Глава 11

После официальной церемонии встречи нас с Джофре, вместе с нашими придворными и нашим имуществом, провели во дворец Санта-Мария-ин-Портико, расположенный рядом с Ватиканом. Это была изящная постройка с большими арочными окнами, чтобы римское солнце лилось внутрь; ее возвели с исключительно плотскими целями — дабы дать приют женской свите Папы Александра. На первом этаже была устроена крытая галерея, выходящая в большой сад; Александр не жалел денег на своих женщин. В этом дворце проживала Лукреция, а также молодая любовница Александра, Джулия Орсини, и его племянница и сводня Адриана, дама средних лет. Время от времени тут появлялись и другие красавицы, привлекшие внимание его святейшества, и мне стало не по себе, когда нас отвели в этот дворец, хотя меня и сопровождал Джофре.

Мне сделалось еще неспокойнее, когда я обнаружила, что наши с мужем спальни расположены в разных крыльях дворца: моя находилась рядом с покоями Лукреции и Джулии. При обычных обстоятельствах жена не усмотрела бы повода для беспокойства в том, что ее поселили рядом с другими особами ее пола. Да вот только Александр, похоже, питал особую слабость к замужним женщинам. Даже невероятно красивая Джулия Фарнезе не возбуждала его страсти до такой степени, чтобы перевезти ее в Ватикан, пока он не выдал ее за сына своей племянницы Адрианы, бедолагу по имени Орсино Орсини. Его святейшество находил особое удовольствие в том, чтобы нарушать святость брака других мужчин.

Потому, когда мы с Джофре уже собирались разойтись по своим комнатам, я остановилась, снова повернулась к нему и погладила его по гладкой мальчишеской щеке. Джофре лучезарно улыбнулся мне. Его все еще переполнял восторг, вызванный собственным пышным возвращением в родной город. Ему исполнилось пятнадцать, и он наконец-то сравнялся со мною в росте, но продолжал носить длинные вьющиеся локоны. Задержав ладонь у его теплой щеки, я мысленно поклялась, что никогда не позволю его собственному отцу превратить Джофре в рогоносца.

Но в то же самое время я молилась о том, чтобы мне никогда больше не встретился тот молодой кардинал, чей взгляд вызвал во мне такую волну страсти.

Эта молитва оказалась подобна всем прочим: Бог так на нее и не отозвался.

Некоторое время мы отдыхали после путешествия. Я пыталась уснуть, но не смогла, хотя кровать с подушками из парчи и бархата, с льняным постельным бельем и меховым покрывалом была роскошна, куда роскошнее любой кровати в Кастель Нуово. Борджа не стеснялись демонстрировать свое богатство. Пока мои дамы распаковывали и раскладывали мои вещи, я заметила в руках у донны Эсмеральды небольшую книжицу в потрепанном кожаном переплете. Прежде чем донна Эсмеральда успела ее убрать, я схватила книжку, устроилась на подушках и принялась читать.

Это были «Канцоны» Петрарки, его любовная поэзия, посвященная таинственной Лауре. Томик размером с ладонь подарил мне Онорато. Мое отношение к Петрарке всегда было двойственным. С одной стороны, меня забавляла та слезливая сентиментальность, с которой он описывал любовь как стрелу, пронзившую его сердце, и при этом благословлял тот день, когда ему была причинена эта боль. Он всегда говорил о боли, жаре и ознобе. Время от времени я принималась читать его стихи вслух моим дамам, намеренно утрируя его чувства и с таким сарказмом, что через некоторое время уже не могла читать дальше, ибо все мы задыхались от смеха. «Бедный Петрарка! — вздыхала я. — Думаю, он страдал не столько от любви, сколько от лихорадки».

Но иногда какая-нибудь из дам не смеялась так же громко, как остальные, а, напротив, робко возражала: «Так бывает. Когда-нибудь, мадонна Санча, это может случиться и с вами».

Как я насмехалась над ними! Однако про себя я думала: а вдруг они правы? — и в глубине души мне хотелось ощутить подобное волшебство. Неужто Петрарка говорил правду, когда твердил, что был околдован одним-единственным взглядом своей Лауры и эти узы связали его навеки? Петрарка всегда говорил о глазах.

