АЛИЕНОРА ДЕ ЛЯ ШАПЕЛЬ
Вот уж не думала, что мы с Никола Невинным опять останемся наедине. Родители ушли в мастерскую, огорченные вестями, которые Никола привез из Парижа. Мама так сильно расстроилась, что даже позабыла дать мне задание. Поэтому я опять опустилась возле клумбы, очень осторожно, чтобы не раздавить ландыш. Его стебелек подрагивал прямо у моих ног, и когда задевал за коленки, воздух наполнял терпкий аромат.
Прошлым летом, после его отъезда, я, признаться, подумала, что мы расстаемся навсегда. Сначала все шло замечательно, но внезапно его словно муха укусила, и он перестал со мной любезничать и сделался резок с мамой и папой. И рисовал так, будто его гонят. А однажды вообще не явился в мастерскую, и Филипп сказал, что Никола уехал, поручив ему закончить последний картон. Может, мы его чем-то обидели, с нашей брюссельской дремучестью это немудрено. Может, мало хвалили его работы. Бывало, папины друзья встанут у него за спиной, когда он рисует, и давай критиковать: то единорог смахивает на лошадь или козла, то лев — на собаку, то виверра — на лису, то апельсиновое дерево — на орех. Никола эти придирки раздражали.
Теперь он возвышался надо мной. Я поднялась с корточек, но в сторону не отошла, а стояла близко-близко, чувствуя тепло его туники и запах кожаных вожжей, въевшийся в его руки, и запах волос и шеи, вспотевших на солнце.
— Ты выглядишь усталой, красавица.
— Я мало сплю, шью по полночи. А теперь, благодаря твоим новостям, боюсь, спать вообще не придется.
— Прости. Мне и самому досадно.
Я отступила на шаг назад:
— Почему ты тогда уехал, не попрощавшись?
— Ты прямо как твой отец, — хмыкнул Никола, — берешь быка за рога.
Я промолчала.
— В Париже меня ждал срочный заказ.
— По голосу слышно, что ты лжешь.
Башмаком Никола ковырял землю на дорожке.
— Не все ли тебе равно, красавица? Кто я тебе и твоим домашним? Докучливый парижский мазила.
— Может, оно и так, — улыбнулась я, — и все-таки приличия ради можно было бы сказать «до свидания».
Никогда не признаюсь, что после его отъезда я три дня не открывала рта. Никто ничего не заметил, ведь я тихоня. Только мама, ни слова не говоря, поцеловала меня в лоб, когда я опять заговорила. Обычно она скупится на нежности.
— Я узнал кое-что неприятное, — вздохнул Никола. — Возможно, когда-нибудь расскажу. Не сейчас.
Тут мама позвала нас есть. После еды Никола пошел гулять по округе и вернулся лишь с вечерними колоколами. Потом папа с ребятами повели его в таверну, а мы с мамой сели зашивать зазоры, мама — на «Вкусе», а я — на «Моем единственном желании». Мы работали молча. Мама нервничала из-за ковров и даже не поинтересовалась, что я думаю по поводу возвращения Никола.
Поздно вечером вернулся папа, они с мамой отправились спать, а я осталась в мастерской. Уже среди ночи воротились Жорж-младший с Люком. Люка совсем развезло, и он то и дело бегал на улицу.
— А где Никола? Он разве не с вами? — вырвалось у меня невольно.
Жорж растянулся на топчане, прямо у моих ног. От него несло пивом, гарью от очага и — я наморщила нос — дешевой цветочной водой, какую потаскухи покупают на рынке.
Брат громко загоготал. Он чересчур много выпил и не отдавал себе отчета, что ночь на дворе. Я шлепнула его, чтобы он угомонился, а то весь дом перебудит.
— Скорее всего, он не придет ночевать. Ему приглянулся другой топчан — желтого цвета. — Жорж-младший опять рассмеялся.
Я поднялась, переступила через тело брата и отправилась к себе. Пожалуй, разумнее всего сейчас лечь спать, а не сидеть в этой вонище. Бог с ней, с работой. Лучше завтра встану пораньше и доделаю, покуда все спят.
Никола вернулся лишь на следующий день, когда мы давно были на ногах, только Люк, который еще не оправился после вчерашнего, спал в доме. Ткачи сидели у станков, а мы с мамой разбирали шерсть, которую недавно прислали. Часть ее пойдет на «Вкус» и «Мое единственное желание», остальное — на два следующих ковра.
