До Крейнс-Вью меня довез один из членов городской добровольной пожарной дружины. Маккейб остался на месте катастрофы. После того как прибыли пожарные и «скорая» и сделали все, что могли, Маккейб попросил своего приятеля, чтобы тот подбросил меня до дома.

Некоторое время мы ехали в молчании, потом мужчина спросил, знаю ли я погибших. Я заколебалась, прежде чем ответить нет. Он потянул себя за мочку уха и сказал, что это жуткая вещь, просто жуткая! Не только само по себе, но еще и потому, что Сальвато были славными людьми. Сам он давно знал Эла и несколько лет назад даже голосовал за него, когда тот баллотировался на мэра.

Совершенно сбитая с толку, я спросила, о ком это он говорит. Он указал через плечо большим пальцем в ту сторону, откуда мы ехали.

— Это семья Сальвато: Эл, Кристина, малыш Боб. Чертовски хорошие были люди. И вот так вот погибли все в одну минуту. Просто сердце разрывается… Я в пожарной команде, и мы почти на все происшествия выезжаем. Особенно на тяжелые. Но такие вот хуже всего. Приезжаешь на место, в этом уже и так веселого мало, но когда заглядываешь в машину и видишь там своих знакомых!.. Господи Иисусе, вот они перед тобой, мертвые. Знаете, я даже иногда думаю, а не уйти ли?

Я повернулась на 180 градусов и посмотрела сквозь заднее окно, потом снова села прямо.

— Но вы действительно заглядывали внутрь машины? Вы уверены, что там были ваши друзья?

Я не просила — я требовала ответа, потому что ведь я тоже видела их — Хью, Шарлотту, весь этот кошмар.

— Ну еще бы! Леди, о чем, по-вашему, я тут вам толкую? Я стащил Эла с колонки руля, которая воткнулась ему в грудь чуть не на два фута! Какие уж тут сомнения!? Его лицо было в шести дюймах от моего.

Я молча на него смотрела до тех пор, пока не поняла, что больше он ничего не добавит. Я снова повернулась на сиденье, чтобы посмотреть сквозь заднее окно. Мы уже почти приехали в Крейнс-Вью.

Когда мы подъехали к центру городка, мне вспомнилось, как мы с Хью были взволнованы в день нашего переезда сюда. Нам хотелось успеть все сразу — выгрузить вещи из машины, пройтись по магазинам, погулять по городу и осмотреться. День был чудесный, поэтому мы выбрали последнее; прогулка наша закончилась у реки, где мы смотрели на проплывавшие мимо лодки и катера. Хью сказал:

— Лучше этого нет ничего на свете.

Он сжал мою руку. Потом повернулся и куда-то пошел. Я спросила, что это он задумал, но ответа не получила. Он все бродил и бродил вокруг, глядя в землю. В конце концов он наклонился и подобрал темно-коричневую палочку размером с сигару. Подняв ее повыше, помахал в воздухе, чтобы мне было лучше видно.

— Я как раз ждал подходящего момента, чтобы поискать палочку. И вот он настал. Мы с тобой вдвоем, погода, река… Самое подходящее отыскать мою первую палочку Миранды.

Он подошел ко мне и протянул свою находку. Я провела пальцем по ее поверхности и вдруг неожиданно для себя самой поцеловала.

— Надеюсь, их со временем будет много-много. Он взял ее у меня и сунул в карман джинсов.

— Эта для меня — самая-самая. Я должен ее беречь.

Выходя из машины, я спрашивала себя, где сейчас эта палочка Хью. Машина свернула за угол, и только тогда я повернулась к дому. Я ничего не чувствовала — ни страха, ни беспокойства, ни даже малейшего любопытства. Судя по событиям последних двух дней, мне не оставалось ничего, кроме как войти внутрь и очутиться лицом к лицу со всем, что меня там ожидало.

Глядя на дом, в котором я еще совсем недавно надеялась свить гнездышко и жить с Хью до конца дней, я вспомнила об одном взволновавшем меня поступке Хью.

Однажды вечером — это было в моей нью-йоркской квартире — он окликнул меня из спальни. Когда я подошла, он меня остановил, загородив дверной проем вытянутой рукой.

— Сделай все, как я скажу, хорошо? Быстро посмотри на тумбочку у кровати и скажи, что ты там видишь. Не раздумывая. Просто посмотри и скажи.

Заинтригованная, я подчинилась. На том месте, где стояла моя настольная лампа, находилось что-то темное, причудливой формы. Я прищурилась, но и это не помогло. Я понятия не имела, что это такое. Наконец он убрал руку, подошел к кровати, наклонился и включил лампу. Оказалось, что это моя лампа, просто он положил ее на бок и так повернул, что даже с небольшого расстояния ее невозможно было узнать.

