор тоже украшен драгоценностями. Мне бы тоже хотелось иметь что-нибудь в этом роде. У меня есть рубиновое ожерелье с эмалью. Мне его подарил Жорж, когда сделался хозяином мастерской. Я надеваю его на праздники, которые устраивает гильдия, и шествую по Большой площади как королевна.
Все-таки мы живем в достатке, думаю я порой, хотя со стороны и не выглядим такими уж богатеями. Интересно, что бы сказал Жорж, если бы я превратилась в подобие дамы с ковра: одевалась в роскошные одеяния, грызла засахаренный миндаль, завела прислугу, чтобы делать прически, носить за мною молитвенник, корзины и носовые платки, прибирать в доме и топить камин у меня в комнате. Вообще, это обязанность Мадлен — разводить огонь, но зачастую я поднимаюсь, когда она еще видит третий сон, так что приходится справляться самой.
С особами на коврах у меня мало схожего. Я не умею играть на органе, мне недосуг кормить птиц, сажать гвоздики и пялиться на себя в зеркало. Только одна дама мне более или менее близка — та, что ухватила единорога за рог. Вот это по мне. Я бы тоже держала его крепко-крепко.
Хоть мы и не нуждаемся, Жорж не жалует роскоши. Не погрешу против истины, если скажу, что наш дом просторнее, чем у большинства семей. Мы соединили два дома вместе и выделили большую комнату под мастерскую. Здесь же ночует наш ученик, а также приходящий подмастерье. У меня есть ожерелье, и спим мы на кровати из каштана. Наша одежда хоть и неброская, но добротная и хорошо пошитая. У нас с Алиенорой по три платья, а у наших соседок — по два, а у некоторых и по одному. Но мы не кичимся нарядами и не путаемся в рукавах, когда работаем.
Жорж отнюдь не мот, все накопления идут у него на приобретение эскизов. И у нас их больше, чем у прочих lissiers. А еще у нас два горизонтальных ткацких станка, тогда как в других мастерских вроде нашей — по одному. Мы делаем щедрые пожертвования церкви Нотр-Дам на Саблоне и никогда не скупимся, когда служат мессу во здравие нашей семьи. Только изредка я думаю: хорошо бы, мое платье было синим, а не коричневым, и не просто шерстяным, а с шелковыми вставками. Хорошо бы закутаться в меха и иметь свободное время, чтобы как следует уложить волосы, и служанку, знающую толк в прическах. Мадлен однажды попыталась соорудить нечто из моих волос, но вышло похоже на воронье гнездо. И чтобы руки у меня были нежными, как лепестки роз, которыми, наверное, умащают себя дамы на коврах. Алиенора как-то изготовила для меня мазь из розовых лепестков, но кожа у меня до того загрубела от шерсти, что ее ничем уже не смягчишь.
Хорошо бы, чтоб в камине всегда горел огонь, у которого можно погреться, и еды было вдоволь.
Но подобные мысли — редкие гостьи.
Я настолько замоталась в мастерской, заправляя нити, что испытала огромное наслаждение, просто стоя в саду и глядя, как рисуют Никола Невинный и Филипп. Пока они закончили только первый картон — «Слух», который висел, пришпиленный к стене. Его от начала и до конца нарисовал Филипп. Никола понятия не имел, что когда мы ткем, то видим только изнанку ковра, и поэтому сцены и узоры на картоне делаются в зеркальном отображении. Нужен особый дар, чтобы взять небольшой эскиз и увеличить его до нужного размера, при этом перенеся все, что слева, направо, а все, что справа, — налево. Поначалу при виде «Слуха», нарисованного шиворот-навыворот, Никола скорчил такую гримасу, что мы дружно загоготали. Но скоро приноровился. Он и впрямь отличный художник и весьма сметливый, хоть и нахал.
Поначалу я застала в саду только Никола и Алиенору. Он рисовал, а она стояла на лестнице и обрезала сухие ветви на вишне. Филипп отправился к отцу за краской. Они находились в разных концах участка, и оба были погружены в работу, и тем не менее у меня сердце перевернулось. Но если начистоту, мне некогда следить за дочерью, и тут уже ничего не поделаешь. Она очень чувствительная девушка, и я обратила внимание, как она переменилась в лице, когда он зашел в комнату.