С помощью деревянной машины, доходившей ей до пояса, мама сматывала шерсть в мотки и развешивала ее на валиках по цветам. А я готовила шпульки, сматывая нити сразу с нескольких валиков на деревянные палочки, которыми пользовались ткачи.
— Где он? — то и дело спрашивала мама.
— Придет, никуда не денется. — Отец казался невозмутимым.
— Но он срочно нужен.
И чего она взъелась, не понимаю. Никола нам ничем не обязан, как и мы ему. Нравится ему все утро валяться в постели со шлюхой — и ради бога. Нас это не касается.
Когда он наконец пришел, от него разило почти как от Жака Буйвола. Но, в отличие от остальных, он выглядел оживленным — наверное, не мучился головной болью. Он похлопал папу и Жоржа-младшего по спине и провозгласил, поворачиваясь к нам с мамой:
— Знаете новость? Вчера Филипп стал настоящим мужчиной — отделал шлюху, вернее, она его. Теперь будет подходить к коврам со знанием дела.
Последние два слова походили на стрелу, которая, пролетев через всю комнату, вонзилась мне прямо в грудь. Я еще ниже склонила голову над шпулькой и изо всех сил стала наматывать нить.
Мама положила ладонь мне на руку, сдерживая мои пальцы. По ее прикосновению чувствовалось, что она вне себя от гнева.
— Грех произносить такое в присутствии Алиеноры, — взорвалась она. — В Париже болтай про своих шлюх!
— Кристина! — одернул ее папа.
— Я не допущу мерзости в своем доме. Если сейчас мы зависим от его милости, это еще не означает, что он волен молоть любой вздор.
— Остановись, — сказал папа строго.
Мама умолкла. Когда папа говорит таким тоном, она не прекословит. Затем папа перестал наматывать шерсть и откашлялся — он всегда предваряет кашлем важное заявление.
— Alors, — начал папа. — Никола, вчера вечером ты вызвался нам помочь. Судя по всему, пиво вымыло обещание у тебя из памяти, потому хочу напомнить тебе твои слова. Ты можешь сматывать шерсть в мотки по цветам. Алиенора покажет тебе, что делать. Будешь ее глазами.
От удивления я снова опустилась на скамью. Мне совсем не улыбалось сидеть рядом с ним: от него воняло женщинами.
Но тут папа еще больше нас изумил.
— Кристина, ты пересядешь пока на место Люка, а когда он оклемается, подменишь сына. Жорж-младший, тебе поручаются человеческие фигуры на «Моем единственном желании».
— Фигуры? — переспросил брат. — Какие именно части?
— Все. Начиная с лиц. Уверен, ты справишься.
Жорж-младший с грохотом запустил станок.
— Спасибо, папа.
— С Богом, Кристина.
Скамья скрипнула под мамой и Жоржем-младшим, усевшимися рядышком, и в мастерской опять воцарилась тишина.
— Объясняю: эта мера вынужденная, иначе мы не поспеваем. И настоятельно прошу всех помалкивать. Если в гильдии прознают про Кристину, нас оштрафуют или, что еще хуже, запретят пользоваться станками. Кристине лучше расположиться в дальнем конце комнаты, у дверей, выходящих в сад. Если даже кто-нибудь заглянет в окно, там ее будет не видно. Жозеф и Тома, держите язык за зубами и получите дополнительную плату.
Жозеф и Тома ничего не сказали. Да и что им было говорить? Они тоже зависели от мамы. Папа же ясно объяснил — у нас нет выбора.
Никола приблизился ко мне:
— Ну, красавица, что мне делать? Давай показывай. Вот мои руки.
Его ладонь прикрыла мою. От него пахло старой кроватью.
— Не прикасайся ко мне.
— Неужто ревнуешь к потаскухе? — рассмеялся Никола. — Вот уж не думал, что я тебе нравлюсь.
— Мама!
Но мама даже ухом не повела — она о чем-то болтала с Жоржем-младшим и хихикала. Весь ее гнев на Никола улетучился, и она была на седьмом небе от счастья. Придется обходиться собственными силами.
Я отвернулась от Никола и положила ладонь на машину, перебирая пальцами туго натянутые нити.
— Мы сначала перематываем шерсть в мотки, — объясняла я сухо, — а потом делаем шпульки. Tiens, сейчас мы размотаем мамин моток и начнем все с самого начала. Надень шерсть на пальцы и расставь руки, а я буду тянуть нить. И смотри не урони, а то шерсть испачкается.
