ЛЕТО 1503 ГОДА
Глава 37

Мы с Джофре сошлись на том, что ему следует собраться с силами и подождать, пока Чезаре вернется с войны. Иначе Чезаре, услыхав о смерти отца, примчится в Рим и назначит собственного Папу, который будет уступать его требованиям еще быстрее, чем родной отец. Нельзя наносить удар по одному лишь Александру.

Наше ожидание казалось бесконечным, а Чезаре неспешно продолжал вести кампанию в Марке.

Однако же настал наконец день, принесший нам надежду. Меня разбудил далекий раскат грома, но когда я встала и распахнула ставни, то увидела безоблачное ясное небо.

Гром повторился. Тогда я поняла, что это не отзвук приближающейся грозы, а далекая канонада. Я оставила донну Эсмеральду мирно спать — в последнее время она стала немного глуховата — и оделась сама. Потом я подняла Родриго с кроватки.

Держась за руки, мы вышли в прихожую, и я открыла дверь. Теперь меня охранял всего один стражник — новобранец Джакомо, солдат, которому едва-едва исполнилось семнадцать; он любил поболтать и посплетничать не меньше донны Доротеи и знал, что мне можно доверять.

Джакомо стоял не у моих дверей, а в конце коридора и смотрел через балкон куда-то вдаль. Он был высоким и худым, и вся его долговязая фигура — юноша стоял спиной ко мне — выражала легкую тревогу.

— Джакомо! — позвала я. — Я слышу пушки! — Солдат развернулся, смущенный тем, что его поймали в тот момент, когда он покинул свой пост. Он немедленно вернулся к двери.

— Прошу прощения, мадонна. Это Джулио Орсини и его люди. Святой отец посадил в тюрьму родственников Орсини, потому дон Джулио поднял мятеж. Но вы не бойтесь. Папа вызовет гонфалоньера с его войском. — Джакомо понизил голос и, лукаво сощурившись, добавил: — Если, конечно, тот согласится прийти.

На протяжении нескольких месяцев Чезаре именно что не соглашался оставить войну, которую вел; Папе пришлось обходиться теми немногочисленными солдатами, которых не увел с собой гонфалоньер и полководец Церкви. На поддержку романской знати Александр полагаться уже не мог: все дворянство преисполнилось горечи и недоверия после того, что Чезаре учинил с кондотьерами в Сенигаллии. С чего бы вдруг им было сражаться за Папу, вполне способного впоследствии убить их?

Силы и ряды сторонников Джулио Орсини стремительно росли. Однажды вечером, когда мы сидели за столом и донна Эсмеральда разливала вино, Джофре многозначительно взглянул на меня.

Он нервно откашлялся, потом с нарочитой небрежностью сказал:

— Его святейшество все более отчаянно нуждается в помощи в этом деле с Орсини. На самом деле я сегодня услыхал от кардинала Монреальского, что Александр пригрозил дону Чезаре отлучением, если тот не выполнит папский приказ и не вернется в Рим. Чезаре не особенно этого хотелось — если верить кардиналу, он был просто взбешен, — но сегодня отец получил сообщение, что Чезаре со своими людьми движется сюда.

Я схватила мужа за руку; пожатие Джофре оказалось на удивление решительным и крепким. Если Эсмеральде и показалось странным, что мы с мужем переглянулись, словно соучастники, то она ничего не сказала по этому поводу.

В разгар летней жары, несколько месяцев спустя после первого призыва Папы, Чезаре наконец-то привел свое войско в Рим. На протяжении двух недель он оставался недосягаем, поскольку встал лагерем в сельской местности. Но маленькая армия Орсини не могла тягаться с огромным папским воинством; мятежных римских дворян быстро перебили. Ликующий Александр велел звонить во все колокола.

После этой победы мой муж явился к нам на вечернюю трапезу. Заслышав шаги дяди, Родриго подбежал к двери. Джофре подхватил Родриго и подбросил его в воздух — тот заверещал от удовольствия, — а потом внезапно поцеловал мальчика и поставил на пол. Невзирая на непрестанные просьбы Родриго, тем вечером Джофре ни в какую не соглашался с ним играть, и я попросила Эсмеральду пораньше уложить малыша.