Никола уже приступил к следующему картону: он писал на большом холсте поверх наброска углем. Это было «Обоняние», там, где дама плела свадебный венок из гвоздик — любимого цветка невест. Судя по всему, она не сомневалась, что единорог уже приручен и достанется ей. Никола был занят лицом и еще не дошел до наряда. А мне не терпелось поглядеть, какое получится платье.
Никола опустил кисть и, отступив от холста, встал рядом со мной.
— Как вам мои рисунки, госпожа? От вас я еще не слыхал ни слова. Не правда ли, красиво получается?
— По-моему, тебя мало волнует чужое мнение. Уж больно ты горазд отвешивать себе комплименты.
— Вам нравится ее платье?
— Платье хорошее, — пожала я плечами, — а мильфлёр все-таки лучше. И животные на траве замечательные. Молодчина Филипп.
— Я рисовал льва и единорога. Как вам они?
— Единорог жирноват, и величавости не хватает.
Никола нахмурился.
— Времени на переделку все равно нет, — добавила я. — Так что пусть будет как будет. Вот лев получился с характером. Глаза круглые, пасть огромная — на Филиппа чем-то смахивает.
Алиенора захихикала с верхушки вишни.
А я подошла к «Обонянию»:
— Какое платье будет на этой даме? И на ее служанке?
Никола усмехнулся:
— Нижнее — красное парчовое с гранатовым узором, а поверх — голубое, застегнутое на талии так, что остается глубокий вырез на груди. В тон ему платье служанки: верхнее — голубое, нижнее — красное, но ткань попроще, муаровая.
В голосе его звучало столько самодовольства, что у меня просто язык зачесался — так захотелось его поддеть.
— Два ожерелья — чересчур роскошно для служанки. С нее хватит и обычной цепочки.
— Будут еще пожелания, госпожа? — поклонился Никола.
— Не петушись, — понизила я голос, — и держись подальше от моей дочери.
Хруст, доносящийся из кроны дерева, прекратился.
— Мама, — раздался возглас Алиеноры.
Не перестаю изумляться, до чего тонкий у нее слух.
Но прежде чем кто-либо успел отреагировать, Жорж крикнул, чтобы мы все шли в мастерскую заправлять станок. Мы уже начали подготовку: покрасили нить основы охрой и закрепили ее с одного конца. Теперь надо было намотать нити на задний валик, а затем прикрепить их к переднему валику, чтобы получилась поверхность, по которой можно ткать.
Нити основы толще нитей утка, на них обычно идет грубая шерсть. Мне кажется, что основа — все равно что жена. Неприметна — видны только рубчики под цветной нитью утка, — но без нее никак не обойтись. И Жорж пропал бы без меня.
Для изготовления основы такого большого размера нужно по меньшей мере семь человек: четверо держат клубки шерсти, пока двое вращают цилиндр, наматывая нити на задний валик. И кто-то должен присматривать, хорошо ли натянута нить. Это очень важно, иначе потом хлопот не оберешься. За натяжением нити у нас обычно следит Алиенора. У нее очень чувствительные пальцы, так что она прекрасно справляется с этой обязанностью.
Когда мы подошли, Жорж и Жорж-младший стояли слева и справа от валика. Алиенора направилась к отцу, а я кивнула Никола на клубки шерсти. Из одного из них Люк уже вытянул нить и держал ее за кончик.
Не хватало одного человека.
— Куда запропастился Филипп? — спросил Жорж.
— Наверное, задержался у отца, — ответил Никола.
— Мадлен, поставь чечевицу на огонь, только с самого краешка, и иди сюда! — позвала я.
Появилась Мадлен, ее раскрасневшееся лицо было перепачкано сажей. Я указала ей на место между мной и Люком, так чтобы она не оказалась по соседству с Никола. Нечего им строить друг другу глазки, работать надо. Мы взяли в каждую руку по клубку и встали на некотором расстоянии от станка. Я показала Никола и Мадлен, как обвить нить вокруг пальцев, чтобы она разматывалась ровно и не провисала. Не так-то все это просто. Жорж и Жорж-младший вертели валик за рукоятки — каждый со своей стороны, а мы крошечными шажками приближались к станку. На миг отец и сын приостановились, и Алиенора пошла вдоль рамы, ощупывая нити. Все притихли. Лицо у нее сделалось ясным и сосредоточенным — такое выражение я не раз замечала у Жоржа, когда он ткал. На долю секунды мне даже почудилось, что она прозрела. Дойдя до конца, Алиенора повернула назад и задержала руку на нитях Никола.
