ОСЕНЬ — ЗИМА 1499 ГОДА
Глава 29

Всередине сентября я вернулась в Рим, а Альфонсо поехал на север, в Сполетто, где его ждала беременная Лукреция. Они провели там целый месяц, и я не могла их за это винить; там они наслаждались свободой и безопасностью, которых были лишены в Риме.

Как только я привела себя в порядок после долгого пути, ко мне в покои явился сияющий Джофре.

— Санча! Каждый раз, видя тебя, я понимаю, что позабыл, насколько ты прекрасна!

Я улыбнулась мужу, благодарная ему за то, что он так тепло, с такой любовью встретил меня даже при этих затруднительных обстоятельствах, и обняла его.

— Я соскучилась по тебе, муж мой.

— И я по тебе — ужасно. Нам нужно обсудить множество новостей, но мы прибережем их до ужина. Пойдем, я проведу тебя к отцу и Чезаре. Я знаю, что им не терпится увидеть тебя.

Я мягко улыбнулась и не стала делиться с ним моими сомнениями.

Джофре с гордостью вел меня под руку, напрочь позабыв о напряженной политической ситуации, которую я воплощала в своей особе. Когда мы вышли из дворца Святой Марии и двинулись через площадь Святого Петра, я осознала, что соскучилась по размаху и великолепию Рима. Уже близились сумерки, и свет заходящего солнца окрасил белый мрамор папского дворца и собора Святого Петра в розовый цвет; огромные здания были окружены великолепными садами, которые все еще продолжали цвести. Даже широкие излучины Тибра, отливающие ртутью, обладали определенным очарованием.

Когда мы вошли в папский дворец с его избытком позолоты и великолепными росписями, я покрепче сжала руку Джофре. На этот раз, когда я вошла в тронный зал Папы Александра и склонилась, чтобы поцеловать его атласную туфлю, он встретил меня с куда меньшим энтузиазмом — совсем не так, как во время моего первого появления в Риме. Стоявший рядом с отцом Чезаре, облаченный в мундир гонфалоньера, следил за происходящим внимательно и напряженно, словно ястреб.

— Добро пожаловать, моя дорогая, — сказал Александр с натянутой улыбкой. — Надеюсь, ваше путешествие обошлось без происшествий. Прошу меня извинить, если мы сегодня не сможем поужинать вместе: нам с Чезаре нужно обсудить важные дела. Но Джофре расскажет вам обо всех семейных новостях.

Он слегка повел пальцами, отпуская меня. Когда я отвернулась от него, Чезаре шагнул вперед, взял меня за руки и церемонно поцеловал в щеку. И при этом произнес мне на ухо:

— Из его рассказа вы узнаете, что совершили ошибку, отказавшись от моего предложения, мадонна. А время подчеркнет вашу глупость.

Я никак внешне не отреагировала на его слова, ответив лишь беглой улыбкой. Чезаре вернул ее мне.

За ужином — мы с Джофре находились в его покоях — из моего мужа просто-таки фонтанировали новости; он говорил о них так много и так возбужденно, что почти не притрагивался к еде.

— Отец с Чезаре составляют планы, — гордо объявил он. — Конечно же, все это тайна. Чезаре поведет нашу армию в Романью. Это принесет пользу не только папскому престолу, но и дому Борджа…— Он перегнулся через стол и заговорщически прошептал: — Вся Романья станет герцогством Чезаре. Отец заготовил буллу о тех правителях, которые нерегулярно платят десятину, то есть почти обо всех. Им предстоит либо уступить свои земли церкви, либо иметь дело с ее войском.

Я поставила кубок, почувствовав вдруг, что не смогу сделать ни глотка. Память вернула меня в тот момент, когда я лежала нагая на кровати Чезаре и смотрела, как он указывает на воображаемой карте на большую область, расположенную к северу от Рима.

— Имола, — внезапно произнесла я. — Фаэнца, Форли, Чезена.

Джофре с любопытством взглянул на меня.

— Да, — подтвердил он. — И Пезаро — особенно после того, как ее правитель, Джованни Сфорца, после развода выдвинул против Лукреции и отца такие гнусные обвинения.

