ВЕСНА-ЛЕТО 1499 ГОДА
Глава 27

Поутру я оставила спящего мужа, переоделась и отправилась в покои его святейшества, пока тот не принялся за государственные дела.

Папа принял меня в своем кабинете, восседая за огромным позолоченным столом. Я присела в реверансе, потом настойчивым тоном произнесла:

— Ваше святейшество, ваш сын Джофре был ранен прошлой ночью во время ссоры с шерифом.

— Ранен? — Папа встал, мгновенно обеспокоившись. — Серьезно?

— Это случилось поздно ночью, ваше святейшество. Джофре в бедро вонзилась ржавая стрела. Милостью Господней он пережил ночь. Лихорадки пока нет; врач надеется, что он поправится. Но положение по-прежнему остается серьезным.

Папа слегка расслабился.

— Как это произошло?

— Джофре с несколькими своими людьми поздно ночью шел через мост Сант-Анджело, когда шериф остановил их и потребовал объяснить, кто они такие.

— Как ему и надлежало, — сказал Александр. — Я уже говорил Джофре про эти его ночные гулянки. Он все бродил по городу со своими испанцами, искал драки. И, похоже, наконец ее нашел.

Судя по его тону, он считал дело решенным. Я не выдержала:

— Ваше святейшество, люди, повинные в ранении Джофре, должны предстать перед судом!

Александр уселся, явно перестав интересоваться этим делом. Он уставился на меня своими большими карими глазами; на первый взгляд они казались доброжелательными, но за ними скрывалась жестокая душа.

— По-моему, они всего лишь выполняли свой долг. Я не могу «наказать» их за это, как вы просите. Джофре получил по заслугам.

И он принялся просматривать лежащие на столе бумаги, не обращая на меня внимания.

— Но он же ваш сын! — воскликнула я, более не пытаясь скрыть свой гнев.

Александр холодно взглянул на меня.

— В этом вопросе вас ввели в заблуждение, мадонна. Во мне взыграла вспыльчивость, и рассудок не успел вмешаться.

— Вы перед всеми признали обратное, — парировала я, — что делает вас одновременно и лжецом, и рогоносцем.

Тут Папа снова поднялся, разгневанный не менее меня, но прежде, чем он успел что-либо ответить, я развернулась и, намеренно не попросив разрешения удалиться, вылетела из кабинета, хлопнув на прощание дверью.

Потом мне стало казаться, что я значительно ухудшила наше с Альфонсо положение. К середине дня я настолько переволновалась из-за своего проступка, что послала за братом, но мне пришлось ждать несколько часов, пока он не вернулся с охоты.

Мы встретились, как всегда, словно заговорщики: во внутренней комнате покоев Альфонсо, заперев все двери. Мой брат слушал, устроившись в кресле, — он настолько утомился после дня скачки, что даже не снял плащ, — а я расхаживала взад-вперед. Я созналась в своей идиотской выходке и гложущем меня чувстве вины.

Альфонсо снисходительно покачал головой и вздохнул.

— Санча, пойми: твоя вспышка могла изрядно разозлить Александра, но в конце концов он понял, что ты просто защищала мужа. Никакого вреда от этой стычки не будет.

Пытаться доказать ему обратное не было никакого смысла: Альфонсо слишком привык видеть в людях хорошее. Сколько бы он ни прожил в Риме, ему не понять способности Борджа к вероломству.

Я испустила вздох. Но Альфонсо добавил:

— Ты не ухудшила наше положение. Его вряд ли есть куда ухудшать.

И он наконец-то рассказал мне о том, что скрывал от меня уже несколько дней: действия Александра окончательно разгневали представителей испанского короля Фердинанда. Сегодня поутру они отплыли в Испанию, намереваясь встретиться с Фердинандом лично. Их отъезд был рассчитан на то, чтобы нанести преднамеренное оскорбление Александру, и перед тем, как отбыть, они сообщили его святейшеству, что, по их убеждению, папская армия получала военное снаряжение из Франции, и провозили его контрабандой, в бочках с вином.

Альфонсо рассказывал об этом с подавленным видом, порожденным отнюдь не одним лишь физическим изнеможением. Подперев голову рукой, он устало произнес:

— Папа настолько взбесил испанцев своей непрестанной лестью в адрес короля Людовика, что послы в открытую оскорбили и самого Александра. На самом деле Гарсиласо де Вега хватило мужества заявить прямо в лицо его святейшеству: «Я надеюсь, что вскоре вы будете вынуждены отправиться следом за мной в Испанию — как беглец, на каком-нибудь баркасе, а не на таком прекрасном корабле, как мой».