— Провисает, — сказала она. — Тут и тут.
Она нагнулась вперед и коснулась нитей Мадлен.
— Левую руку потяните сильнее на себя, — приказала я обоим. — Она у вас слабее правой, так что напрягайте ее побольше.
Когда нити выровнялись, Жорж и Жорж-младший опять взялись за рукоятки. Некоторое время спустя нас подтащило вплотную к станку, и все началось с самого начала. Алиенора опять проверила натяжение. На этот раз Никола подвела правая рука, а Люка — левая. Потом нарекание получила Мадлен, потом — опять Никола. Мы с Алиенорой еще раз им объяснили, как правильно держать мотки.
— Тоскливое занятие, — проворчал Никола. — У меня уже руки затекли.
— Будь повнимательнее, и дело пойдет быстрее, — обрубила я.
Жорж и Жорж-младший крутили валик, когда запахло гарью.
— Чечевица!
Мадлен подскочила на месте.
— Стой, где стоишь, — крикнула я. — Алиенора, пойди сними чечевицу с огня.
Лицо Алиеноры потемнело, и на нем отразился страх. Я знала что она боится огня, но ничего не поделаешь — она единственная, у кого были свободные руки.
— Мадлен, ты поставила горшок на краешек, как я просила? — спросила я, как только Алиенора выбежала из мастерской.
Девушка метнула сердитый взгляд на клубки. Пальцы у нее в одних местах побелели, а в других покраснели, натертые нитками.
— Дура.
Никола хмыкнул:
— Совсем как Мари Селест.
Мадлен подняла голову:
— Кто это?
— Девушка, которая работает у Ле Вистов. Такая же недотепа.
Мадлен скорчила Никола рожу. Жорж-младший хмуро посмотрел на обоих.
Вернулась Алиенора.
— Я поставила горшок на пол, — доложила она.
Опять закипела работа: мы держали клубки, оба Жоржа крутили рукоятки. Алиенора проверяла нить. Было уже не до веселья. У меня заныли руки, хотя я бы в жизни этого не признала. Меня беспокоил ужин. Придется сбегать к жене булочника за пирогом. Она торгует ими на дому, ее муж состоит в гильдии булочников. Над ухом у меня пыхтела, вздыхала и злобно сопела Мадлен, а Никола от скуки даже глаза закатил.
— А когда кончится это занудство, что потом?
— Будем изготовлять бердо.
Никола аж побелел.
— Это шнуры, с помощью которых четные нити отделяются от нечетных, чтобы пропустить через них уток, — объяснила я. — Нажимается ножная педаль, и в основе образуется зазор, в который проталкивается нить утка.
— А вытканная часть куда девается?
— Она наматывается на валик, вот тот — напротив тебя.
Никола призадумался.
— Получается, вы ничего не видите.
— Верно. Только маленькую полоску. Целиком ковер можно посмотреть лишь в законченном виде.
— Невероятно. Это почти как рисовать вслепую! — Никола вздрогнул и скосил глаза на Алиенору, которая даже ухом не повела, продолжая ощупывать нити.
— А что вы делаете с картоном? — все допытывался он.
— Он подкладывается под основу, и мы сверяемся по нему, когда ткем. Кроме того, Филипп переводит на основу контуры рисунка.
— А это что? — Никола показал на прялку в углу.
— Господи, ты угомонишься когда-нибудь или нет? — Жорж-младший высказал вслух то, что у всех было на уме.
Обычно у нас в мастерской стоит тишина, у других — значительно шумнее. Когда Жоржу требуются помощники — как будет и на этот раз, — он старается выбирать молчунов. Один раз он привел ткача, который чесал языком от зари и дотемна. Пришлось с ним расстаться. И Никола такого же роду-племени, несет невесть что, в основном пересказывает парижские сплетни — всякую чушь. Он до того замучил меня своими расспросами, что у меня возникло желание огреть его как следует. Слава богу, он рисует в саду, а то Жорж поднял бы крик. Он человек спокойный, но не переносит глупой болтовни.