— Несомненно, они быстро падут перед Чезаре и его армией, — сказала я, ехидно сощурившись. — Особенно теперь, когда король Людовик дал ему войска.

Мой муж поперхнулся вином и закашлялся. Я молча смотрела на него. Я привыкла полагаться на донну Эсмеральду и ее сеть слуг-осведомителей — они не раз поставляли мне важные сведения. От нее я недавно узнала пренеприятную правду: Чезаре с самого момента заключения брака с Шарлоттой д'Альбре планировал предложить свои военные услуги при захвате Милана, с тем, чтобы взамен французы помогли ему осуществить захват Италии, о котором он так давно мечтал. В ту ночь, рисуя карту на потолке, он сказал, что для этого ему требуется только армия, способная победить Францию. Возможно, он осознал, что такая армия никогда не появится, и вместо этого обратился за помощью к врагам.

— Это просто сделка, — сказал наконец Джофре, вытирая глаза рукавом. — Чезаре помог им в Милане, теперь они помогут ему в Романье. Но они ясно дали понять, что более не строят никаких планов касательно Неаполя. А если бы даже и строили, Чезаре никогда этого не допустит.

— Ну, разумеется, — отозвалась я, даже не стараясь изобразить, будто поверила хоть единому слову.

Это приглушило воодушевление Джофре, и до конца ужина мы беседовали, тщательно обходя вопросы политики.

К тому времени, как Альфонсо и Лукреция вернулись в Рим — это произошло в середине октября, — булла была обнародована, и Чезаре повел на Романью свою армию, в которую теперь входило почти шесть тысяч солдат, предоставленных ему королем Людовиком.

Все мы — Лукреция с Альфонсо и мы с Джофре — вынуждены были каждый вечер за ужином выслушивать повествования о последних подвигах Чезаре. В отличие от своего предшественника, Хуана, Чезаре был проницательным стратегом и прекрасным командиром, и Александр непрестанно возносил хвалу своему старшему сыну. В те дни, когда новости с фронта боевых действий были хорошими, он едва сдерживал радость — и не мог скрыть раздражения, когда они были плохими.

Поначалу все шло хорошо. Первым правителем, потерпевшим поражение, стала Катерина Сфорца, француженка по происхождению, хозяйка Имолы и Форли и племянница разгромленного Лодовико. Город Имола, потрясенный численностью армии Чезаре, сдался сразу, без борьбы. Форли, в крепости которого засела Катерина, продержался три недели. В конце концов солдаты Чезаре взяли стены штурмом. Попытка Катерины покончить с собой не удалась, и ее взяли в плен.

Часть этой истории я услыхала в изложении его святейшества, а часть узнала от донны Эсмеральды.

— Она — храбрая женщина, эта графиня Форли, хоть и француженка, — тем вечером заявила Эсмеральда, когда мы остались одни в моей спальне. — Куда храбрее, чем тот ублюдок, который взял ее в плен.

При мысли о Чезаре она на миг поджала губы, потом вновь вернулась к рассказу.

— Самая храбрая во всей Романье. Когда мятежники убили ее мужа, она сама повела солдат против убийц и проследила, чтобы всех виновных перебили. И она красивая: у нее золотые волосы и кожа, мягкая, словно мех горностая, — так про нее говорят. Ее мужество столь велико, что, когда к ней явился Чезаре с французами, она сама вышла на городские стены, не страшась ни дыма, ни пламени, и руководила обороной. Она пыталась покончить с собой, чтобы не попасть в плен, но люди Чезаре ее опередили. Она потребовала, чтобы ее передали королю Людовику, и французские солдаты так восхищались ею, что хотели отпустить ее. Но дон Чезаре…— Донна Эсмеральда скривилась от отвращения и строго взглянула на меня. — Разве я не предостерегала вас, мадонна, разве не говорила, что он несет одно лишь зло? Этот человек одержим дьяволом.

— Предостерегала, — негромко отозвалась я. — Ты была права, Эсмеральда. С тех пор не прошло ни единого дня, когда я не пожалела бы, что не прислушалась к твоим словам.