У меня вырвался радостный возглас, когда я представила, как де Вега поставил Александра на место; но в то же время я знала, что подобная прямота не могла остаться неотомщенной.

— И что же сказал Папа?

— Он взбеленился, — сказал Альфонсо. — Он сказал, что дон де Вега оскорбил его, обвинив в соглашении с Францией. Он сказал, что его верность Испании неизменна.

Я промолчала, внимательно глядя на брата. Я боялась, что Лукреция по-прежнему имеет на него настолько сильное влияние, что он может счесть отъезд испанских послов излишне резким поступком; но этого не произошло. Лицо Альфонсо оставалось мрачным и обеспокоенным.

Помолчав некоторое время, Альфонсо заговорил снова, тоном человека, потерявшего всякую надежду.

— Я постоянно общаюсь с Асканио Сфорцей, — сказал он. — Он заметил, что Лукреция может любить меня, но ее мнение ничего не значит для Папы в подобных вопросах. Она изо всех сил возражала против развода с Джованни Сфорцей, но все ее возражения ни к чему не привели.

Мне хватило снисходительности не указывать, что я говорила то же самое еще несколько недель назад, но тогда он не пожелал меня слушать. Вместо этого я сказала:

— Александр прислушивается к одному-единственному человеку, и этот человек — Чезаре. Он — главная опасность, угрожающая нам.

Альфонсо некоторое время мрачно размышлял над этим, потом продолжил:

— Сфорца подумывает об отъезде из Рима. Он подозревает, что через некоторое время сторонникам Арагонского дома станет небезопасно находиться здесь.

Я окаменела. Я понимала, что политические заигрывания Чезаре с Францией ставят нас с братом в скверное положение. Но прямая физическая угроза — тот факт, что Борджа могут попытаться убить Альфонсо, — до сих пор не казалась мне реальной. Теперь же я взглянула на брата и осознала, что натворил Чезаре: над Арагонским домом нависла страшная угроза.

Быть может, утверждение Чезаре о том, что он хочет жениться на Шарлотте Арагонской, было лишь уловкой? Может, он изначально намеревался жениться на невесте, которую ему подберет король Людовик, и заключить союз со злейшим врагом моей страны? Если Чезаре желал отомстить мне, он не смог бы придумать ничего лучше, как грозить Альфонсо: я ценила жизнь брата куда выше собственной.

Если же Чезаре получит возможность распоряжаться французской армией, он сможет не только отнять у меня Альфонсо — он сможет захватить Неаполь.

Я вдруг перенеслась в далекое прошлое. Я сидела в темной пещере стреги неподалеку от Везувия, видела, как смягчается ее красивое лицо под черной вуалью, слышала ее мелодичный голос: «Будь осторожна, или твое сердце погубит все, что ты любишь».

«Чезаре, — подумала я. Меня на миг охватил безумный страх, и я инстинктивно коснулась стилета, спрятанного в моем корсаже. — Чезаре, мое сердце… Мое черное, злое сердце. Я не могу позволить тебе погубить моего брата».

Джофре полностью поправился и возобновил свои дурацкие ночные похождения. Мы с Альфонсо оставались в Риме даже в июле, после того как Антонио Сфорца уехал в Милан, поддержать своего брата, герцога Лодовико Сфорцу. Французская армия уже перешла через Альпы и подтягивалась для нападения на этот северный город.

Я беспокоилась лишь за Альфонсо: он был мужчиной, а значит, имел политическое влияние. Я была всего лишь женщиной, и потому на меня смотрели как на неудобную супругу, но не как на прямую угрозу. Мы оба пытались уверить себя, что нам ничего не грозит, особенно теперь, когда Лукреция находится на четвертом месяце беременности и Александр с восторгом ожидает рождения первого законного внука — наследника Арагонского дома и дома Борджа.

Папа постоянно повторял, что король Людовик никогда не нападет на Неаполь; он утверждал, что французский король заинтересован лишь в Милане, и ни в чем более. Как только Людовик установит свою власть над Миланом, он уведет армию.

Нам очень хотелось верить утверждениям Папы.

Но Альфонсо смог им верить лишь до определенного предела. Он скрывал от меня один секрет, и я до сих пор не могу простить ему этого, хотя и знаю, что он поступил так лишь из стремления защитить меня.