В тот день, двадцатого мая, я уселась и принялась читать своим обычным насмешливым тоном, пока мои дамы суетливо сновали по комнате. Когда я дошла до строки «Я страшусь и все же надеюсь; я горю, и я во льду», голос мой дрогнул. Внезапно меня захлестнули чувства, и я отвернулась. Я захлопнула книгу и положила на подушку рядом с собой. Эти слова в точности описывали то, что я почувствовала, когда мой взгляд встретился с взглядом красивого молодого кардинала; я не могла совладать с собственными чувствами. В моей памяти всплыло лицо матери и вызов в ее голосе: «Ты так говоришь, словно у меня был выбор». Наконец-то я поняла, что она имела в виду.

Женщины остановились, оторвались от работы и повернулись ко мне. Улыбки на их лицах сменились озабоченным выражением.

— Она тоскует по дому, — понимающе сказала Эсмеральда. — Донна Санча, не печальтесь. Джофре с вами, и мы все тоже; и ваше сердце тоже вскоре будет здесь.

Как я могла объяснить ей, что мое сердце уже здесь, но совсем не так, как мне хотелось?

Обозлившись на себя за то, что я так легко влюбилась в незнакомца, я встала, вышла на балкон и принялась со злостью смотреть в сад.

Ближе к вечеру мы с Джофре отправились на пир, который его святейшество устроил в нашу честь. Происходило это в папских покоях. Мы неспешно, рука об руку, словно юные влюбленные, вышли из дворца. Нас сопровождали стражники и мои фрейлины. Погода выдалась чудесная, и солнце, уже начавшее клониться к горизонту, заливало золотистым светом огромную площадь и блистало на белом мраморе окружающих зданий. Джофре с гордостью улыбнулся мне. Я крепко сжала его руку. Джофре подумал, что это пожатие продиктовано любовью, и ответил таким же пожатием и взглядом, но на самом деле оно было порождено тревогой. Теперь я куда меньше беспокоилась о том, что я буду делать с заигрываниями Папы; сильнее всего меня тревожило вспыхнувшее во мне влечение к таинственному кардиналу.

Мы дошли до покоев Борджа. У входа я оглянулась и увидела позади, за внушительным замком Сант-Анджело, тщательно ухоженные сады и виноградники, что тянулись, не прерываясь, до самых гор, и ряды апельсиновых деревьев, перемежаемых хвойными. Прохладный воздух наполняло благоухание цветов.

Слуга объявил о нашем приходе, и мы вошли, а следом за нами — наша свита.

Покои оказались не особенно большими, но богато украшенными: потолки были позолочены, а стены покрыты эмалью и изумительными фресками Пинтуриккьо с христианскими и языческими сюжетами. Ниже фресок стены были задрапированы шелковыми тканями, а полы покрывали восточные ковры. Повсюду были устроены места для гостей: тугие подушки из бархата и парчи, стулья и кресла.

Папа — его широкие плечи обтягивало белоснежное одеяние — стоял, улыбаясь, у входа в обеденный зал. В отличие от Джофре он был крупным мужчиной и заполнял собою дверной проем; он раскинул руки в приветственном жесте. Его широкие плечи, шея и грудь навели меня на мысль о могучем быке.

— Дети мои! — с улыбкой воскликнул он без всякой напыщенности. — Джофре, Санча, заходите!

Он обнял сначала сына, потом меня и поцеловал меня в губы с тревожащим пылом.

— Джофре, присаживайся на свое место. Что же до вас, ваше высочество, — сказал он мне, — позвольте, я устрою для вас экскурсию по нашему жилищу.

Я не посмела возражать. Александр обнял меня за талию и провел в другую комнату, где мы оказались наедине.

— Это — Зал святых, — объявил он. — Здесь наша Лукреция выходила замуж.

Упомянуть о муже он не потрудился.

Я огляделась и едва удержалась, чтобы не ахнуть. Я была ошеломлена, словно какая-нибудь простолюдинка, впервые в жизни попавшая во дворец.