— Странно, правда? Небольшой поворот, малейшее изменение положения — один щелчок — и все, что мы знаем наверняка, исчезает. Со мной точно такая же чертовщина приключилась сегодня утром. У нас есть одна ваза, стоит в офисе много лет, великолепная вещица — Лалик. Но вот кто-то ее возьми да и переверни. Когда я ее так вот увидел, то не узнал. Не мог понять, что это за предмет. Стоял в коридоре, ноги словно к полу приросли, и никак не мог сообразить — что это за чертовщина такая? А потом пришла Кортни, подняла ее, поставила как прежде, и вот вам пожалуйста — наша ваза.

Меня все это не очень впечатлило, что, должно быть, в полной мере отразилось на моем лице. Он прижал ладони к моим щекам и чуть надавил.

— Неужели ты не понимаешь? Ничто окончательно не завершено. Все эволюционирует, у каждой вещи сотни новых ракурсов, в каких мы ее прежде не видели. Глаз у нас замыливается, потом вдруг происходит что-то такое, и нас это приводит в недоумение, иногда даже выбивает из колеи или радует. Вот эту способность я и стараюсь поддерживать в себе — умение радоваться тому, чего не знаю.

Это было очень занятно и совершенно в духе Хью, но меня мало интересовало. Я его поцеловала, вернула лампу в прежнее положение и продолжила готовить обед.

Ночью меня разбудило прикосновение — к лицу, между ног, вверх и вниз вдоль бока. Мое трепещущее тело и пробуждающееся сознание согласно отозвались на эту ласку, и я застонала. Когда это случилось, то ли звук, то ли причина его породившая, подействовали на меня, как ведро холодной воды, и я со всех сил выпростала вперед руку и с громким треском попала Хью прямо по лбу. Вскрикнув от неожиданности, он отпрянул и схватился за голову. Через минуту мы уже над этим смеялись и прикасались друг к другу, и все это закончилось тем, чего он и желал.

Потом Хью заснул, а я лежала на спине с открытыми глазами. В рассветной тишине — было три часа ночи — я вспоминала события прошедшего дня, перевернутую прикроватную лампу и то, что он о ней сказал. Чем-то сродни этому было и мое пробуждение от его прикосновений. В отличие от Хью, я не умела радоваться тому, чего не знала. Совсем наоборот: разбуженная неожиданной лаской моего любовника посреди ночи, я ответила ударом. Я стала перебирать в памяти другие похожие случаи, понимая, что это невеселое озарение можно распространить и на всю мою жизнь. Я лежала онемелая и оцепенелая, как старушечья шея.

Я вспомнила это, стоя на дорожке, которая вела к дому. Что Хью сказал бы сейчас? Что бы он сделал, будучи на моем месте в последние несколько дней? Я совсем перестала понимать, что творится в моей жизни. Он был мертв, и та самая кривая лампа стояла наверху в нашей спальне. И дом наш был такой славный — квадратный, добротный, как престарелая, но еще бодрая тетушка. С верандой, где можно было бы повесить гамак и вести неторопливые беседы, попивать охлажденный чай, поставить у стены старенький велосипед. С верандой, где могли играть ребятишки. Закрывая глаза, я слышала топот детских ножек по деревянному полу. Осторожно! Притормози! Сколько детей у нас могло бы быть? Сколько велосипедов и сколько санок стояло бы у стены?

Я шагнула к дому, помедлила, снова шагнула. И в конце концов зашагала быстро и решительно. Неподалеку послышался гудок автомобиля. Я вздрогнула, но не остановилась — быстро направилась вверх по лестнице. Я не стала заглядывать в окна, поднявшись на веранду. Вдруг там окажется что-то такое, из-за чего я не смогу себя заставить войти внутрь?

Сунув руку в карман, я нащупала связку ключей на брелоке с эмблемой «Нью-Йорк Мете», подаренном мне Клейтоном Бланшаром, когда я у него работала. Вспомнив о нем, я немного успокоилась. Раз на свете существовал Клейтон, значит, был и Нью-Йорк, и старые книги, какой-никакой порядок вещей, горячий кофе и охлажденная содовая, пространство, где ты можешь передвигаться без опасения, что земля внезапно станет плоской и ты свалишься с ее края. В этом пространстве была любовь и здравый смысл тоже. Мне надо было туда вернуться ради себя самой и нашего ребенка. Воспоминания и этот младенец были наследством, оставленным мне Хью. Оно не могло существовать в той странной реальности, в которой я оказалась.

Я вставила ключ в замочную скважину и повернула его. Вернее, попыталась. Потому что он не поворачивался. Не мог повернуться. Я сделала еще одну попытку — безрезультатно. Я взялась за дверную ручку. Она не поворачивалась, но была теплой. Словно за нее кто-то держался, перед тем как к ней прикоснуться мне. Я ее трясла, дергала, толкала, снова попыталась повернуть ключ, потом опять — ручку. Все напрасно.