На балкон был вынесен маленький столик, чтобы мы могли ужинать, наслаждаясь летним вечером. Пока двое служанок расставляли тарелки, Джофре попросил вина. Один из слуг подал ему кубок, и Джофре осушил большую часть одним глотком.

Я встала со своего кресла в прихожей и подошла к Джофре. Взгляд его был отстраненным и блуждающим. В тот день Джофре подправлял бороду, и, видимо, рука его дрогнула — на щеке красовался свежий подсохший порез.

— Ты принес какие-то новости, муж, — заметила я, понизив голос настолько, чтобы возившиеся на балконе женщины не могли меня расслышать.

Мы продолжали внимательно следить за слугами, но я жадно слушала ответ Джофре.

— Чезаре не терпится как можно быстрее покинуть Рим и вернуться в Марке. Но отец уговорил его остаться на празднество по случаю победы: завтра у кардинала Адриано Кастелли будет дан обед в честь Чезаре. Он будет проходить на свежем воздухе, в винограднике.

— Устрой так, чтобы ты сидел между Папой и Чезаре, — тихо сказала я. — Тогда тебе понадобится лишь попросить у виночерпия, чтобы ты лично отнес им полные кубки — в знак твоего глубочайшего уважения. — Помолчав, я добавила: — Когда слуги уйдут, я принесу все, что нужно.

Слуги раздражающе долго возились с ужином, но в конце концов они все же удалились. Я прошла в спальню; донна Эсмеральда шила, маленький Родриго спал.

— Мне нужно кое-что взять из шкафа, — прошептала я. Донна Эсмеральда кивнула и вновь склонилась над шитьем. Я открыла свой гардероб.

Открытая дверь заслонила меня от Эсмеральды, так что я без помех отворила потайное отделение в полу гардероба и достала оттуда шкатулку. В ней лежали мои драгоценности, унесенные из дворца Святой Марии, и флакон с кантереллой. Я заблаговременно опустошила маленькую прозрачную склянку, в которой содержалось драгоценное розовое масло из Турции — много лет назад мне подарил его Джофре.

Я взяла рубин и два флакона, потом вернула шкатулку в тайник, бесшумно прикрыла двери гардероба и удалилась. За все это время донна Эсмеральда даже не подняла головы.

Джофре расхаживал по прихожей. Он успел налить себе еще вина и уже выпил большую его часть.

— Тебе надо лучше держать себя в руках, — упрекнула я его, — иначе мы никогда не добьемся успеха.

— Я буду сдерживаться, — пообещал Джофре, запрокинул голову и допил кубок.

Я с сомнением взглянула на него, но промолчала. Вместо этого я вручила ему рубин.

— Это на тот случай, если понадобится кого-нибудь подкупить.

Потом я подошла к масляной лампе и поднесла оба флакона, прозрачный и изумрудный, к огню.

«В должное время», — сказала стрега. Сейчас я была полностью уверена, что это время наконец-то настало.

Зеленый флакон сверкал в свете огня. Я подумала о солнечных бликах, танцующих на водах Неаполитанского залива; я подумала о свободе.

Внутри флакона лежал тусклый, серебристо-голубой порошок. «Прекрасная, прекрасная кантерелла, — мысленно обратилась я к ней. — Кантерелла, спаси меня…»

В тот момент мне вспомнилось, как я убила молодого солдата, напавшего на Феррандино. Тогда я не испытывала ни малейшей вины. Не испытывала я ее и сейчас — лишь холодную, жестокую радость.

Недрогнувшей рукой я открыла сначала первый флакон, потом, действуя как можно осторожнее, флакон с ядом. Джофре заглянул мне через плечо, судорожно охнул и вытянул шею.

— Лучше отойди, — предупредила я. — Вдруг я рассыплю порошок — а я не знаю, можно ли умереть, если вдохнешь его.

