Родина лошадей – Америка. За миллионы лет до появления на Земле человека лошади уже пощипывали сочную травку на безбрежных американских равнинах, перемещаясь по каменистым перешейкам на другие континенты, впоследствии отрезанные от Америки наступлением льдов. В отношениях с человеком они поначалу выступали как «охотник – добыча», ибо задолго до того, как человек постиг, что лошадь может помочь ему в охоте на других зверей, он убивал ее ради мяса.

Наскальные рисунки показывают, как это происходило. Преследуемые человеком львы или медведи всегда поворачиваются к охотнику передом, принимая неравный бой, – тут их и подстерегает острое копье. Но лошадь не умеет защищаться – она спасается бегством, тут-то ее и губят с помощью простой и убийственной ловушки – целые стада в паническом бегстве находили свою смерть, низвергнувшись с кручи. Об этом свидетельствуют горы раздробленных и сломанных костей, что находят при раскопках. И хотя позже человек прикинулся другом лошади, союз человека и лошади и по сей день хрупкий и непрочный: ничто не может вытеснить из сердца лошади навеки поселившийся там страх перед человеком.

Еще со времен неолита, когда лошадь приручили, встречались среди людей и те, кто это понимал.

Те, кто умел постичь душу этих созданий и исцелить гнездившиеся там раны. Их часто считали колдунами – возможно, они ими и были. Некоторые из них добивались нужных результатов, используя отбеленные косточки жабы, выловленные из ручья при лунном свете. Иным же, по преданию, достаточно было просто взглянуть на лошадей, и только что влачащие за собой плуг, они замирали как вкопанные. Кто только не крутился вокруг лошадей: цыгане и бродячие артисты, шаманы и шарлатаны. Те же, кто и впрямь был наделен даром целительства, должны были распоряжаться им мудро: ведь не зря говорится, что тот, кто изгоняет дьявола, должен найти ему новое пристанище. Владелец исцеленного коня мог в благодарственном порыве пылко жать его руку, а потом с тем же рвением плясать на деревенской площади у костра, на котором поджаривали ведуна-целителя, лошадиного знахаря.

Эти люди нашептывали в уши запуганных, несчастных лошадей тайные слова, и потому их еще называли шептарями.

В большинстве своем это были мужчины, что страшно удивило Энни. Ей казалось, что в таких делах женщины разбираются лучше мужчин. Про шептарей она вычитала в публичной библиотеке, где подолгу просиживала за длинным полированным столом красного дерева, отгородившись от прочих читателей горами книг, которые ей удалось раскопать и над которыми она корпела до самого закрытия библиотеки.

Оказывается, еще двести лет назад один ирландец по имени Салливан вылечивал впавших в бешенство буйных коней – сие подтверждалось многочисленными свидетельствами. Он уводил больное животное в темное стойло, и никто не знал, что происходит там, за закрытой дверью конюшни. Сам этот знахарь уверял, что нашептывает на ухо коню древнее заклинание индейцев, которое открыл ему за обед один голодный путешественник. Никто так и не узнал всей правды, ибо свой секрет Салливан унес в могилу. Единственное, что дружно утверждали все свидетели: когда шептарь выводил лошадь из стойла, в ней не было прежней ярости. По мнению некоторых, она выглядела словно загипнотизированная страхом.

Еще был человек из Гроувпорта, штат Огайо, по имени Джон Соломон Рэри, – он усмирил своего первого коня, когда ему было всего двенадцать лет. Слух о его необыковенном даре распространился повсюду, и в 1858 году его пригласили в Виндзорский замок для усмирения лошади английской королевы Виктории. Королева и ее свита с удивлением взирали на то, как Рэри возложил руки на больную лошадь, и та покорно легла на землю у его ног, а Рэри улегся рядом и положил голову на копыта только что буйствовавшего животного. Королева радостно засмеялась и приказала выдать Рэри сто долларов. Рэри был скромным, тихим человеком, но теперь, когда он стал знаменит, журналисты жаждали новой сенсанции. Бросили клич и стали искать самого злобного коня в Англии.

И нашли.

Им оказался жеребец по кличке Крузер, в прошлом один из быстрейших в скачках. Со временем же, читала Энни, он превратился в сущего дьявола – на него приходилось надевать восьмифунтовый намордник, чтобы он не губил молодых конюхов. Хозяева не прикончили его лишь потому, что это был ценный производитель. Для большей безопасности предлагали ослепить жеребца. Рэри, несмотря на все предостережения, вошел один в стойло, куда никто не осмелился последовать за ним, и закрыл за собой дверь. Спустя три часа он вышел оттуда, ведя за собой кроткого, как ягненок, Крузера, с которого уже снял глухой намордник. Такое перерождение настолько потрясло владельцев коня, что они подарили его Рэри. Тот привез жеребца с собой в Огайо, где Крузер скончался 6 июля 1875 года, пережив своего хозяина на целых девять лет.