Король Людовик с легкостью заполучил власть над Миланом; горожане, беспокоясь за свои шеи, высыпали на улицы, чтобы поприветствовать его. Что же до герцога Лодовико и его кузена, кардинала Сфорцы, то они не сумели заручиться достаточной поддержкой, чтобы отразить нападение. Осознав это, они бежали еще до того, как город открыл ворота французской армии.

Вместе с королем в город въехал Чезаре Борджа.

Август лишь начался, и по утрам стояла приятная прохлада. Лукреция пригласила меня позавтракать вместе с ней в крытой галерее дворца. Мы радостно беседовали о том, о чем обычно говорят женщины, когда одна из них ждет ребенка, но тут наш разговор прервало появление папских придворных, а затем и его святейшества.

Он прошел по галерее с несвойственной ему быстротой, ссутулив широкие плечи. Мне невольно вспомнился родовой герб Борджа, потому что больше всего Александр в этот момент напоминал обозленного, готового напасть быка.

Он приблизился; белизна атласной рясы подчеркивала красноту его круглого лица и темноту прищуренных глаз. Он смерил сначала меня, потом Лукрецию острым, словно нож, взглядом. Очевидно, мы обе сделали нечто такое, что вызвало его ярость и презрение.

Мы встали, Лукреция — с трудом, из-за своего положения; но Александр тут же жестом велел нам сесть обратно.

— Нет! — воскликнул он. — Сидите! Вам это потребуется!

Голос его был резок, а лицо наводило страх. Он подошел к нашему столу и швырнул к тарелке Лукреции какое-то послание. Я сидела, окаменев, не смея и вздохнуть.

Лукреция побледнела — возможно, она уже подозревала то, о чем я лишь начала догадываться, — схватила письмо и начала читать. Она ахнула, а потом рассмеялась странным, недоверчивым смехом.

— Что случилось? — спросила я негромко, чтобы не злить его святейшество еще сильнее.

Лукреция потрясенно взглянула на меня. Мне показалось, что она вот-вот упадет в обморок. Но она взяла себя в руки и произнесла, сдерживая подступающие слезы:

— Альфонсо. Он говорит, что для него стало опасно оставаться в Риме. Он уехал в Неаполь.

— И просит тебя присоединиться к нему! — рявкнул Александр, протянув свою ручищу к письму.

Лукреция съежилась, как будто опасаясь, что он может ударить ее.

— И тебе лучше поклясться перед Богом, что ты ничего об этом не знала!

Лукреция моргнула и прошептала:

— Я ничего не знала, клянусь. — Александр разразился новой тирадой:

— Каким вероломным человеком надо быть, чтобы обвинить собственную семью — обвинить меня! — в неверности, а потом бросить несчастную жену, ожидающую ребенка? Мало того: каким псом надо быть, чтобы поставить свою жену в подобное положение — попросить ее бросить родню, зная о политической и семейственной ответственности, которая лежит на ней?

Мне захотелось ударить его. Я была в ярости: да как он смеет оскорблять моего брата, куда более порядочного человека, чем Александр вообще в состоянии представить? И в то же время меня взбесило, что Альфонсо бежал из Рима, ничего мне не сказав.

Но при этом я понимала, почему он хранил молчание: подобная тайна ставила под угрозу и мою жизнь. А так, оставив меня здесь ничего не знающей о его планах, Альфонсо позаботился о том, чтобы Борджа сочли меня безвредной.

— Само собой разумеется, ты не будешь отвечать на это письмо, — грубо велел Александр дочери. Слезы, текущие по ее щекам и капающие на пергамент, что лежал теперь рядом с недоеденным завтраком, нимало не тронули Папу. — С этого момента за всеми твоими передвижениями будут внимательно наблюдать, и я тебя уверяю, что ты никуда не отправишься без моего дозволения! Он повернулся ко мне.

— Что касается вас, донна Санча, то вы можете идти укладывать свои вещи. Конечно же, король Федерико не захочет оставлять здесь ничего из своего имущества, так что вы отправитесь следом за вашим братом, в Неаполь.

Лицо мое залила краска. Я встала. Голос мой остался холоден, но дрожал от гнева.

— Я поступлю так, как мне велит мой муж. — Александр угрожающе навис надо мной.

— Ваш муж не имеет в этом доме права голоса, как вам прекрасно известно. Я желаю, чтобы вы покинули дворец не позднее завтрашнего дня и забрали с собою свой арагонский норов и заносчивость.