Я взялась за ручку машины и принялась ее крутить, все быстрее и быстрее, покуда он не взмолился:
— Полегче! Я ведь никогда прежде не имел дело с шерстью. Дай мне поблажку.
— Мы не можем из-за тебя всех задерживать. Скажи за это спасибо себе и Жану Ле Висту. Так что давай поворачивайся.
— Хорошо, красавица. Как скажешь.
Сначала я старалась выдерживать дистанцию и не допускала, чтобы наши руки соприкасались, что не так уж просто, когда имеешь дело с шерстью. Я не заводила с ним бесед, на вопросы отвечала односложно, подмечала каждый промах и ни разу не похвалила.
Но он не сердился и не тушевался, а, наоборот, веселел день ото дня. Называл меня Повелительницей Шерсти, и чем короче были мои ответы, тем чаще сыпались вопросы. Когда его мотки сделались ровными и аккуратными, он иногда намеренно запутывал шерсть с расчетом, что я помогу ему распутать узлы и коснусь его пальцев. Он был превосходным учеником. Через считаные дни мотки и шпульки у него стали получаться не хуже, чем у нас с мамой. И я время от времени отваживалась оставить его одного, чтобы поухаживать за растениями: в мае нельзя запускать сад.
У Никола редкостное чутье на цвета — он различает даже больше тонов, чем мама. Например, он заметил, что партия красной шерсти содержит нити двух разных оттенков, которые плохо сочетаются друг с другом. Папа отослал шерсть обратно и вытребовал у красильщика денег, дав взамен слово не жаловаться в гильдию. Вечером он опять повел Никола в таверну отметить это событие. Никола вернулся на следующие сутки к полудню. На этот раз никто не ругался. Я молча сунула ему в руки шпульку, на которую наматывала шерсть, и убежала в сад, подальше от запаха потаскух.
Мама в последнее время меньше тревожится из-за меня и Никола, поскольку он помогает в мастерской, тем самым давая ей возможность ткать. Никогда не думала, что работа может сделать ее такой счастливой. Она теперь мало обращает внимания на Мадлен, а на меня — только когда мы с Никола просим помочь. До самого вечера мама просиживает у станка, трудясь так же усердно, как и другие, и вечерами, зашивая зазоры на кусках, которые она соткала, я чувствую под пальцами гладкий ворс. После работы они с папой обсуждают, что уже сделано и что еще остается сделать. Папа немногословен и только однажды сказал «нет» по поводу ее желания обучиться штриховке.
Почти все вечера Никола проводит в «Старом псе», когда возвращается ночевать, когда нет. Иногда к нему присоединяется Жорж-младший, но только не Люк — после того вечера он зарекся пить пиво. Чаще всего Никола отправляется в таверну в одиночку. Глубокой ночью раздаются его шаги на улице, слышно, как он распевает песни или болтает с новыми приятелями по таверне. Как это ни странно, но Никола без особого труда вписался в местную жизнь. Прошлым летом он держался высокомерно и недружелюбно, вел себя как заносчивый парижанин. А теперь мужчины — и женщины тоже — заходят его проведать и справляются о нем на базаре.
Частенько бывало, что к его приходу я еще не ложилась. С тех пор как мама перестала мне помогать, у меня прибавилось работы. Мама очень уставала за день и берегла глаза, поскольку ковры требовали сосредоточенности. Никола, экономя на гостинице, последнее время ночевал в мастерской и, вернувшись из таверны, растягивался на топчане возле станка, где ткался «Вкус». Когда я зашивала зазоры, получалось, что он лежит почти у моих ног. Так, вдвоем в темноте, мы коротали с ним ночные часы. Разговаривали мало, чтобы не разбудить Жоржа-младшего и Люка. Но иногда я чувствовала, как он буравит меня глазами. Мне кажется, что зрение — это как нити, натянутые между двумя валиками, и его нити были напряжены до предела.
Однажды Никола вернулся далеко за полночь. Все, кроме меня, видели уже десятый сон. Я зашивала зазоры на лице дамы, делая аккуратные стежки вокруг глаза. Лицо было наполовину готово. Скоро желание Никола исполнится и он увидит свою любимую.
Когда он улегся на свой топчан, нить между нами натянулась. Он явно хотел что-то сказать, но слова как будто застряли у него в горле. Повисла тяжелая тишина. Наконец я не выдержала.