Никола открыл было рот, чтобы опять что-то спросить, но Алиенора дернула за нить, и он отвел назад левую руку.
— Меньше болтайте, сосредоточьтесь на работе, — сказал Жорж, — иначе мы здесь просидим до ночи.
Несмотря ни на что, мы закончили не так уж поздно. Пора было подумать об ужине.
— Viens, Алиенора, — сказала я. — Поможешь выбрать самый душистый пирог.
Алиеноре нравится ходить к булочнику.
— Позвольте, госпожа, я сбегаю, а вы потом угостите меня кусочком, — предложила Мадлен.
— У тебя сегодня на ужин горелая чечевица. Когда закончишь, принеси мужчинам выпить, а потом иди отскребать горшок.
Мадлен тяжко вздохнула, не обращая внимания на подмигивания Никола. Жорж-младший опять нахмурился. Никола сделал шаг назад и показал ладони: мол, я даже пальцем ее не коснулся. И тут меня будто кольнуло: нет ли чего между моим сыном и Мадлен? Может, Никола заметил то, что я проглядела?
У дверей я оглянулась на Алиенору. Она у меня чистюля, но иногда, бывает, и недосмотрит: то сажа останется на щеках, то, как теперь, вишневые веточки застрянут в волосах. Она довольно хорошенькая — длинные золотистые волосы, совсем как у меня, прямой нос, круглое личико. Только большие пустые глаза и кривоватая улыбка вызывают у людей жалость.
На улице Алиенора ухватила меня за рукав чуть пониже локтя. Она живая и проворная девочка, и незнакомцы не сразу догадываются о ее увечье, как не догадался и Никола. Она прекрасно знает дорогу, и ей не нужен провожатый, разве что приходится переступать через нечистоты, либо невесть откуда выскочит лошадь. Она передвигается по улицам, как будто ангелы указывают ей путь. И отыщет любое место, если хоть раз бывала там прежде. Она пыталась мне объяснять, как у нее это получается: она слышит, как отзываются ее шаги, считает ступеньки, чувствует тепло, которое исходит от стен, и запах подсказывает ей, где она, — и тем не менее ее уверенная походка для меня остается чудом. Однако она старается не ходить в одиночку и, если это возможно, держит меня за руку.
Однажды она потерялась, когда была еще совсем маленькой. Это случилось осенью, в рыночный день. Площадь де ля Шапель бурлила людьми. Чего там только не было: яблоки и груши, морковь и тыквы, хлеб, пироги, мед, цыплята, кролики, гуси, кожа, косы, одежда, корзины. Я встретила старую подругу, которая проболела несколько недель, мы с ней бродили между прилавками и перемывали косточки знакомым. Я не замечала, что Алиенора пропала, пока подруга не забила тревогу. Только тут я почувствовала, что ее пальчики больше не цепляются за мой рукав. Мы долго ходили кругами и наконец разглядели ее среди толпы — она стояла, всхлипывая и ломая руки, а из незрячих глаз лились слезы. Как выяснилось потом, Алиенора остановилась погладить овечью шкуру и выпустила мой рукав. Редко когда ее слепота проявлялась столь откровенно.
Ноздри уже щекотал запах пирогов с говядиной, доносившийся из дома жены булочника. Она добавляет в начинку можжевельник, а румяную корочку украшает рожицей шута. У меня это всегда вызывает улыбку.
Но Алиеноре было не до смеха. Она наморщила нос, и на ее лице появилась страдальческая гримаса.
— В чем дело? — крикнула я.
— Мамочка, пожалуйста, давай заглянем в церковь, хоть на минуточку! — Не дожидаясь ответа, она потянула меня за рукав в сторону улицы де Шанделье. Даже расстроенная, она считала шаги и понимала, где находится.
Я замедлила ход.
— Жена булочника скоро закончит торговать, и мы останемся без пирога.
— Ну, пожалуйста, мамочка. — Алиенора продолжала тянуть меня за руку.
И тут я уловила едкий запах, который примешивался к аромату мяса и можжевельника. Жак Буйвол. Внезапно меня так и обдало вонью.
— Пошли. — Теперь я тащила ее за собой.