Джофре подчинился и лишь молча смотрел, как я пересыпаю порошок из большего флакона в меньший. «Всего несколько крупинок», — сказала Лукреция. Я не стала спрашивать, откуда у нее подобные познания. Я отсыпала Джофре сотни, тысячи смертей — добрую треть флакона; этого хватило бы, чтобы истребить папскую армию.

Потом я закрыла оба флакона и вручила Джофре тот, что поменьше, — теперь он сделался наполовину прозрачным, а наполовину серовато-голубым. Джофре спрятал его в потайной карман за пазухой камзола.

— Почему бы не отдать мне все целиком?

В его голосе промелькнули уязвленные и раздраженные нотки.

— Потому что если нас разоблачат, — ровным тоном отозвалась я, — нам понадобится что-то и для себя.

При этих словах Джофре побледнел, но взял себя в руки и кивнул.

Я спрятала изумрудный флакон в корсаж.

— Я буду постоянно держать его при себе, так что если нас схватят…

Джофре снова кивнул, на этот раз решительно, показывая, что мне нет необходимости договаривать.

Мы дружно посмотрели в сторону балкона, где ждал нас ужин.

— Мне сейчас еда в горло не полезет, — сказал Джофре.

— Мне тоже. Я позову слуг и велю им все унести. — Джофре уже повернулся было уходить, но я поймала его за руку и сказала:

— Я не очень-то верю в Бога. Но я буду молиться за тебя. — Джофре слабо улыбнулся, а потом вдруг привлек меня к себе и поцеловал. Это был не дежурный, привычный поцелуй мужа, давно уже состоящего в браке; так юноша целует женщину, в которую он страстно влюблен.

Я отстранилась, ошеломленная, но не стала высвобождаться из его объятий; во взгляде Джофре я узнала того робкого, виноватого юношу, каким он был в нашу брачную ночь.

— Мне очень жаль, что я часто разочаровывал тебя, Санча, — прошептал он. — Но больше этого не повторится.

На этом мы расстались. Я сдержала свое обещание. Я молилась за него всю эту бессонную ночь, прижав руку к сердцу.

Следующий день — тот самый, на который был назначен обед в честь Чезаре, — тянулся мучительно медленно. Тем вечером я не получила никаких вестей от Джофре; да, собственно, я их и не ожидала: кантерелле нужно некоторое время, чтобы подействовать, меня охватило смятение. На третий вечер меня уже трясло. Может, Джофре предал меня? Может, его засекли и схватили?

Я всю ночь просидела в прихожей, размышляя, не пора ли пустить в ход содержимое зеленого флакона, крепко зажатого у меня в кулаке.

Перед рассветом меня все-таки одолело изнеможение; я доковыляла до кровати и заснула тревожным сном.

Пробудившись, я увидела совершенно невероятное зрелище: сначала я вообще решила, что еще сплю. Рядом со мной крепко спала донна Эсмеральда. Родриго тихо посапывал в своей кроватке.

А надо мной склонились Доротея де ла Крема и Катерина Сфорца, обе — в ночных рубашках.

Я моргнула, но видение не исчезло.

— Папу отравили, — прошипела Доротея. — Чезаре тоже. — Заулыбавшись, я села на кровати. Волна ликования вернула меня к жизни.

— Они умерли?

— Нет, — сказала Катерина.

Ее бледное лицо сияло от радости. У меня чуть не остановилось сердце, когда она произнесла это короткое слово. Катерина же продолжала:

— Но они очень серьезно больны, и врачи опасаются дальнейших приступов. Наши стражники ушли.

— Джакомо ушел?

Я заставила себя успокоиться. Слухи гласили, что кантерелле иногда требуется несколько дней для достижения результата. Если стражники ушли, это превосходный знак, свидетельствующий, что они не надеются на выздоровление его святейшества.

— Ушел, — торжествующе сообщила Доротея.

Я кинулась к шкафу и вытащила оттуда накидку.