Смягчившись, донна Эсмеральда продолжила:

— Этот мерзавец пожелал взять ее себе. Он возит ее за собой, мадонна. Днем ее содержат как пленницу, а по ночам он забирает ее к себе в шатер. Он обращается с ней, как с обычной шлюхой, принуждает ее ко всяческим извращениям, берет ее силой всякий раз, как ему заблагорассудится. А ведь она — женщина из знатной семьи! Говорят, будто это смутило даже короля Людовика и он лично бранил Чезаре за такое обращение с пленницей.

Я отвернулась, пытаясь скрыть от Эсмеральды охватившую меня ярость и боль. Чезаре доказал, что в душе он столь же жесток и груб, как и убитый им брат. Я закрыла глаза, вспомнив тот ужасный миг беспомощного гнева, когда Хуан силой вошел в меня, — и мне захотелось заплакать над судьбой Катерины. Одновременно с этим я испытывала невыразимое презрение к Чезаре и гнев на себя — и, увы, укол ревности.

— Следующий на очереди — Пезаро, — продолжала Эсмеральда. — И его жителям не на что надеяться, потому что этот трус Джованни Сфорца давно их бросил. Чезаре без труда захватит этот город. — Она покачала головой. — Его ничто не остановит, донна. Они с французами пройдут по всей Италии. Я опасаюсь за честь каждой женщины, живущей в Романье.

Однако даже в той напряженной обстановке, что царила у нас в доме, была одна причина для счастья: Лукреция вот-вот должна была разродиться, и оба они — и она сама, и ребенок, энергично брыкающийся у нее в животе, — были совершенно здоровы. Мы с Альфонсо цеплялись за этот единственный источник надежды и радости, в надежде на то, что внук, в котором будет течь одновременно и кровь Борджа, и кровь Арагонского дома, заставит Александра относиться к Неаполю более благосклонно.

Срок подошел в конце октября. Я как раз собиралась ложиться спать. Мои дамы уже сняли с меня платье и головной убор и причесывали меня, когда от входной двери меня кто-то позвал. Я сразу узнала голос донны Марии, старшей фрейлины Лукреции.

— Донна Санча! Моя госпожа рожает и зовет вас! — Эсмеральда тут же принесла мне плащ; я кое-как закуталась в него и поспешила за донной Марией.

В спальне герцогини Бишелье стояла пустая колыбель, уже заполненная подушками и ожидающая появления нового юного вельможи.

В одном углу комнаты стояло старое, украшенное искусной резьбой специальное кресло для роженицы — на нем рожала еще мать Родриго Борджа. Сейчас на этом кресле сидела Лукреция; щеки ее пылали, лоб блестел от пота. В очаге горел огонь, но на Лукреции было теплое одеяние для защиты от холода; оно было задрано до бедер, до отверстия в сидении кресла, так, чтобы повитуха могла осматривать роженицу. Рядом с босыми ногами лежало меховое одеяло, чтобы Лукреция могла укрыться, для удобства либо из соображений приличия.

Рядом с ней сидела та самая повитуха, которая уже ухаживала за ней годом раньше, когда у Лукреции случился выкидыш. Пожилая женщина улыбалась. При виде этой улыбки меня захлестнуло облегчение.

Глаза Лукреции были полны страха, свойственного всем роженицам, но была в них и радость — она знала, что на этот раз ее страдания завершатся счастливо.

— Санча! — выдохнула она. — Санча, скоро ты станешь тетей!

— Лукреция, — весело парировала я, — скоро ты станешь матерью!

— Иди сюда, — позвала она, разжав судорожно стиснутые на подлокотниках кресла руки и протягивая их ко мне.

И снова я взяла ее за руки. На этот раз не было ни вины, ни печали — лишь ожидание чудесного конца.

Роды продолжались далеко за полночь, почти до самого рассвета. Схватки были сильными, но не жестокими. Повитуха сообщила, что ребенок лежит правильно и, поскольку Лукреция уже один раз успешно разрешилась от бремени, вторые роды пройдут легче.

Незадолго до того, как занялся рассвет первого ноябрьского дня, Лукреция пронзительно вскрикнула и поднатужилась изо всех сил — и первенец моего брата завопил, шлепнувшись на сильные, натруженные руки улыбающейся повитухи.