Мы успели добраться до улицы Самаритян и уже сворачивали за угол, когда вдруг раздался окрик Жака: «Кристина!»
— Бежим, — шепнула я, обнимая Алиенору за плечи. Мы спотыкались о неровные камни мостовой, налетали на стены и прохожих. — Сюда. — Я подтолкнула ее влево. — Саблон слишком далеко, спрячемся в Шапель. Здесь он нас точно не станет искать.
Мы припустили через площадь — лавочники складывали свое добро, собираясь домой, где их поджидал ужин.
Мы нырнули в церковь. Рядом с входом располагался придел Мадонны. Я подпихнула Алиенору в спину, и она, поняв подсказку, встала на колени так, чтобы ее скрывала колонна, если Жак Буйвол, часом, надумает искать нас здесь. Сама я тоже опустилась на колени и горячо зашептала молитву, затем поднялась с пола и присела на скамью. Ко мне пристроилась Алиенора, и некоторое время мы сидели молча, чтобы успокоить дыхание. Будь на месте Жака кто-то другой, я бы от души посмеялась над тем, какого мы с дочкой задали стрекача. Но сейчас, ей-богу, мне было не до смеха — уж больно несчастной выглядела Алиенора.
Я огляделась по сторонам. В церкви не было ни души. Вечерняя служба закончилась, и прихожане разошлись по домам перекусить на сон грядущий. Мне нравится Уединенная Богородица, она большая, и в ней много света, который проникает через бесчисленные окна, и, помимо всего, нам до нее рукой подать, но Саблон мне все же больше по вкусу. Он буквально в двух шагах от дома, где я росла, и потом, это приходская церковь ткачей. Саблон уступает Богородице в размерах, зато превосходит убранством — и витражи там покрасивее, и с фасада глядят каменные фигуры животных и людей. Но для Алиеноры, к сожалению, всей этой красоты просто не существует.
— Мамочка, — шепнула она, — умоляю, не отправляй меня к нему. Лучше постричься в монахини, чем жить в такой вони.
Запах перебродившей овечьей мочи, в которой вымачивают вайду, чтобы краска была более стойкой, — именно из-за него красильщики из поколения в поколение вынуждены жениться на своих кузинах. В Алиеноре Жак Буйвол углядел свежую кровь, не говоря уже о приданом и возможности породниться с не самым последним lissier.
— Ради чего мне мучиться? Ведь я даже никогда не узнаю, как выглядит краска, которую мне придется делать, — добавила она.
— Ковры ведь ты тоже не видишь, и ничего.
— Да, но они не пахнут так противно. И потом, их можно пощупать. По ворсу я догадываюсь, какие сцены на них изображены.
— У всех мужчин имеются свои недостатки, — вздохнула я, — но разве это не сущие пустяки по сравнению с едой и одеждой, кровом, средствами к существованию и постелью, которыми они нас обеспечивают? Жак Буйвол даст тебе все эти блага, и ты еще Бога будешь благодарить за его щедроты. — Я силилась говорить убедительно, но в душе не верила собственным словам.
— Но почему мне нельзя, как другим женщинам, выбрать мужчину себе по сердцу? От Жака Буйвола все шарахаются, как от чумы. За что мне такое злосчастье?
По телу Алиеноры пробежала дрожь отвращения. Не будет ей счастья с Жаком Буйволом, это ясно как божий день. У меня у самой нутро переворачивалось при одной мысли о том, что Жак Буйвол касается своими синими ручищами моей дочери.
— Это выгодная партия, — сказала я. — И для красильни Жака Буйвола, и для мастерской твоего отца. Жак Буйвол получит постоянный источник заказов, а Жорж сможет покупать синюю шерсть по более сходной цене. Мы с твоим отцом поженились тоже не просто так, а с целью объединить мастерские наших отцов. Моему отцу Бог не дал сына, и он готов был принять Жоржа в семью при условии, что мы обвенчаемся, что не помешало нам жить в ладу.
— Нет тут никакой выгоды, — возразила Алиенора. — Ты и сама это прекрасно знаешь. Вы бы приобрели значительно больше, если бы просватали меня, к примеру, за торговца шерстью или шелком, или другого ткача, или даже художника. Однако вы предпочли человека, у которого такая куча изъянов, что мой недостаток меркнет на этом фоне.