Энни вышла из библиотеки и спустилась по ступенькам подъезда, охраняемого массивными каменными львами. Мимо с ревом проносились автомашины; ледяной ветер со свистом гулял между домами. У Энни еще оставались дела на работе – часа на три-четыре, но она все же не взяла такси, пошла пешком, надеясь, что холодный воздух поможет ей осмыслить истории, от которых голова у нее шла кругом. Все лошади, о которых она читала, – неважно, где и когда они жили, – имели для нее один облик – Пилигрима. Именно в уши Пилигрима ирландец нашептывал свое заклинание, и за железным намордником Крузера ей чудились глаза Пилигрима.

Что-то произошло с Энни за последнее время, хотя она сама не понимала, что именно. Изменения свершались где-то в глубине ее сознания. Месяц назад ее дочь стала ходить по квартире – сначала с опорой, потом с палкой. Энни помогала Грейс, все домашние помогали ей в ежедневных изнурительных тренировках – час за часом, пока тело у них самих ныло не меньше, чем у Грейс. Девочка постепенно крепла – физическая сила прибывала, каждый день приносил хоть скромную, но победу. Но от Энни не могло укрыться то, что почти с такой же скоростью что-то умирало в душе дочери. Грейс пыталась скрыть это от всех – от них с Робертом, от Эльзы, от подружек, даже от целой армии консультантов и врачей, которым хорошо платили, чтобы они ничего не упустили, – она прятала душевное умирание за напускной веселостью. Но Энни нельзя было провести, она видела, как менялось лицо дочери, когда та думала, что на нее не смотрят. Энни видела, как молчание, словно некий упорный, не выпускающий свою жертву монстр, все крепче стискивает свои щупальца вокруг ее дочери.

Энни не понимала, почему судьба свихнувшегося, запертого в грязном стойле коня вдруг странным образом так сильно повлияла на состояние духа дочери. В этом не было логики. Энни безоговорочно приняла решение Грейс не ездить более верхом, она и сама не хотела, чтобы дочь когда-нибудь села вновь на коня. И когда Гарри Логан и Лиз твердили ей снова и снова, что гуманнее было бы усыпить Пилигрима, что его жизнь теперь никому, в том числе и ему самому, не в радость, она соглашалась с ними. Но почему тогда упорно отвечала «нет»? И почему сейчас, когда надо срочно анализировать, почему не растет спрос на журнал, она вместо этого вот уже два дня читает байки про каких-то колдунов, нашептывавших в уши лошадям неведомые заклинания? Да потому что дура, вот почему.

Когда Энни вернулась в офис, там уже никого не было. Она уселась за свой стол, и Энтони принес ей список первоочередных дел, напомнив об одном официальном завтраке, который она так надеялась избежать. Потом помощник попрощался и ушел домой. Энни сделала пару звонков, которые, по мнению Энтони, нельзя было отложить, а потом позвонила домой.

Роберт сказал, что Грейс занимается физкультурой. Она хорошо себя чувствует, прибавил он. Он всегда так говорил. Энни предупредила, что задержится, и просила не ждать ее к ужину.

– У тебя усталый голос, – проговорил Роберт. – Тяжелый день?

– Нет. Я читала о шептарях.

– О ком? – Потом расскажу.

Энни перебирала оставленные Энтони бумаги, но мысли ее возвращались к тому, о чем она читала в библиотеке. А что, если у Джона Рэри есть праправнук, унаследовавший его дар, и он сможет испробовать его на Пилигриме? Может, поместить объявление в «Таймс»? Вдруг отыщется? Так и написать: ТРЕБУЕТСЯ ШЕПТАРЬ.

Она не заметила, как заснула, и, резко проснувшись, увидела в дверях охранника. Он делал дежурный обход помещения и извинился, что побеспокоил ее. Энни спросила у него, который час, и выяснилось, что уже больше одиннадцати.

Энни вызвала машину. Печально сгорбившись, сидела она на заднем сиденье, пока автомобиль вез ее по Сентрал-Парк-Уэст. Зеленый щипец над дверью их многоквартирного дома казался в свете фонарей совсем бесцветным.

Роберт и Грейс уже легли. Энни открыла дверь дочкиной спальни и стояла, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Искусственная нога возвышалась в углу, словно игрушечный часовой. Грейс что-то пробормотала, пошевелившись во сне. И тут вдруг Энни осенило: возможно, ее стремление сохранить жизнь Пилигриму, найти кого-то, кто излечил бы его изболевшуюся душу, вызвано не только потребностью помочь Грейс. Возможно, это нужно ей самой.

Энни осторожно поправила одеяло на дочери и, осторожно ступая, отправилась на кухню. Там лежала записка от Роберта. Звонила Лиз Хэммонд. Она вспомнила кого-то, кто мог бы им помочь.