— Они устроили празднество, — радостно произнесла Доротея. — На следующий вечер у Александра началась лихорадка. Никто ничего такого не подумал — в конце концов, сейчас самое жаркое время года, и многие страдают от лихорадки, — но на следующее утро у него появились все признаки отравления кантереллой. И Чезаре тоже слег. Мой стражник сказал, что это было отравленное варенье. Но пока что никто из гостей больше не заболел. Так что, возможно, это вовсе и не отравление.

— Пойдем посмотрим, — потребовала Катерина, радостная, словно дитя, и схватила меня за руку.

Она повела меня вниз по лестнице, на балкон — замок опустел, и мы не встретили ни одного тюремщика; оттуда мы стали смотреть на площадь и на Ватикан.

Ворота Ватикана были закрыты, и под ними выстроился ряд вооруженных солдат.

Катерина так сильно перегнулась через перила балкона, что я испугалась, как бы она сейчас не упала, и поймала ее за руку. Она нетерпеливо оттолкнула меня.

— Пусти!

— Что ты делаешь? — сердито спросила я, и Катерина со сладчайшей, чистейшей улыбкой отозвалась:

— Слушаю, не зазвонят ли колокола.

На следующий день, когда донна Эсмеральда возилась с Родриго, а я в спальне собирала вещи, пытаясь отвлечься и успокоиться за этим внушающим надежду занятием, на пороге появился Джофре. Плечи его согнулись под незримой тяжестью, лицо сделалось изможденным. Он явно не принес хороших вестей. Я стиснула в руках сложенный бархатный плащ, который как раз собиралась уложить в сундук.

— Донна Эсмеральда, — сказал Джофре, — мне нужно поговорить с моей женой наедине.

Голос его был хриплым, словно у пьяницы, но слова звучали неразборчиво не из-за вина, а из-за страха. У него настолько пересохло во рту, что язык прилип к нёбу и зубам.

Эсмеральда кивнула и взяла маленького Родриго за руку. Проходя мимо нас, она бросила взгляд в мою сторону.

Моя старая нянька была не дура: на ее круглом морщинистом лице отразилось полнейшее понимание. Несомненно, она заметила и страх Джофре, и мое беспокойство и связала их с отравлениями в Ватикане.

Но в ее проницательном взгляде не было ни следа укоризны — одно только одобрение.

Едва лишь донна Эсмеральда с ребенком вышли, как я шагнула к Джофре и провела ладонями по его плечам и рукам. Камзол Джофре был влажным от пота; сам он слегка дрожал. Карие глаза покраснели от недосыпания и сделались слегка безумными; на верхней губе над усами поблескивали капельки пота.

— Говори, муж.

В смятении Джофре провел рукой по волосам.

— Они не умерли. Я боюсь, что они поправляются.

— Что произошло?

— Нервы, — пристыженно отозвался Джофре, не смея поднять на меня глаза. — Я… я рассыпал порошок. Почти весь. Я отнес бокалы с вином за дерево, но не справился, и флакон… Осталось совсем чуть-чуть.

— Насколько тяжело они больны? — коротко спросила я. Мне сейчас было не до того, чтобы тратить время, утешая Джофре.

— Отцу гораздо хуже. Иногда он вообще не осознает, где он находится и кто рядом с ним. Но рвота и кровавый понос прекратились, и сегодня утром он смог выпить немного бульона. На празднике я поднес ему неразбавленное вино — требийское, очень крепкое, но потом Чезаре часть отлил и смешал с водой. Чезаре тоже болен, он настолько слаб, что не встает с постели, но не так плох, как отец. Он просил меня посидеть с ним. Я знаю, он поправится… В конце концов я извинился и ушел, сказав, что мне надо отдохнуть.

Он вдруг схватился за мои руки в поисках опоры — у него подогнулись ноги. Я бросила бархатный плащ и помогла Джофре добраться до кровати, где он и сел.

Джофре спрятал лицо в ладонях.

— Я подвел тебя, Санча. Теперь нам придется самим принять яд.