— Это неправда, — соврала я. — Ты наша палочка-выручалочка, и по хозяйству хлопочешь, и в мастерской помогаешь, и сад растишь.
— Я так старалась, — пробормотала Алиенора, — не щадила сил, только бы тебе угодить, но, видимо, все старания напрасны. Ну какому мужчине придет в голову брать слепую, когда полно зрячих? Скольких девушек в Брюсселе поведут под венец охотнее, чем меня! Такая же судьба и у Жака Буйвола. Мы с ним как осадок в винной бочке. Потому-то и предназначены друг другу.
Я промолчала. Она вместо меня изложила доводы, но мало заметно, что они ее убедили. С угрюмым видом она теребила подол. Я придавила ее руки своей, останавливая шевелящиеся пальцы.
— Все это еще вилами по воде писано. — Я отодвинула ее ладони в сторону и принялась расправлять помятое платье. — Я переговорю с отцом. В любом случае без тебя мы не справимся с новым заказом. Жак Буйвол наверняка ушел. Надо поспешить, пока наш пирог не съели.
Булочник уже возвратился домой, и семья в полном сборе сидела за столом. Жена согласилась продать нам пирог, но взяла с меня обещание доставить ей корзинку гороха из сада Алиеноры. Пироги с говядиной закончились, остались с каплуном, которые Жорж не очень жалует.
Мы уже подходили к дому, когда Алиенора вдруг шарахнулась вбок, как норовистая лошадь, и вцепилась мне в руку. В воздухе опять витал запах овечьей мочи. Должно быть, Жак Буйвол случайно наткнулся на нас на Верхней улице по дороге к Жоржу. Не сомневаюсь, что он намеренно выбрал час ужина, рассчитывая, что его пригласят откушать.
— Спрячься у соседей, — прикачала я. — Как только он уйдет, я тебя позову. — Я подвела ее к дверям ткача, который жил за два дома от нас, и она прошмыгнула внутрь.
Жак с Жоржем пили пиво в саду. Если на улице нет холода, мы не пускаем его в комнаты, и, думаю, он уже привык к подобному обращению. Рисунки «Звука» и «Обоняния» по-прежнему красовались на стене, но самого художника и след простыл. Где бы Жак Буйвол ни появлялся, всегда повторялось одно и то же.
— Привет, Жак, — поздоровалась я, вступая в сад и думая: «Только бы меня не стошнило».
— Что это вы от меня бегаете? — прогрохотал он. — Ты и твоя дочь?
— Ты это о чем? Мы с Алиенорой ходили за пирогом, а перед тем заглянули в Шапель. Мы очень торопились, чтобы поспеть к булочнику до закрытия, потому бежали, но совсем не от тебя. Можешь остаться с нами поужинать — отведаешь пирога.
Хочешь не хочешь, приходится проявлять любезность — тем более он, по всей вероятности, наш будущий зять.
— Нет, бегаете, — повторил Жак. — И зря. Где твоя дочь?
— В гостях.
— Bien.
— Жак хочет с нами поговорить об Алиеноре, — вступил Жорж.
— Сейчас меня волнует вовсе не она, а твой убогий заказ. — Жак Буйвол махнул в сторону «Звука». — Видишь, тут синего кот наплакал, да еще эти цветы, занимающие почти весь фон. Эта мода на мильфлёр, как пить дать, сведет меня в могилу, сплошное красное да желтое. А на этом ковре, похоже, синего еще меньше.
Он уставился на набросок «Обоняния», изображающий в законченном виде только лицо и плечи дамы.
— Ты говорил, на коврах будет много синего — по крайней мере половина травы. А теперь я вижу какие-то жалкие островки и вместо синего все красное.
— Взамен травы мы добавили деревья, — ответил Жорж. — У них будут синие кроны.
— Все равно мало — половина листьев желтая. — Жак Буйвол смерил Жоржа сердитым взглядом.
Ему и впрямь посулили более щедрый заказ. Накануне мы с Жоржем сидели дотемна, все прикидывали, сколько синей шерсти пойдет на все ковры. Утром Жорж послал к Жаку Буйволу Жоржа-младшего, чтобы сообщить об итогах наших бдений.