Оставив ключ в замочной скважине, я подошла к одному из окон и заглянула внутрь. Ничего. Внутри было темно. Я разглядела только смутные очертания нашей мебели в гостиной: новое кресло Хью, диван. Неожиданно я ощутила настоятельную потребность проникнуть в дом, что бы меня там ни ожидало. Я вернулась к двери и повторила все прежние манипуляции, на этот раз с яростью, злостью и нетерпением. Замок, ручка, толкай, тяни. Без толку.

— Эй-эй, не надо так! Вы что, решили в щепу эту дверь разнести?

Держась за ручку обеими руками, я оглянулась. На дорожке стоял Маккейб, скрестив руки на груди. Он полез в карман и вытащил пачку сигарет.

— А вы что здесь делаете? Я думала, вам нужно быть… там.

— Я сделал все, что от меня требовалось. Рассказал, что видел, а они заполнили всякие бланки… Что еще можно сделать в такой ситуации? Я о вас беспокоился. Думаю, дай-ка зайду по пути в участок, посмотрю, как она там.

— Спасибо. Послушайте, а вы знали этих людей?

— Сальвато? Конечно. Она и ребенок были очень славные, но смерть Эла — небольшая потеря для человечества.

— Сальвато? Это их фамилия? Они жили в Крейнс-Вью?

— Ага. У Эла пара магазинчиков в центре. Эл Сальвато по кличке Зеленый свет. Мы вместе выросли. А что?

— Я… сама не знаю. Когда я заглянула в салон, мне показалось, что это мои знакомые.

Маккейб сделал глубокий вдох и быстро выдохнул — щеки у него раздулись.

— Такое зрелище не для всяких нервов. Особенно в первый раз. Я к этому так и не привык. Ничего удивительного, что вы обознались.

Я совершенно точно знала, что в серебристой машине находились Хью и его семья. У меня не было в этом ни малейших сомнений.

— Вижу, вы воюете с замком. Хотите, помогу? Кивнув на дверь, я выдавила из себя жалкий смешок.

— Не могу попасть в собственный дом. Что-то с замком. Ключ не поворачивается, ручка тоже.

— Можно попробовать?

Бросив недокуренную сигарету, он поднялся на веранду, взял у меня ключ и попытался отпереть замок. Раз — не получилось. Он чуть развел руками, и мне понравился этот его жест. Он не корчил из себя мужика, не возился с моим замком минут пять, пока тот не сдастся и можно будет взглянуть на меня с чувством превосходства. Маккейб вернул мне ключ после первой же неудачной попытки.

— Значит, так. У вас только два пути. Мы вызываем слесаря, и это вам обойдется баксов в пятьдесят, хотя я и знаю одного парня, который сделает скидку. Или вы притворитесь, что не видели вот этого… — Он что-то вытащил из кармана и показал мне. Отмычка. Я ее узнала по множеству фильмов. — Так что вы предпочитаете?

— Сэкономить пятьдесят долларов.

— Ну ладно, посмотрим.

Он сунул в замочную скважину острый, как шило, кончик отмычки, покрутил ею. Потом замер, сделал еще короткое движение рукой, раздался щелчок. Он повернул ручку, и дверь распахнулась.

— Ча-ча-ча. — Он посторонился, жестом приглашая меня войти. — Сезам, отворись.

Я хотела было переступить порог, но замерла на месте.

— Слушайте, я знаю, что у вас миллион других дел, но может, зайдете хоть на пару минут? Мне так не хочется идти туда одной.

Он мельком взглянул на свои роскошные часы.

— Да нет, время-то у меня есть. Сейчас мы обыщем ваш домишко. — Он без колебаний вошел внутрь. Я помедлила секунду и последовала за ним.

— Фу-у, вы ничего не забыли на плите?

— Нет.

— Все равно первым делом пошли на кухню. — Он безошибочно здесь ориентировался, и это на минуту меня озадачило, но потом я вспомнила, что он часто бывал в этом доме в гостях у Франсес.

Словно прочитав мои мысли, он сказал:

— В этом доме часто появлялись загадочные запахи. Идешь и не знаешь, какой аромат тут тебя встретит. То тебе амброзия, то Перт-Амбой. Франсес вас не угощала своим пирогом с пеканом? Иногда он ей очень удавался, а бывало — собачий корм, да и только. Три дня потом его из зубов выковыриваешь. Да, вот уж кулинар, так кулинар. Супы великолепные, мясо чудовищное. Никогда ей не позволяйте готовить для вас мясо! Как-то на мой день рождения… — Он толкнул кухонную дверь, но та не открылась.

— Вы ее что, заперли?

— Нет.