Мне следовало бы обозлиться при виде его слабости, но вместо этого меня охватило неестественное спокойствие. Я почувствовала уверенность, такую же неразумную и загадочную, как вера. Я твердо знала, что Джофре лишь помог мне сделать первые шаги к исполнению моего предназначения. А я должна завершить его.

— Нет, — с нажимом произнесла я. — С нами ничего плохого не случится. Только помоги мне еще немного. Опиши мне обстановку. Их охраняют?

Джофре покачал головой.

— Все стражники, какие еще остались, сейчас стоят вокруг Ватикана. Остальные разбежались, как и большая часть слуг… Но если они услышат, что отец и Чезаре идут на поправку, они могут вернуться.

— Тогда мы должны поторопиться, — сказала я. — Кто сейчас при них?

— С Чезаре сидит дон Микелетто Корелла… — Лицо Джофре исказилось от ненависти. — Не из верности. Он выжидает, словно ястреб, чтобы не пропустить момента, когда Александр умрет или Чезаре станет хуже… а тогда он украдет столько сокровищ и власти, сколько сумеет. С отцом сейчас никого, не считая его камерария Гаспара — тот и вправду горюет по нему.

На миг меня охватила растерянность. Судьба требовала, чтобы последний удар нанесла я, но Джофре вряд ли сможет провести меня мимо стражников в апартаменты Борджа, не вызвав подозрений.

Я взглянула сквозь открытые окна на крохотные фигурки, движущиеся по площади Святого Петра, на темные волны жара, поднимающиеся от брусчатки. Стояло лето, время карнавала, и я вдруг словно бы перенеслась в виноградник, на другое празднество, где я сидела между Хуаном и Чезаре и меня интриговал гость в маскарадном костюме.

Я подошла к бархатному плащу, который так и валялся на мраморном полу, и подняла его. Плащ был с капюшоном; он спрячет мои волосы. Я повернулась к мужу и сказала:

— Мне нужна маска. Такая, чтобы полностью закрывала лицо. И платье куртизанки. Чем вульгарнее, тем лучше.

Джофре непонимающе уставился на меня. В моем голосе прорезалось нетерпение.

— Ты знаком с такими женщинами. Ты можешь найти эти вещи. Поспеши: нам надо управиться до захода солнца.

Маска, принесенная Джофре, была прекрасна: кожа была вырезана в виде крыльев бабочки, укреплена по краям и раскрашена в насыщенные фиолетовый и сине-зеленый цвета. Она закрывала лишь половину лица, оставляя открытыми губы и подбородок, и потому мой находчивый муж прихватил подходящий к ней веер из павлиньих перьев. Платье с нескромно низким вырезом было сшито из кричаще-яркого алого атласа — я никогда не носила ничего подобного. Я попросила Эсмеральду срезать немного ткани с подола и сшить маленький карман — такой, какой у меня был для стилета. Она все сделала без лишних вопросов; точно так же не сказав ни слова, она помогла мне облачиться в наряд куртизанки, закрепила маску и набросила мне на плечи черный плащ. Спрятав волосы под капюшоном и прикрыв низ лица веером, я сделалась окончательно неузнаваемой. Теперь оставалось лишь одно: я опустила в потайной карман флакон с остатком кантереллы.

Джофре смотрел на меня с нескрываемым вожделением. Я одновременно была польщена и ощутила укол ревности: его реакция напомнила мне обо всех тех шлюхах, с которыми он спал за время нашего брака. Но я подавила разгорающийся гнев и протянула ему руку.

— Давайте прогуляемся вместе, дон Джофре, — жеманно произнесла я. — Я сейчас не против подышать вечерним воздухом на площади Святого Петра.

Джофре попытался улыбнуться, но он слишком терзался страхом. Я заметила, что сегодня вечером он прицепил к поясу кинжал — на тот случай, если наше предприятие снова потерпит неудачу. Я крепко, подбадривающе сжала его руку, и мы вышли из безмолвного, никем не охраняемого замка Сант-Анджело.