Кастель Нуово, который до нынешнего момента был воплощением моих представлений о королевской роскоши, был обставлен в испанском стиле, с белеными стенами, арочными окнами и резными потолками из темного дерева. Украшения состояли из ковров, неярких росписей, статуй. И я считала эти украшения изысканными.

Но когда я вошла в Зал святых, я была ослеплена, словно от взгляда на солнце. Никогда еще я не видела таких насыщенных цветов, такого изобилия отделки. Сводчатый потолок был покрыт бесчисленными росписями, каждая в обрамлении золотой лепнины; в некоторых красовались круглые окна. Фоном служил густо-синий цвет, равного которому я еще не видала: такая краска делалась из толченой ляпис-лазури; на этом фоне горели богатейшие оттенки красного, желтого и зеленого вкупе с чистым золотом. На каждой стене была нарисована фреска с изображением одного из святых. Я заметила святую Сусанну в ниспадающем красивыми складками синем платье, стоявшую у фонтана с двумя распутными старцами; на переднем плане были изображены кролики, символ похоти.

— Мы заплатили Пинтуриккьо немалые деньги за эту работу. Не правда ли, она прекрасна? — негромко спросил хозяин дома, а потом с вожделением добавил: — Хотя не так прекрасна, как ты, моя дорогая.

Я поспешила отойти от него и двинулась по испещренному прожилками светлому мрамору к фреске с изображением Катерины, ведущей диспут с языческими философами в присутствии императора Максимилиана; на заднем плане виднелась арка Константина. Юная святая была одета в черно-красный наряд знатной римлянки; золотые волосы, ниспадающие до талии, выглядели безошибочно узнаваемыми.

— Да это же Лукреция! — заметила я. Довольный Папа хмыкнул.

— Верно.

В нем не было благочестия — лишь земное жизнелюбие. Неудивительно, что он выбрал в качестве папского имя Александр, не христианское, но имя македонского завоевателя.

Я взглянула на потолок. Его тоже украшали росписи: мучения святого Себастьяна, святой Антоний, явившийся к отшельнику, Павел — но над всем господствовало изображение язычника и язычницы, указывавших на огромного быка. Я уже заметила, что меньшие изображения быка присутствовали повсюду, перемежаемые символами папской власти — тиарой поверх скрещенных ключей от Царствия Небесного.

— Бык Апис, — объяснил Александр. — В древнем Египте ему поклонялись как воплощению бога Осириса. Бык изображен на нашем фамильном гербе.

Прежде чем я успела как-либо отреагировать, Александр подошел ко мне и снова обнял за талию.

— Понимаешь, это символ мужской силы и энергии.

Внезапно он положил руку мне на грудь и попытался поцеловать меня. Я выскользнула из его объятий и быстро отошла. Я поняла, почему благочестивый Савонарола называл Папу Антихристом. Здесь, в папских покоях, языческий символизм предпочитали христианскому.

Папа негромко хохотнул.

— А ты у нас скромница, моя дорогая. Ну да ничего, я люблю охоту.

— Ваше святейшество, прошу вас, — откровенно произнесла я. — Я хочу лишь одного: быть верной женой вашему сыну. Я не стремлюсь в фаворитки, а вы можете выбирать из такого множества женщин…

— О, — сказал он, — но среди них нет ни одной столь же очаровательной.

— Я польщена, — парировала я. — Но прошу вас, позвольте мне остаться просто вашей верной невесткой.

Александр самодовольно улыбнулся и кивнул, хотя не похоже было, чтобы он отказался от своих планов касательно меня. Он сделал широкий жест.

— Как тебе угодно. Давай продолжим экскурсию. Мы прошли через несколько залов — все они не уступали великолепием первому, и каждый был посвящен определенной теме: Зал таинств веры, с большими настенными росписями, посвященными поклонению волхвов; Зал сивилл, с картинами, изображающими пророков Ветхого Завета, возвещающих о гневе Божьем, и суровых сивилл, языческих провидиц. Никогда еще я не видела такого выставленного напоказ великолепия и богатства; по правде говоря, я порадовалась, что посетила другие покои прежде, чем мы отправились на пир: теперь я могла не глазеть по сторонам, разинув рот, словно преисполненная благоговейного страха крестьянка.