— Лукреция! — воскликнула я, когда она ахнула и натужилась снова, рожая послед. — Дитя здесь! Вот оно!

Лукреция в изнеможении откинула голову на спинку кресла. Она глубоко вздохнула, потом улыбнулась. Донна Мария тем временем послала за кормилицей.

А потом повитуха, уже успевшая искупать ребенка, поправила меня.

— Вот он, — провозгласила она с такой гордостью, как будто это было ее заслугой. — У вас сын, мадонна.

Мы с Лукрецией переглянулись и рассмеялись от радости.

— Альфонсо будет так горд! — сказала я.

По правде говоря, я сама была преисполнена такой гордости и восхищения, как будто это был мой собственный ребенок, — возможно, потому, что я давно уже поняла, что у меня никогда не будет детей.

Выкупав младенца, повитуха тут же туго запеленала его в мягкое шерстяное одеяло. Она подняла его, чтобы поднести к матери, но тут вмешалась я — выхватила малыша и прижала к себе.

Его личико все еще было плоским после прохождения через родовые пути; маленькие глазки были крепко зажмурены. На голове красовался влажный золотистый пушок. Конечно же, он просто не мог ни на кого походить сразу после рождения, но я взглянула на сжатые кулачки, тихо рассмеялась, когда малыш раскрыл крохотный ротик и зевнул, и увидела в нем Альфонсо. Я уже убедила себя, что сердечко, бьющееся в этой груди, будет таким же добрым.

Меня захлестнула любовь такой силы, какой я и вообразить себе не могла, и в этот миг я поняла, что люблю этого младенца сильнее собственной жизни, даже сильнее, чем моего дорогого брата. Ради него я охотно совершу все, что угодно.

«Альфонсо, — с нежностью подумала я, — маленький Альфонсо». Сыновей принято было называть в честь отцов. Я осторожно положила малыша на руки Лукреции и с радостью и гордостью стала ожидать, когда она объявит во всеуслышание его имя.

Лукреция с блаженной, любящей улыбкой посмотрела на сына. Не могло быть никаких сомнений в том, что она станет самой любящей матерью на свете. Она с безграничным удовлетворением подняла взгляд и заявила:

— Его зовут Родриго — в честь его деда.

И ее внимание снова оказалось безраздельно приковано к ребенку.

Хорошо, что так получилось, ведь иначе Лукреция увидела бы мое возмущение; у меня было такое чувство, словно она дала мне пощечину. Так я узнала, что мать моего ненаглядного племянника считает его более членом дома Борджа, чем Арагонского дома.

Мой брат был вне себя от радости и воспринял новость об имени малыша куда спокойнее, чем я.

— Санча, — сказал он мне, когда мы остались наедине, — ведь не у каждого ребенка дедушка — Папа Римский.

Казалось, будто рождение ребенка полностью восстановило наш с Альфонсо статус: появление на свет маленького Родриго было отпраздновано с пышностью, достойной принца. Александр души не чаял в младенце и рассказывал о нем каждому посетителю с тем же воодушевлением и гордостью, с какими прежде повествовал о подвигах Чезаре. Он часто навещал ребенка и нянчился с ним, как опытный отец. Не приходилось сомневаться, что его чувства совершенно искренни, и теперь мы с ним и Альфонсо подолгу радостно беседовали о том, какое чудо наш маленький Родриго. Я снова начала чувствовать себя в безопасности в Риме.

Всего через десять дней после рождения ребенка его окрестили с великой пышностью. Прием проходил во дворце Святой Марии. Лукреция с удобством расположилась на кровати, убранной красным атласом с золотой отделкой, и приветствовала множество высокопоставленных гостей, явившихся к ней, дабы засвидетельствовать свое почтение.

Затем маленький Родриго, закутанный в золотую парчу с отделкой из горностая, был внесен в Сикстинскую капеллу; он лежал на сильных руках верного капитана Хуана де Кервиллона. Я поняла, как сильно страдал мой брат в Неаполе: несомненно, он боялся, что может никогда не увидеть своего ребенка.