Мы переглянулись.

— Интересно. — Он снова толкнул дверь, но она не поддалась. Он стал негромко насвистывать песенку «Бич Бойз» «Помоги мне, Ронда», потом сунул руки в карманы и тотчас же их оттуда вынул. Он пнул дверь — и звук этого удара неестественно громко разнесся по всему дому. Потом он опять засвистел. — Интересно. Может, поэтому-то вы и не могли попасть в дом.

Вытащив из кармана кредитную карточку, он просунул ее в щель между дверью и рамой и потянул вверх. Изнутри раздался негромкий металлический щелчок.

— Всего-то и делов! Я помню, что здесь есть крючок, потому что сам его устанавливал для Франсес много лет назад. — С этими словами он толкнул дверь.

Сначала мы почувствовали запах, потом увидели дым. Немного дыма, но вполне достаточно, чтобы перепугать насмерть. Храбрец Маккейб, не раздумывая, вошел внутрь. Секундой позже раздался металлический скрежет, удар, а Маккейб растянулся на полу передо мной.

— Что за ё…

Кухонный пол был усеян обломками металла и осколками стекла. Некоторые цельные, другие разбитые или расколотые на мелкие фрагменты. Многие почернели от огня, некоторые еще дымились. Самый внушительный по размерам я сразу же узнала — серебристая крышка багажника с эмблемой «БМВ». Вокруг было немало металлических обломков того же цвета — фрагментов разбившейся машины Хью.

Маккейб поднялся на ноги. Руки у него кровоточили. Он ошеломленно посмотрел на меня.

— Что это за херня?

Я знала, в чем было дело. Слишком хорошо знала. Мне не следовало его сюда приглашать. Тот, кто здесь находился, тот, кто за все это отвечал, хотел, чтобы я была в доме одна. По неведению я нарушила правила. И теперь мы с беднягой Маккейбом должны расплатиться за мою ошибку.

Я повернулась, вышла из кухни и направилась к входной двери. Разумеется, она оказалась заперта. Я ухватилась за дверную ручку, но та не поворачивалась, не сдвинулась ни на дюйм, словно была намертво приварена к двери. Я понимала, насколько бесполезно искать иной выход из дома.

Я вернулась в кухню. Маккейб мыл руки над раковиной. Он это делал медленно и тщательно. Несмотря на происходящее, он, казалось, никуда не спешил. Я молчала — на мой взгляд, любые слова в данной ситуации звучали бы абсурдно.

Не оборачиваясь, он пробормотал:

— Оно снова здесь, да? Вот в чем все дело. — Сняв с крючка красное кухонное полотенце, он стал вытирать руки в ожидании моего ответа.

— Я даже не знаю, что это. Странные вещи здесь творятся с тех пор, как мы с Хью перебрались в этот дом.

— Поэтому Франсес и вызвала нас к себе? Скажите правду, Миранда.

— Да, но откуда вам обо всем известно? И в чем, наконец, дело?

— Франсес это называла суринамской жабой. Об этом вроде написал один поэт — Кольридж, да? Она меня заставила выучить наизусть: «Мои думы суетятся, как суринамская жаба с маленькими жабятами, спрыгивающими у нее со спины, боков, живота и растущими, пока она ползет». Когда я был молодым, оно пыталось меня убить, но Франсес спасла мне жизнь. Это случилось здесь, в доме. — Он уселся за стол. Медленно оглядел обломки на полу и поджал губы. — И вот опять — нате вам. Я думал, все давным-давно кончилось. Вернулась эта долбаная жаба. Я подошла к шкафу, нашла на одной из полок коробку с пластырем, протянула ее Маккейбу и села за стол напротив него.

— Можете мне про это рассказать?

— А как же иначе? Должен вам все рассказать. Помните, вы меня спросили, не знаю ли я кого-нибудь с необычными способностями? Франсес из таких. Она…

Послышался громкий скрежещущий звук. Я от неожиданности подскочила на стуле и посмотрела в угол комнаты. Крышка багажника двигалась. Она медленно ползла по полу в нашу сторону. И остальные обломки тоже начали шевелиться. Комната наполнилась шумом этого жуткого медленного скрежетания — острые металлические и стеклянные кромки скребли пол. Позади крышки багажника на деревянном полу появилась глубокая светлая царапина.

Я потянулась через стол и провела пальцами по порезам на руках Маккейба. Они все еще кровоточили, и пальцы у меня окрасились красным. Я встала, подошла к ближайшему к нам куску металла и вытерла об него перепачканные пальцы. Звуки, движение — все мгновенно прекратилось. Наступила полная тишина.

Маккейб сунул ладони под мышки, как будто пытался их там спрятать.

— Что вы сделали? Почему все остановилось?