— После нашего разговора рисунки пришлось поменять, — спокойно объяснил Жорж. — Совершенно рядовая ситуация, и потом, я ничего определенного не обещал.
— Ты заморочил мне голову и должен возместить убытки, — стоял на своем Жак.
— Никто не возражает против ужина в саду? — оборвала его я. — Приятно время от времени поесть на воздухе. Мадлен, неси пирог!
— Жак, ты ведь понимаешь, что я не могу давать тебе заказ, исходя из твоих нужд, — сказал Жорж. — Работа есть работа. Все течет, все меняется.
— В таком случае вы ничего не получите, пока не выполните мое условие.
— Шерсть ты пришлешь завтра утром, как мы договорились. — Жорж медленно цедил слова, словно делал внушение неразумному ребенку.
— Сначала дайте обещание.
— Что ты хочешь?
— Вашу дочь.
Жорж исподтишка взглянул на меня.
— Мы еще ничего не обсуждали с Алиенорой.
— А что тут обсуждать? Вы даете за ней приданое, и она становится моей женой. Так ей и скажите.
— Алиенора нам самим нужна, — вмешалась я. — Эти ковры — самый крупный заказ из всех, которые поступали доселе, и каждый человек у нас на вес золота. Без Алиеноры мы не поспеем к сроку, и тогда синяя шерсть вообще не понадобится.
Жак Буйвол пропустил мое замечание мимо ушей.
— Отдадите за меня дочь — получите синюю шерсть, — произнес он в тот самый миг, когда Мадлен вынесла в сад пирог и нож.
Она сжала губы, стараясь не дышать вонью, но при словах Жака Буйвола раскрыла от удивления рот и фыркнула. Я сдвинула брови и неодобрительно покачала головой, наблюдая, как она шваркнула пирог и припустила обратно в дом.
— Мы с Кристиной должны все взвесить, — ответил Жорж. — Завтра дадим ответ.
— Вот и прекрасно, — обрадовался Жак. Он взял нож и отрезал себе здоровенный кусок пирога. — Отдаете дочь — получаете шерсть. И не пытайтесь искать других красильщиков, они все моя родня — двоюродные братья.
Жорж собрался было отрезать себе пирога, но вдруг рука его замерла и нож повис в воздухе. Я прикрыла глаза, дабы не видеть его разгневанного лица. А когда их опять открыла, нож вертикально торчал из пирога.
— Ладно, мне надо работать, — произнес Жорж, поднимаясь. — До завтра.
Жак Буйвол сунул пирог себе в рот. Казалось, уход Жоржа ничуть его не обидел.
Я тоже ретировалась: надо было срочно переговорить с Мадлен. Служанку я отыскала на кухне, где она склонилась над горшком, к днищу которого пристала подгоревшая чечевица. Лицо ее раскраснелось от жара, пышущего из очага.
— Алиеноре ни слова, — шепнула я. — Чем позже до нее дойдет новость, тем лучше. И потом, ничего еще толком не решено.
Мадлен подняла на меня глаза, заправила выбившуюся прядь за ухо и опять принялась скрести горшок.
Жак откланялся только после того, как проглотил добрые полпирога. Я к еде даже не прикоснулась: у меня пропал аппетит.
Алиенора не проронила ни слова, когда я привела ее от соседей, прямиком двинулась в сад и стала собирать горох. Тем проще — все равно я понятия не имела, что ей сказать.
Попозже она вызвалась отнести булочнице горох. Как только она удалилась, я потащила Жоржа в самый дальний угол сада, к решетке, увитой розами, с расчетом, что здесь нас точно никто не услышит. Мы миновали Никола с Филиппом, которые стояли рядышком и рисовали: Никола — руки дамы, а Филипп — льва.
— Что будем делать? — спросила я.
Жорж впился глазами в розовые бутоны, точно это они, а не я были его собеседниками.
— Alors?
— Придется соглашаться, — вздохнул Жорж.
— Ты что, запамятовал, как шутил, что она помрет от вони?
— Тогда я не подозревал, что выйдет такая незадача с синим. Если мы в ближайшее время не получим синей шерсти, мы не уложимся в срок и Леон нас оштрафует. Жак это знает. Он держит меня за яйца.
Мне вспомнилось, как Алиенора дрожала в Нотр-Дам де ля Шапель.