— Что случилось? — шепнула я, нарушая гробовое молчание и чувствуя себя так, будто расчесываю укус блохи.
— Я давно собирался тебе кое-что сказать, красавица. Еще прошлым летом.
— Из-за чего ты уехал?
— Да.
Я задержала дыхание.
— Сегодня в таверне был Жак Буйвол.
Я стиснула зубы.
— И что?
— Он хам.
— Это не новость.
— Какая мерзость…
— Что?
Никола умолк. Я нащупала просвет в ворсе и воткнула туда иглу.
— Прошлым летом я случайно подслушал разговор твоих родителей. О Жаке Буйволе. Твой отец заключил с ним сделку. Насчет тебя.
Он боролся с собой, но я не пришла ему на выручку.
— Словом, тебя отдают за него замуж. Речь шла о Рождестве, а в связи с нынешними обстоятельствами, наверное, вас обвенчают еще раньше. Как только ковры будут готовы. Перед Великим постом или около того.
— Я знаю.
— Знаешь?
— От Мадлен. Ей брат проговорился. Они… — Я махнула рукой, решив не уточнять, чем именно занимаются Жорж-младший с Мадлен, сам догадается. — Она поклялась молчать, но, думаю, об этом давно болтают на всех перекрестках. Но тебе-то что? Я тебе никто, обыкновенная слепая, не способная даже восхититься твоим смазливым лицом.
— Меня возмущает, что такая красивая девушка выходит замуж за хама, и больше ничего.
По его голосу чувствовалось, что он недоговаривает. Я ждала.
— Странная штука, — продолжил он. — Эти ковры точно заставили меня по-другому взглянуть на женщин.
— Но дамы на коврах ненастоящие.
— Они похожи на реальных персон — во всяком случае, некоторые, — хихикнул Никола. — В конце концов, я портретист.
— Ты хорошо заработал на заказе?
— Лучше, чем твой отец.
— Бедный папа скоро зубы положит на полку из-за твоего Жана Ле Виста.
— Мне очень жаль.
Мы немного помолчали. Слышно было, как равномерно он дышит.
— Что ты собираешься делать?
Люк повернулся и что-то пробормотал во сне.
Я кротко улыбнулась.
— А что я могу? Я слепая и должна радоваться любому предложению.
— Даже от мужчины, воняющего овечьей мочой?
Я пожала плечами, хотя на душе у меня кошки скребли.
— Знаешь, Алиенора, у тебя есть выход.
Голос его изменился. Я вся похолодела. Я знала, что у него на уме. Мне эта мысль тоже приходила в голову. Но боюсь, такой поворот еще хуже замужества с Жаком Буйволом.
Но Никола, казалось, не сомневался:
— Иди сюда, красавица, я расскажу тебе про единорога.
Давая рукам роздых, я пробежала пальцами по рубчикам — ершистые дорожки из шерсти и шелка приятно щекотали подушечки. Мама и священник говорили, что незамужним женщинам грешно предаваться подобным помыслам, но, по-моему, эти запреты мало на кого действуют. Даже на маму. Хоть она и утверждает, что ее выдали за папу по расчету, старший брат родился всего через месяц после того, как родители стали делить супружеское ложе. Мадлен и Жорж-младший не боятся грешить, и Никола тоже, и парочки, прячущиеся в темных проулках, и женщины, отпускающие скабрезные шуточки на базаре.
Я воткнула иглу возле рта дамы, чтобы не забыть, где остановилась, и повернулась к Никола. Он подхватил меня на руки и понес мимо спящих в сад. Я обхватила его за шею и уткнулась носом в теплую кожу. От него замечательно пахло.
Он положил меня на цветочное ложе — из маргариток и гвоздик, незабудок и водосбора. Только бы не раздавить ландыш, подрагивающий прямо рядом с моим лицом. Он, бедняжка, живет совсем недолго и так сладко пахнет. Я отодвинулась подальше. Теперь голова моя лежала в зарослях мелиссы. Прохладные ворсистые листья покалывали лоб и щеки. Хорошо, что помятая мелисса легко выпрямляется.
Кто бы мог подумать, что я буду беспокоиться о растениях, лежа с мужчиной.
— Чему улыбаешься, красавица? — Лицо Никола нависало над моим.
— Ничему, — ответила я и потянулась рукой к его щеке.