Я не могла ответить. Точно я не знала. « Я инстинктивно почувствовала, как можно остановить эти обломки, но откуда мне это было известно, я не представляла. Я лихорадочно задумалась.

Дом! Казалось, я прожила в этом доме всю жизнь. В нем было сколько-то комнат, которые я хорошо помнила — каждый угол, вид из каждого окна. И вдруг помещений в доме оказалось вдвое больше, и все они ломились от незнакомых вещей. Но это был мой дом. Всегда был моим домом — просто я прежде не знала об этих комнатах и их содержимом.

Маккейб не сводил с меня глаз. Он все еще держал ладони под мышками.

— Эй, вы тоже умеете проделывать кой-какие штуки, правда, Миранда? Откуда вы узнали, что им надо?

— Кровь их останавливает. Я… я просто вдруг поняла, что кровь должна их остановить.

— Да-а, ничего не скажешь. Но что теперь? Что теперь, черт побери?

Не дождавшись моего ответа, он вышел из кухни. Я стояла и слушала — он проделал в точности то же, что и я: подошел к входной двери и попытался ее открыть. Я слышала его шаги, грохотание двери, ругательства, когда она не пожелала открываться.

Вновь послышался звук шагов, но вместо того, чтобы вернуться в кухню, Маккейб стал подниматься наверх. Он что-то говорил, но слов я не разобрала. Я разглядывала обломки, лежащие на кухонном полу, и часть моего разума решила, что это забавно. Автомобильное кладбище Миранды. Приходите ко мне на кухню, здесь вы сможете отыскать бампер для своего «БМВ». А я угощу вас ленчем. Когда мир, минуту назад еще совершенно нормальный, сходит с ума, какая-то ваша часть перестает бояться.

Если Хью еще вчера был на заднем дворе, может, он и теперь где-то поблизости? Терять мне было нечего.

— Хью! Ты здесь? Молчание.

— Хью? Ты меня слышишь?

Дверь кухни распахнулась. Но это был Маккейб.

— Пошли со мной. Быстрее!

Я побрела за ним к выходу из кухни и дальше по лестнице.

— Вы кукол любите?

Вопрос показался мне настолько абсурдным, что я остановилась на ступенях.

— Что?

— Вы любите кукол? Я спросил, вы их любите? — В голосе его было такое нетерпение, как будто все зависело от моего ответа.

— Кукол? Нет. А в чем дело? Он недоверчиво прищурился.

— Правда? Что ж, тем хуже. Потому что они в той же комнате, что и тогда. Так что я думаю, здесь опять происходит та же чертовщина! Только теперь Франсес нету, чтоб нас спасти.

— Да о чем это вы, Маккейб?

— Сами увидите.

И вдруг меня осенило.

— Прежде я их любила. В детстве. Я их собирала. Мы поднялись на второй этаж, прошли по коридору к нашей с Хью спальне, и Фрэнни толчком распахнул дверь.

— Кто-то их здорово любит — кукол.

Для спальни в Крейнс-Вью мы купили новую кровать. В этой комнате должна была находиться только эта кровать и небольшой кожаный диван, который служил мне много лет. Ничего больше.

Теперь наша спальня была полна кукол. Куклы на кровати, на кушетке, на полу. Они были прикреплены к стенам, потолку, сидели на подоконнике. Они заслоняли свет, и в комнате царили сумерки. Сотни, может, даже тысяча кукол. Большие и маленькие, с продолговатыми, круглыми, плоскими лицами; с грудью и без; в джинсах, в платьях с облегающим лифом и широкой юбкой в сборку, в вечерних туалетах, в клоунских костюмах…

И у всех одно лицо — мое.

— Оставьте меня здесь одну, Фрэнни.

— Что? Да вы, никак, спятили?

— Они этого хотят. Хотят, чтобы я осталась здесь одна. Он бросил на меня внимательный взгляд, но не сказал ни слова.

— То же самое случилось здесь и с Франсес, правда? В этой комнате. То же самое. Это были куклы?

Он опустил глаза.

— Нет. Люди. Люди, которых она, по ее словам, знала с очень давних пор.

Я хотела что-то сказать ему, но тут раздался первый из голосов. Голос ребенка. К нему присоединился другой, потом третий, и вскоре на нас обрушилась оглушающая какофония голосов, которые одновременно говорили каждый свое. Мы стояли в дверном проеме и слушали, и через некоторое время я стала различать некоторые фразы.

— Ну почему мы все время ходим к тете Мими? От нее пахнет.

— Но ты обещал купить мне собаку.

— Папа, а звезды холодные или горячие?

Голоса не умолкали. Одни звучали теперь вполне четко и разборчиво, другие терялись в круговерти криков, всхлипов, шепотков. Но поняла достаточно. Все, что здесь говорилось, все эти слова и фразы были моими, я произносила их моим голосом, который менялся, пока я росла и взрослела. Первым я вспомнила вопрос о звездах. Я его сразу же узнала, потому что он понравился моему отцу, по профессии астроному, и он часто его повторял, когда я была маленькой.