Он резко развернулся и двинулся прочь с энергией молодого человека. Пажи ринулись следом.

Лукреция застыла в оцепенении, глядя на письмо. Я опустилась возле нее на колени и обняла ее.

— Санча, — сказала она дрожащим голосом, — почему я не могу просто жить счастливо со своим мужем? Неужели я такая ужасная, скверная женщина, что мужчины бегут от меня?

— Нет, дорогая, — искренне ответила я. — Дело не в тебе, а в политике твоего отца и Чезаре. Альфонсо очень любит тебя, я это знаю.

От этого она сделалась еще печальнее.

— О, Санча, только не говори, что и ты тоже покинешь меня.

— Милая Лукреция, — пробормотала я ей в плечо. — Иногда нам приходится делать то, чего мы совсем не желаем.

Джофре пытался спорить с отцом, но мы понимали, что ни к чему хорошему это не приведет. В отличие от Альфонсо, я не стала просить своего супруга последовать за мной: я не верила, что Джофре хватит решимости отказаться от единственной привилегии, которой он когда-либо пользовался, — быть Борджа, хотя бы по имени.

Тем утром я велела всем моим слугам паковать вещи.

Вечером ко мне в покои пришел Джофре и отослал Эсмеральду и слуг.

— Санча, — сказал он дрожащим от избытка чувств голосом. — Отец ужасно поступает с тобой. Я никогда не смогу простить ему этого. И я никогда не буду счастлив без тебя. Я был неважным мужем. У меня нет ни честолюбия, ни красоты, ни сильной воли, как у Чезаре, — но я люблю тебя всем сердцем.

Я вспыхнула при упоминании о Чезаре и подумала, знает ли Джофре о нашем романе. Вообще-то жить в Риме и не слышать этих сплетен было невозможно, но я надеялась, что мой муж, который всегда хотел думать о людях хорошо, не обращал на них внимания.

— Ах, Джофре! — отозвалась я. — И как тебе только удалось сохранить такую невинную душу среди всей этой лжи?

Я обняла его, и той ночью он спал со мной — ведь это могла быть наша последняя ночь.

Джофре ушел перед рассветом. К полудню следующего дня мои слуги сложили в сундуки все, что я хотела; большую часть своих украшений и пышных платьев я оставляла здесь.

Когда я, покинув покои, направлялась к ожидавшей меня карете, в коридоре появилась Лукреция; глаза ее покраснели и припухли.

— Сестра! — позвала меня она. Она была на четвертом месяце и двигалась медленно. — Не уезжай, пока я не пожелала тебе счастливого пути!

Когда она приблизилась и распахнула мне объятия, я прошептала:

— Тебе не следует этого делать! Слуги увидят и донесут отцу — он рассердится.

— Да пошел он к черту! — с пылом воскликнула она, и мы обнялись.

— Ты очень добрая и храбрая, — сказала я. — У меня сердце разрывается от необходимости прощаться с тобой.

— Я не прощаюсь. Я говорю «до свидания», — возразила Лукреция. — Клянусь: мы с тобой еще встретимся. Честное слово, я добьюсь, чтобы вы с Альфонсо вновь очутились в милости у нашей семьи. Я не допущу, чтобы вы ушли.

Я крепко прижала ее к себе.

— Милая моя Лукреция, — пробормотала я, — я всегда буду твоей верной подругой.

— А я — твоей! — торжественно пообещала она.

Мы разомкнули объятия и взглянули друг на друга; Лукреция вымученно рассмеялась.

— Ну вот. Довольно печали. Мы встретимся снова, и ты будешь рядом со мной, когда первенец твоего брата появится на свет. Думай об этом счастливом времени, и я буду делать то же самое всякий раз, когда мне будет тоскливо. Давай пообещаем это друг другу.

Я изобразила улыбку.

— Обещаю.

— Вот и хорошо, — сказала Лукреция. — Теперь я уйду, зная, что наша разлука будет недолгой.

Она ушла, и я, глядя на ее мужество и решимость, тоже расправила плечи.

Это был 1499 год. Не только в разговорах простонародья, но и в страстных проповедях с кафедр утверждалось, что Бог считает нужным устроить конец света в грядущем, 1500 году. Когда я с позором покидала дворец Святой Марии, у меня действительно было такое чувство, будто мой мир уже идет к концу. И слухи соответствовали действительности. Конец моего мира приближался, хотя он еще просуществовал до следующего года.