— Она его на дух не переносит.
— Кристина, никто другой к Алиеноре не посватается. Ей еще повезло. Жак за ней приглядит. Не такой уж он дурной человек, а что касается запаха — со временем она привыкнет. По мнению некоторых, у нас дома воняет шерстью, а мы этого даже не замечаем.
— У нее более тонкое обоняние, чем у нас.
Жорж пожал плечами.
— Жак будет ее бить.
— Не будет, если она не станет перечить.
Я всхлипнула.
— Ну, Кристина, ты ведь разумная женщина. Даже разумнее меня.
В памяти у меня нарисовалось, как Жак Буйвол вгрызается в пирог, вспомнилась его угроза пустить по ветру мастерскую Жоржа. Как Жорж может доверить родную дочь такому человеку? Но в глубине души я сознавала, что мне особенно нечего сказать. Я знала своего мужа, а он уже принял решение.
— Нельзя ее отпускать, — продолжала я тем не менее. — Кто зашьет зазоры на коврах? И потом, я ничего не подготовила ей в приданое.
— Никто и не ведет речь про сейчас. Вот закончим ковры хотя бы на две трети — тогда дело другое. С последними двумя, надеюсь, ты справишься самостоятельно. Думаю, она сможет перебраться к Жаку Буйволу к концу будущего года, до Рождества.
Мы стояли молча и смотрели на розы, обвивающие прутья решетки. На одном цветке сидела пчела, то погружая хоботок в сладкую сердцевину, то выдергивая его оттуда.
— Она ничего не должна знать, — произнесла я наконец. — Ты объяснишь Жаку, что ему не позволено разгуливать по городу и похваляться будущей женой. Одно его слово на эту тему — и помолвка расторгается.
Жорж кивнул.
Быть может, с моей стороны это жестоко. Быть может, порядочнее открыться Алиеноре прямо сейчас. А что потом? На протяжении полутора лет видеть ее несчастное лицо, чувствовать, как она терзается в преддверии ужасной минуты? Я этого просто не переживу. Чем позже она узнает, какая доля ей уготована, тем лучше — для всех нас.
Мы побрели по саду Алиеноры обратно в дом — мимо ярких цветов, вьющегося гороха, аккуратных грядок с салатом-латуком, тимьяном, розмарином, лавандой, тмином и мелиссой. «Кто будет ухаживать за этим хозяйством, когда ее не будет?» — подумалось мне.
— Филипп, прервись ненадолго, надо перевести эскиз на основу, — бросил Жорж, шагавший впереди меня. Он встал возле «Слуха». — И помоги затащить картон в дом, если он подсох. Жорж, Люк! — кликнул он.
По его голосу, который звучал сурово и отрывисто, я поняла, что наш разговор исчерпан.
Филипп сунул кисть в горшок с водой. Из мастерской выскочили мальчики. Жорж-младший вскарабкался на лестницу, чтобы открепить картон. Затем, взяв его за уголки, они понесли холст в мастерскую.
Без картона сад внезапно опустел. Мы с Никола остались одни. Он дорисовывал гвоздику, которую держала дама, стоя ко мне спиной и не оборачиваясь. Я приметила, что из левой его руки тоже торчит гвоздика. Непохоже на Никола. Обыкновенно он не упускает случая поболтать с женщиной наедине, пусть даже та в летах и замужем.
Он держал спину и голову очень прямо, точно у него одеревенел позвоночник. Злится, поняла я, слегка пораскинув мозгами. Я уставилась на его пальцы и белую гвоздику, зажатую в них. У Алиеноры гвоздики росли по соседству с розами. Скорее всего, он ходил сорвать цветок и слышал, как мы с Жоржем шушукались в глубине сада.
— Не думай, что мы дурные люди, — мягко обратилась я к его спине. — Это для ее же блага.
Никола ответил не сразу. Его кисть замерла, не достигнув холста. Он больше не рисовал. Рука застыла в воздухе.
— Что-то мне поднадоел Брюссель. Уж больно тоскливые у вас обычаи. Пожалуй, пора трогаться в путь-дорогу.
Он бросил взгляд на гвоздику, затем отшвырнул ее прочь и раздавил ногой.
В этот день он писал допоздна. Летом светло до самой вечерни.