От моей тети Мими действительно попахивало. Я терпеть не могла к ней ходить.

Родители наконец сдались и купили мне собаку, которую через три недели украли. Мне тогда было девять.

Останься я в спальне достаточно долго, думаю, там были бы повторены все слова, какие я сказала за мою жизнь. Не сама жизнь представала перед моим мысленным взором, а сказанные мною когда-то слова опять звучали в моих ушах. Некоторые из них пробуждали воспоминания, а большинство являли собой просто словесный понос в двенадцать тысяч моих земных дней. Я где-то читала, что за жизнь человек произносит в среднем миллиард слов. Здесь в спальне все мои слова звучали разом.

— Уйдите отсюда. Ждите меня внизу.

— Миранда…

— Пожалуйста, Фрэнни. Идите. Поколебавшись, он взялся за дверную ручку.

— Я буду рядом, в коридоре. Совсем рядом, на случай, если понадоблюсь.

— Да. Спасибо.

Стоило ему закрыть за собой дверь, как в комнате наступила тишина.

— Миранда, я хочу попросить тебя об одном одолжении.

Тут только что царил такой шум, так много громких голосов перекрывались еще секунду назад, что этот, с его простым вопросом, так неожиданно прозвучавшим в наступившей тишине, подействовал на меня обескураживающе. Потому что это был мужской голос и очень мне знакомый.

— Конечно. Хочешь, чтоб я почесала тебе спинку?

— Нет. Сходи со мной в магазин.

— Прямо сейчас? Пес, ведь ты знаешь, что мне через несколько часов надо быть в аэропорту, а до этого — переделать еще кучу дел.

— Но это важно, Миранда. Для меня это очень важно.

Я стояла спиной к двери, а повернувшись, увидела позади себя совершенно другую комнату: номер в отеле в Санта-Монике, Калифорния. На кровати сидел Дуг Ауэрбах. По телевизору шло какое-то шоу. Дуг смотрел, как я выхожу из ванной с головой, обернутой белым махровым полотенцем.

Это был тот день, когда мы вместе ходили в магазин, потому что он давно об этом мечтал. День моего возвращения в Нью-Йорк, когда по дороге в аэропорт я увидела из окна такси женщину в инвалидной коляске у края шоссе.

Я стояла в углу комнаты и оттуда наблюдала за течением частички моей жизни. Повторным течением. Только на сей раз в комнате было две меня: одна я жила в том отрезке времени, другая наблюдала.

— Что такое с картинкой? — сказал Джеймс Стилман, выходя из ванной. Дуг Ауэрбах и Миранда продолжали разговор. Они никак не отреагировали на его появление. — Где пульт? — Джеймс самодовольно ухмыльнулся, и этот его взгляд, вот это самое выражение его лица, которое я так хорошо запомнила, и пугало меня сейчас, как и все остальное.

— Почему я здесь, Джеймс? Что я должна делать?

— Перестань хныкать и задавать глупые вопросы. Ты находишься здесь, потому что кому-то нужно, чтобы ты здесь была, Миранда. Пойми это! Перестань вести себя как трусливый щенок. Ты столько времени теряешь, хныкая: «Почему я?»

Голос у него был холодным и недобрым. Я посмотрела на него в упор, он отвечал мне тем же. Я принялась бродить по гостиничному номеру, внимательно оглядываясь по сторонам в поисках какого-нибудь ключа ко всему происходящему и прислушиваясь к разговору этой парочки. Солнечные лучи, лившиеся в окно, ярко осветили стакан на ночном столике, до половины наполненный водой. На полу валялась скрученная оранжевая обертка от шоколадного батончика. Книга. Зеленый носок на кровати.

— Можно до чего-нибудь дотронуться? Джеймс снова ухмыльнулся.

— Делай что хочешь. Они не знают, что мы здесь. Протянув руку, я прикоснулась к плечу Дуга. Он на это не отреагировал. Я его потрясла, вернее, попыталась потрясти, но он не шелохнулся. Он продолжал разговаривать. Я схватила со столика пепельницу и со всего размаха швырнула ее в стену. Звук был оглушительный, но те двое его явно не услышали.

Я подошла к окну и выглянула наружу. Светило какое-то линялое, желто-оранжевое солнце. Бродяга в ярком мексиканском пончо и черном берете катил по тротуару тележку, полную всякого хлама. Мимо пронеслись двое ребят на скейтбордах. Он крикнул им вслед.