Из-за серьезности того, что я вознамерилась совершить, все мои чувства приобрели ту особую остроту, какую я испытывала в период безумия. На мосту было мало прохожих: несомненно, потому, что большинство горожан уже сидели по домам, опасаясь беспорядков, вызванных смертью Папы. Я смотрела на тусклые огоньки дворцов и лодок, отражающиеся в темных водах Тибра; никогда еще от реки так не несло зловонием болота и разлагающейся плоти.

Перейдя мост, мы вступили на площадь Святого Петра. В том году, когда я очутилась в замке Сант-Анджело — в год юбилея, — площадь была переполнена паломниками; нынче же на ней не было никого, кроме нескольких прохожих.

Когда мы добрались до ворот Ватикана, мое сердце забилось быстрее. Усталые, угрюмые молодые солдаты встретили меня настороженными взглядами; сейчас их уже было меньше, чем поутру. Я крепче сжала веер и прикрыла лицо. Но, узнав Джофре, стражники тут же поклонились и отворили ворота, ни о чем его не спрашивая.

Так я в последний раз взошла по ступеням папского дворца.

Мне больно было идти по этим знакомым залам: сам воздух здесь был тяжелым от предательства и горя. Когда я вступила в апартаменты Борджа, избыток позолоты и украшений показался мне не восхитительным или великолепным, а зловещим.

Я прошла через Зал сивилл — за то время, что меня здесь не было, его отмыли от крови и придали ему прежний роскошный вид. Я опустила глаза и заставила свое сердце ожесточиться.

— Сюда, — сказал Джофре и провел меня в Зал святых, где состоялось столько празднеств.

Теперь зал был превращен в своего рода лечебницу. Здесь появилась большая кровать с балдахином; на столах стояли тазы с водой, бутыли с водой и вином, кубок, какие-то лекарства; тут же лежали полотенца. Джофре сказал правду: Александра бросили все, кроме Гаспара, который спал в кресле рядом с кроватью понтифика.

Посреди кровати, прямо под яркой фреской, изображающей Лукрецию в виде проницательной святой Катерины, лежал Папа. Шапочка была снята, обнажая лысую макушку и пряди растрепанных седых волос, пушистых и нежных, словно у младенца. На нем была лишь льняная ночная сорочка; простыня накрывала тощие ноги и круглый, выпирающий живот. Папа тоже дремал, хотя глаза его были приоткрыты; веки опухли и почернели; лицо приобрело сероватый оттенок, а щеки запали, придавая Александру сходство со скелетом.

Я выпустила руку Джофре. Он подошел к Гаспару, осторожно встряхнул его за плечо, чтобы разбудить, и что-то прошептал испуганному камерарию. Уж не знаю, что именно он ему сказал. Мне было достаточно того, что ложь моего мужа сработала: Гаспар встал и вышел из зала.

Я повернулась к Джофре.

— Муж, — сказала я. — Возможно, тебе тоже лучше было бы выйти.

— Нет, — твердо ответил он. — Я прослежу, чтобы тебе здесь ничего не угрожало.

Я прошла к столу, положила на него веер, потом налила в кубок немного вина. Пока Джофре наблюдал за входом, я извлекла зеленый флакон, высыпала в вино половину его содержимого и размешала. Этой дозы хватило бы на пятьдесят человек, но, достаточно хладнокровная для совершения убийства, я все-таки не была жестокой. Я хотела, чтобы Александр умер быстро, без страданий.

Удостоверившись, что все готово, я кивнула мужу. Джофре отошел от двери, присел на край кровати и осторожно коснулся руки старика.

— Отец, — позвал он.

Веки Александра дрогнули; он в замешательстве взглянул на своего мнимого сына.

— Хуан?

— Нет, отец. Это я, Джофре.

На глаза моего мужа навернулись слезы, лицо вдруг исказилось от горя. Я подошла к нему, держа кубок.

Александр сразу же узнал меня, невзирая на всю маскировку.

— Санча? — Голос его был слабым и пронзительным, но в нем проскользнула нотка веселья. Кажется, он рад был видеть меня. — Санча, ты пришла меня навестить… А что, уже карнавал?