Он лег на меня, и я почувствовала, как твердый член уперся мне в живот. Тяжесть была непривычная, но я не испугалась. Мне даже захотелось, чтобы он прижался еще сильнее. Он прильнул своими губами к моим и проник языком ко мне в рот. Мне опять стало смешно. Его язык был нежным и одновременно твердым, влажным и живым. Никола засосал мой язык себе в рот, там было тепло и пахло пивом и еще чем-то неизвестным — это был его собственный запах. Он задрал мне юбку, приспустил лиф. Я поежилась от соприкосновения с прохладным воздухом и его телом.
Все мои чувства были обострены. Жалко только, перед глазами стояла чернота. Из того немногого, что мне было известно об отношениях между мужчинами и женщинами, из шуточек, которые женщины отпускали на базаре, песенок, которые они распевали, и из звуков возни, доносившихся по ночам из родительской спальни, из шорохов в уголке сада, где прятались Жорж-младший с Мадлен, выходило, что любовные утехи доступны только зрячим и у меня никогда ничего не получится, разве что с мужчиной вроде Жака Буйвола. А еще меня пугала боль. Но больно было лишь самую капельку, когда Никола вошел в меня, а потом я ощутила его тело каждой своей клеточкой, вдыхая его запах, ловя его дыхание и дрожа от его прикосновений.
— Ты на что смотришь? — спросила я.
Никола двигался вниз и вверх, между нами было влажно и слышался хлюпающий звук, будто ступни шлепали по грязи.
— Ни на что. У меня закрыты глаза. Так приятнее. И потом, все равно ничего не видать — даже луна не светит.
Значит, я ничего не теряю. Я по-настоящему с ним и ничем не отличаюсь от других. И тоже могу испытывать наслаждение. Во мне что-то всколыхнулось и стало подыматься все выше и выше, по мере того как он входил и выходил из меня, и наконец я не сдержалась и закричала. Мое тело напряглось, и вдруг его наполнила удивительная легкость. Пальцы, сжатые в кулак, медленно распрямились.
Никола зажал мне рукой рот.
— Ш-ш-ш-ш… — прошипел он со смешком. — Не перебуди всю округу.
Я глубоко вздохнула. Все оказалось ничуточки не страшно — скорее удивительно.
Никола двигался все быстрее, сопя и учащенно дыша со мною в такт, а затем внутри меня разлилось что-то горячее. Он шлепнулся на меня, и его тело вдруг показалось таким тяжелым, что у меня сперло дыхание. Он скатился вбок. Растения тихо хрустнули, и резко запахло раздавленным ландышем. Аромат был приторным, как мед без хлеба. Сквозь него пробивался какой-то другой запах, напоминающий запах сырой земли. Так пахло от некоторых людей, которых мне доводилось встречать. Запах был неприятным и в то же время свежим, как от молодых побегов, смоченных дождем.
Мы лежали рядышком не шевелясь, пока наше дыхание не улеглось.
— Этим ты занимаешься со своими потаскухами? — спросила я.
— В общем, да, — хмыкнул Никола. — Когда лучше получается, когда хуже. Обычно получается лучше, когда женщине хорошо.
Мне было хорошо.
— Что это за запах? — спросил он.
— Какой именно?
— Сладкий. Другой я знаю.
— Это ландыш. Ты на нем лежишь.
Он хихикнул.
— Никола, я хочу еще.
— Прямо сейчас? — Никола засмеялся громче. — Дай мне чуток передохнуть, красавица.
— Завтра, и послезавтра, и через две ночи.
Никола повернул ко мне лицо:
— Ты уверена, Алиенора? Понимаешь, чем это может кончиться?
Я кивнула. Благодаря песенкам, шуточкам и сплетням я была достаточно осведомленной. Но я знала, чего хотела. Слишком многого меня лишала слепота. Пусть будет хотя бы это, а последствия меня не пугали.
С той поры днем мы трудились в мастерской, а ночь проводили в саду, сминая цветы. По истечении двух недель шерсть была рассортирована, дамы на «Вкусе» и «Моем единственном желании» закончены. Папа подсунул под «Вкус» зеркало, дав Никола полюбоваться на лицо своей дамы. Этой ночью в саду он попрощался со мной. Положил голову мне на колени и произнес:
— Не грусти, красавица.
— Я не грущу, — ответила я. — И я не красавица.
На следующий день он ускакал в Париж.