Теперь же благодаря де Кервиллону мы с ним смогли наблюдать за церемонией крещения, прекрасной и торжественной. Следом за капитаном шел губернатор Рима, имперский губернатор и послы Испании и Неаполя. Александр как нельзя более наглядно демонстрировал свою поддержку по отношению к Арагонскому дому.

Маленький Родриго вел себя прекрасно — он проспал всю церемонию. Все знаки были благоприятны. Нас с Альфонсо переполняли радость и облегчение; мы снова позволили себе расслабиться.

Облегчение продлилось лишь до тех пор, пока Чезаре Борджа не оставил свое войско под стенами Пезаро и не вернулся в Рим инкогнито, в сопровождении одного-единственного спутника, доверенного лица Борджа, дона Морадеса.

В течение двух дней после его прибытия я не видела ни Чезаре, ни его отца. Они засели в ватиканских покоях, обсуждая вопросы военной стратегии и политики. К ним никого не допускали: даже слуг, находившихся при Папе уже много лет, отсылали прочь из комнаты, чтобы никто не подслушал ни единого слова из их разговора.

Лукреция ничего не говорила, но я видела, что небрежность Чезаре, не потрудившегося хотя бы заглянуть к ней или поздравить ее с рождением ребенка, причиняет ей одновременно и боль, и облегчение. Несмотря на всю жестокость, проявленную по отношению к ней, она, похоже, до сих пор любила и отца, и брата, и ей хотелось, чтобы они были ею довольны. Мне казалось, что я понимаю ее. В конце концов, хоть я и презирала своего отца, в глубине души мне всегда хотелось, чтобы он любил меня.

Чезаре появился у нас лишь на третий день после приезда.

Лукреция безумно любила своего ребенка. Вместо того чтобы отослать сына в детскую, на попечение кормилицы, как делают большинство знатных матерей, она потребовала, чтобы колыбель стояла у нее в спальне и чтобы кормилица спала там же. Возможно, Лукреция боялась, что с ребенком что-нибудь случится, если она надолго выпустит его из виду, но по крайней мере отчасти это решение было продиктовано слепой любовью. Ребенок был для нее тем же, что и Альфонсо: существом, которое не желало от нее ничего, кроме возможности любить ее, в отличие от всех прочих мужчин в ее жизни.

Я проводила дни — а иногда и ночи — в покоях Лукреции, возясь с маленьким Родриго и помогая ухаживать за ним, хоть это и считалось делом слуг.

В тот день, когда к нам явился Чезаре, мы, как это случается с женщинами, ухаживающими за младенцем, устали и захотели отдохнуть. Лукреция спала, полулежа на кровати, на груде подушек. Я сидела рядом в мягком кресле, уронив голову на грудь, и дремала. Кормилица лежала на полу, на тюфяке, и похрапывала, а маленький Родриго тихо спал в своей колыбели.

Меня разбудил очень тихий, осторожный звук шагов, но даже еще не до конца проснувшись, я узнала их: это были шаги Чезаре. Я не стала ни поднимать головы, ни изменять ритма дыхания, а вместо этого принялась наблюдать сквозь ресницы.

Чезаре по-прежнему одевался в черное, только теперь это была не ряса священника, а строгий бархатный костюм, выгодно подчеркивающий его мускулистую фигуру. За время, проведенное в боях, Чезаре похудел и загорел; борода его сделалась гуще, а волосы отросли и теперь падали на плечи.

Думая, что за ним никто не следит, он неслышно прокрался в комнату — с самым естественным, непринужденным видом. Но меня поразил его холодный, безжалостный взгляд.

Все так же бесшумно Чезаре склонился над колыбелью, в которой спал малыш. Я подумала, что теперь его лицо смягчится. Даже солдат, даже убийца не может смотреть на ребенка и остаться безразличным.

Чезаре склонил голову набок и принялся рассматривать младенца.

При первой нашей встрече с Лукрецией я подумала, что никогда больше не увижу взгляда, который был бы настолько исполнен ревности и ненависти. Я ошибалась.

Во взгляде Чезаре не было ничего, кроме жажды убийства. Он наклонился над колыбелью, упершись руками в колени и жестоко искривив рот.