Александр словно позабыл об убийстве моего брата и о том, что меня заточили в тюрьму. Он говорил со мной, как мог бы говорить с Лукрецией в поисках тепла и утешения.

— Санча, а где Хуан?

Я обошла мужа и выступила вперед.

— Он спит, ваше святейшество. И вам тоже нужно поспать. Вот. Это вам поможет.

Я поднесла кубок к его губам; Александр пригубил, закашлялся, но потом отдышался и сделал несколько глотков. Когда я отставила кубок, он скривился:

— Оно горькое.

— Самые действенные лекарства всегда горькие, — отозвалась я. — А теперь отдохните, ваше святейшество.

— Скажи Джофре, чтобы он перестал реветь, — брюзгливо произнес он, потом вздохнул и опустил почерневшие веки.

Я коснулась его щеки тыльной стороной ладони; кожа была мягкой и тонкой, словно пергамент.

Я тоже вздохнула, и с этим вздохом меня покинула боль, давно терзавшая мою грудь, — как будто кто-то извлек оттуда меч. Я осознала, что от меня ничего больше не требуется: мы с кантереллой сослужили свою службу.

— Готово, — шепотом сказала я Джофре. — Без него Чезаре лишится силы. Мы можем идти.

Но Джофре взял уснувшего понтифика за руку и сказал:

— Я побуду с ним.

В ответ я поцеловала его в голову и вышла. Я намеревалась сразу же вернуться в замок Сант-Анджело, но ноги понесли меня вверх по лестнице — по знакомому пути, по которому я много лет назад тайком ходила по ночам в покои Чезаре.

Все двери в его покоях были не заперты. Я прикрыла лицо веером. Полагая, что встречу здесь Микелетто Кореллу, я приготовила отговорку: я собиралась назваться куртизанкой, подругой Чезаре, и притвориться, будто я настолько влюблена в него, что явилась удостовериться в его выздоровлении.

Но в покоях не было никого, кроме человека, лежащего на кровати. Корелла бросил своего хозяина, что и неудивительно.

Чезаре стонал; из-под сбившейся простыни выглядывало нагое тело. Ноги у него были темно-фиолетовыми, распухшими почти вдвое. На столике горела единственная свеча, но даже ее тусклый свет причинял Чезаре боль: он зажмурился и схватился за голову.

Я бесшумно вошла и встала около кровати; я сама толком не понимала, зачем пришла. Никогда я не видела этого человека настолько беспомощным и всеми покинутым. Кто-то — то ли слуги, то ли Корелла — воспользовался его состоянием: гобелены, меховые ковры и золотые канделябры исчезли. Точнее говоря, исчезло все, что представляло собой какую-либо ценность, остались лишь позолоченные потолки да фрески. И все же я не чувствовала жалости, лишь удивление: как я могла любить такого злобного человека? Как я могла быть такой дурой?

Наконец измученный взгляд черных запавших глаз на призрачно-белом лице, обрамленном влажными спутанными прядями, упал на меня. Чезаре попытался прикрыться, вернуть себе некое достоинство, невзирая на слабость; он хотел поднять голову, но потерпел неудачу. Я поняла, что нет никакой необходимости убивать его: выжить и лишиться власти для него будет гораздо мучительнее. Когда у него за спиной не будет Папы, его никто не станет поддерживать. Чезаре сам выкопал себе яму своей жестокостью, своим вероломством по отношению к собственным людям, — точно так же, как сам покончил с собою король Альфонсо II, повесившись на железном подсвечнике там, на Сицилии.

— Кто вы? — хрипло спросил Чезаре.

— С тобой покончено, — произнесла я из-за веера, приглушив голос. — Твой отец мертв.

Чезаре застонал — не от горя, а от беспокойства.

— Кто это? — снова спросил он. — Кто говорит?

Я опустила веер, откинула капюшон и сняла маску, полностью открыв лицо. Я продемонстрировала ему царственную надменность, достойную моего отца в день его коронации. Без сторонников он оказался всего лишь хнычущим трусом.

— Зови меня Справедливостью, — сказала я.