Меня сразу же удивило, что я слышу каждое слово бродяги, хотя окно в номере было закрыто. Потом я вдруг поняла, что я почему-то все знаю об этом человеке — так из истерики возвращаешься к реальности, получив увесистую пощечину. Звали его Петр «Пудель» Вукис. Шестьдесят семь лет, болгарин-эмигрант из Бабьяка, двадцать лет проработал дворником в Калифорнийском университете, пока его не уволили за пьянство. У него было двое сыновей. Одного убили во Вьетнаме.

Постепенно передо мной раскрывались мельчайшие подробности его жизни. Я узнала о его самых потаенных секретах и страхах, имена его любовниц и его врагов, и какого цвета была моторная лодка, которую он построил и испытывал со своими сыновьями в Эко-Парке, когда они были еще молоды и жизнь ему улыбалась. Потом я увидела палату в больнице при Калифорнийском университете, где он проводил месяцы в неутешной тоске у постели жены, пока рак кишечника превращал ее внутренности в черное зловоние.

Все, я знала о нем буквально все, я могла читать мысли в его теперь отупевших и неповоротливых мозгах.

Я в ужасе отвернулась от окна. И в ту же секунду все это ушло из моего сознания, и я снова стала собой. Только собой.

На мгновение.

Джеймс что-то сказал, и я машинально посмотрела в его сторону. И немедленно увидела, как мелькает мир за ветровым стеклом его летящей к гибели машины в Филадельфии. Я видела вытатуированные слова на запястье его последней любовницы Кьеры. Я ощутила его чувства к Миранде Романак — ностальгия, обида, воспоминания о былой любви… все плотно прилегает одно к другому, как листья в капустном кочане.

Как уже было с бродягой на тротуаре, стоило мне взглянуть на Джеймса Стилмана, как я стала им.

На этот раз я вскрикнула и качнулась, так что едва устояла на ногах — от страха, который не был моим: в моем сознании теперь господствовал Джеймс. Став им, я узнала, чего он так страшился и что надо было делать. Я никогда не была смелой и не пыталась выдать себя за таковую, и то, что я в следующую минуту сделала, было самым смелым поступком в моей жизни. Я до сих пор о нем сожалею.

Оглядевшись, я сразу увидела то, что искала, но все случившееся так выбило меня из колеи, что мне пришлось еще дважды осмотреться, прежде чем это отпечаталось в сознании. Зеркало. Маленькое овальное зеркало над столом.

Я в него посмотрела.

Человек в черном костюме и длинной, до пола, шелковой мантии стоял в одиночестве на сцене гигантского театра. Он был высок и красив, пугающе, просто зловеще привлекателен. Все у него было черное — одежда, лаковые туфли, блестящие волосы. Матовая бледность его кожи лишь подчеркивала черный цвет всего остального. Мне с первого взгляда стало ясно, что этот человек знаком с настоящей магией.

Глядя прямо на меня, он громовым голосом произнес мое имя. Как он мог его знать, ведь я до сегодняшнего вечера ни разу его не встречала? Неторопливо подняв руку, он поманил меня пальцем к себе на сцену. Я посмотрела на своих отца и мать, сидевших по обе стороны от меня. Оба ободряюще мне улыбнулись, они не возражали. Отец даже легонько толкнул меня в спину, чтобы я не мешкала. Зрители начали аплодировать. То, что я оказалась в центре внимания всего зала, меня смутило, но одновременно обрадовало. Я вышла из нашего ряда и зашагала по широкому проходу к маленькой лесенке в углу сцены. Наверху у самой лестницы на пюпитре был укреплен плакат с именем выступавшего:

ЧУДОВИЩНЫЙ ШУМДА

SHUMDA DER ENORM BAUCHREDNER

Когда я поднялась по ступеням, аплодисменты усилились. Я волновалась, как бы не споткнуться и не упасть перед всеми, поэтому шагала неторопливо и остановилась в центре сцены, где стоял человек в черном.

Он поднял руку, призывая зал к тишине, и аплодисменты тут же смолкли. Потом наступила пауза, и мы все ждали, что же он сделает. Ничего. Он просто стоял на прежнем месте, заложив руки за спину. Это продолжалось слишком долго. Он стоял неподвижно и смотрел в зал. Мы беспокойно ждали, но ничего не происходило.

Когда наконец публика стала шепотом выражать удивление и ерзать на сиденьях кресел, на сцене появился далматинец. Он бродил взад-вперед, возбужденно обнюхивая пол, и подошел к нам, только когда обошел таким образом всю сцену. Некоторые зрители громко смеялись или свистели.

Шумда не пытался унять эти смешки. Он продолжал молча смотреть в зал. Мы стояли на виду у сотен людей, но единственное, что произошло после того, как я поднялась на сцену, было появление собаки. Когда зрительный зал готов был уже взорваться от напряжения и злости, пес подпрыгнул в воздух и сделал великолепное обратное сальто. Приземлившись, он обратился к залу глубоким, великолепно поставленным мужским голосом:

— Спокойно! Что за манеры? Что это с вами такое?