Мне стало страшно. Я была уверена, что в следующее мгновение он задушит ребенка или с силой накроет рукой крохотные ротик и носик. Я вскочила, схватившись за спрятанный стилет, готовая в любое мгновение выхватить его, и крикнула:

— Чезаре!

Он настолько владел собой, что даже не дернулся при этом вскрике. Вместо этого на лице его мгновенно нарисовались расположение и доброта. Он улыбнулся младенцу, как будто только этим и занимался, потом спокойно, медленно повернулся ко мне и выпрямился.

— Санча! Как я рад тебя видеть! А я вот любовался нашим племянником. Просто поразительно, до чего же он похож на Лукрецию в детстве.

— Чезаре? — сонно встрепенулась Лукреция. — Чезаре! — радостно воскликнула она.

Ни в ее голосе, ни на лице не было сомнения или обиды на пренебрежение со стороны брата. Чезаре подошел к сестре, знаком показав, чтобы она не вставала с кровати.

— Отдыхай, отдыхай, — сказал он. — Ты это заслужила. Они обнялись, улыбаясь, потом Чезаре чуть отодвинулся от сестры, повернулся ко мне и поцеловал мне руку.

От прикосновения его губ к моей коже меня пробрала дрожь возбуждения, и вместе с тем по телу у меня побежали мурашки. Он выглядел в точности как любящий брат; чудовище, только что склонявшееся над детской колыбелью, исчезло без следа.

— У тебя чудесный сын, Лукреция, — сказал Чезаре сестре, и она просияла от гордости. — Я как раз говорил Санче, что он необыкновенно похож на тебя в детстве — это ведь было не так давно.

— Ты защищал меня уже тогда, — радостно произнесла Лукреция. — Скажи, ты побудешь с нами хоть немного?

— Увы, нет, — отозвался Чезаре. — У меня было время лишь на то, чтобы обсудить с отцом некоторые жизненно важные дела. Теперь же мне нужно немедленно возвращаться к войску. Пезаро ждет.

Лукреция слегка покраснела при упоминании города ее бывшего мужа, потом сказала:

— Ох, но ты должен остаться! Ты должен хоть немного побыть с ребенком!

Чезаре вздохнул, всем своим видом выражая сожаление.

— У меня сердце разрывается от огорчения, — сказал он. — Но я зашел сразу и поздороваться, и попрощаться. Я должен срочно вернуться к своим людям. Конечно, — заботливо произнес он, — я не мог уехать, не повидавшись с тобой и маленьким Родриго.

Он мельком взглянул на меня и добавил, как будто лишь сейчас подумал об этом:

— И с Санчей тоже.

— Ну что ж, — печально произнесла Лукреция. — Тогда поцелуй меня и малыша, прежде чем уйти. — Она помолчала. — Я буду молиться, чтобы с тобой ничего не случилось и чтобы ты добился успеха.

— Спасибо за твои молитвы, — сказал Чезаре. — Они мне пригодятся. Благослови тебя Господь, сестричка.

Он снова обнял Лукрецию и торжественно расцеловал в щеки. Лукреция ответила ему тем же, и они разомкнули объятия.

Чезаре нерешительно повернулся ко мне. Я убрала руку за спину и вместо этого кивнула ему.

— Я тоже буду молиться, — сказала я, умолчав о содержании этих молитв.

— Спасибо, — произнес Чезаре и двинулся к колыбели. Я метнулась туда, опередив его, схватила маленького Родриго на руки и крепко прижала к себе. Его дядя наклонился и поцеловал младенца.

Увы, Бог ответил на молитвы Лукреции, а не на мои.

Чезаре отправился на север и благополучно вернулся в свой лагерь; но прежде, чем он добрался до ворот Пезаро, король Людовик увел свою армию. Герцог Лодовико собрал достаточно сил, чтобы предпринять серьезную попытку вернуть Милан (несомненно, этот факт дал прекрасной пленнице Чезаре, Катерине Сфорца, повод позлорадствовать).

Лишившийся солдат и молча проклинающий французов Чезаре вынужден был отказаться от попыток взять Пезаро.

За ужином его святейшество побагровел от гнева, пересказывая эту историю и понося непостоянство французского короля.

Мне потребовалось все мое самообладание, чтобы сдержать довольную усмешку.