Шумда без всякого выражения взглянул на собаку, потом на меня. При этом он едва заметно мне подмигнул. Потом повернулся к аудитории — с таким же каменным лицом — и засунул руки в карманы.

Когда пес заговорил, из публики послышались выкрики удивления и смех.

Пес тем временем удобно уселся на сцене. И заговорил тем же приятным, мужественным голосом, совсем не как у чревовещателя:

— Поскольку вы, похоже, недовольны Шумдой, перед вами выступлю я. Хозяин, можно?

Шумда отвесил глубокий поклон сперва зрителям, потом собаке. Та наклонила голову, отвечая на приветствие. После этого человек в черном повернулся и ушел со сцены.

После его ухода, когда чревовещателя и пса разделили никак не меньше пятидесяти футов, тот снова заговорил:

— А теперь позвольте вам продемонстрировать мой следующий номер. Я попрошу юную леди…

Шум в зале. Как пес может разговаривать, когда чревовещателя нет на сцене?

Животное терпеливо выждало, пока волнение в зале улеглось.

— Я попросил бы юную леди подойти к краю сцены и развести руки в стороны.

Я сделала, как он просил. Остановилась футах в четырех от края сцены и медленно подняла руки. Пес оказался теперь позади меня, и я его не видела, когда он снова заговорил. Я видела внизу море внимательных лиц и знала, что все они смотрят на меня, на меня, на меня. Я никогда еще не была так счастлива.

— Какая ваша любимая птица?

— Пингвин! — крикнула я.

Зрители взревели от восторга и зааплодировали. Их смех умолк, только когда голос пса зазвучал вновь.

— Внушительная птица, что и говорить, и с характером. Но нам сейчас нужен летун-чемпион. Чтобы крылья, как у ангела, чтобы могла пересечь континент без посадки.

Облизнув губы, я подумала: «Утка?»

Еще один взрыв смеха.

— Утка — блестящий выбор. Итак, моя дорогая, закройте глазки и представьте, что вы летите. Светает. Небо цвета персиков и слив. Представьте, как вы взлетаете с земли, чтобы присоединиться к вашим острохвостым сородичам, которые торопятся на зимовку в южные страны.

Я зажмурилась и, прежде чем успела понять, что происходит, почувствовала пустоту под ногами. Я открыла глаза и увидела, что под ногами у меня и в самом деле нет ничего: я поднялась над сценой сперва на фут, потом на два, пять, десять и продолжала подъем. Я была ребенком и летала по воздуху.

Поднявшись чуть ли не под самый потолок, я стала планировать над зрителями. Я видела, как они задирали головы и с изумлением смотрели на меня. У одних были разинуты рты, другие прикрывали рты руками, третьи хватали себя за щеки, кто-то показывал на меня пальцем, дети подпрыгивали в своих креслах, у какой-то женщины свалилась с головы шляпа… И все это из-за меня.

Где мои родители? Я не могла разглядеть их лиц в людском море подо мной.

Я продолжала полет и наконец оказалась в центре зрительного зала. А там стала подниматься еще выше. Как это делают птицы? Какие все-таки люди тяжелые! Я легко поднялась еще. Руки у меня были вытянуты вперед, но не сильно — как при игре на пианино. Я пошевелила пальцами.

Мое тело неподвижно зависло в воздухе в центре зрительного зала театра на высоте семидесяти футов над толпой. Никакой страховки, никакого обмана, ничего, кроме настоящего волшебства в виде говорящего пса.

Время остановилось, и в театре воцарилась мертвая тишина.

— Что ты делаешь? Ты с ума сошел! — Внизу Шумда вышел на сцену, взглянул на меня, потом на съежившегося пса.

— Но, хозяин…

— Сколько раз тебе повторять? Собаки не должны этим заниматься! Ты просто не понимаешь, что делаешь!

В зале послышались осторожные смешки.

— Опусти ее вниз! Немедленно!

Но мне не хотелось вниз. Мне хотелось остаться невесомой навсегда, чтобы люди внизу смотрели на меня и мечтали стать мной. Смотрели бы вечно, с восторженным вниманием, на меня — ангела, фею, — которая может летать.

— Опусти ее!

Я полетела вниз.

Падая, я видела только лица. Ужас, удивление, недоумение застыли на лицах зрителей, когда они вдруг увидели, что я падаю прямо на них. Лица увеличивались в размерах. С какой скоростью падает ребенок? Сколько времени проходит до удара оземь? Все, что я помнила, — быстрота и медлительность. И прежде чем я успела испугаться, прежде чем успела подумать о том, чтобы закричать, я ударилась об пол.

И умерла.