Его святейшество более не предпринимал попыток соблазнить меня, и мы наконец-то присоединились к прочим гостям в Зале свободных искусств. Папа указал мне на место под картиной с изображением Арифметики, белокурой женщины в зеленом бархате, сжимающей в руках золотистый том.

— Ты будешь сидеть рядом со мной.

Пока он вел меня к длинному обеденному столу, уставленному подсвечниками и разнообразными блюдами — здесь была жареная птица, дичь, баранина, вино и виноград, сыры и хлеб, — я прошла мимо нескольких кардиналов. Все они принадлежали к семейству Борджа, все были облачены в традиционные алые рясы. Я пробежала взглядом по их лицам, но не нашла среди них моего красавца.

Во главе стола стояло кресло Папы, более высокое и более тщательно изукрашенное, чем остальные; справа от него сидела Лукреция. Я присела в реверансе. Лукреция ответила чопорным кивком. Она поджала красивые губы и прищурилась, ухитрившись продемонстрировать мне одной всю глубину своего презрения. Джофре ничего этого не заметил. Он поцеловал сестру и сел рядом с ней.

Мой пустой стул ожидал меня рядом с креслом Папы; меня снова разместили в точности напротив Лукреции. Я уже собралась было усесться, но меня остановил Папа, крепко и вместе с тем ласково взявший меня за плечо.

— Погодите! Наша дорогая донна Санча еще не познакомилась со своим новым братом!

Папа указал на стул рядом с моим. Сидевший на нем молодой человек — мой ровесник — уже встал. Поразительно красивый мужчина с прямым носом и сильным подбородком, скрытым густой бородой.

— Чезаре! Чезаре, поцелуй свою новую сестру, Санчу! — Он унаследовал черты матери и волосы, черные как смоль, потому я не узнала в нем Борджа. В отличие от прочих кардиналов, он сменил алое одеяние на черную рясу священника — простую, но изящно скроенную. Взгляд, которым мы обменялись, был исполнен той же силы, что и утренний, когда мы смотрели друг на друга у подножия папского трона.

Я знала, что у Джофре есть старший брат Чезаре, кардинал Валенсийский, некоторыми именуемый Валентино. Однако же утром, во время аудиенции у Папы, когда Джофре подошел к этому молодому кардиналу, я не сообразила, что это он и есть.

Мы повернулись друг к другу и обнялись, как подобает придворным, связанным родственными узами, взяв друг друга за руки чуть повыше локтей. Я подставила ему щеку и была поражена, когда он поцеловал меня в лоб. У него была густая борода взрослого мужчины, и я задрожала, когда она скользнула по моей коже.

— Примите мою исповедь, ваше святейшество, — сказал Чезаре, не отрывая взгляда от меня. — Я завидую моему брату. Он заполучил воистину прекрасную женщину.

Все вежливо засмеялись.

— Вы слишком добры, — пробормотала я. Александр уселся, тем самым позволяя всем прочим занять свои места, и, улыбаясь, указал на Чезаре.

— Ну разве он не остроумен? — сказал Папа с искренней любовью и гордостью. — Господь благословил меня самыми красивыми и умными детьми во всем христианском мире. И я благодарю Бога за то, что все вы теперь со мной и у вас все благополучно.

Неумение Папы справляться с собственной похотью внушало мне отвращение, но сейчас я заметила, как его сыновья и дочь расцветают от похвалы. Очевидно, Александр был широкой натурой, не скупящейся на чувства, и я тоскливо подумала: интересно, а каково это — иметь такого доброго и любящего отца?

Во время пира я мало ела и мало разговаривала, хотя остальные смеялись и болтали от души. Я же занималась тем, что слушала Чезаре. Мне немногое запомнилось из его речей, но его голос и манеры были подобны бархату.

Пир был исключительно семейным, но семья была обширная, и мне предстояло запомнить множество имен. Я уже знала кардинала Монреальского — он был свидетелем при осуществлении нашего с Джофре брака.

Через изрядное время после восхода луны Папа положил мощные руки на стол и отодвинулся — и все остальные тоже поспешно встали.

— А теперь в гостиную, теперь прием, — объявил он.

От выпитого вина голос его сделался хриплым.

Мы перешли в самую большую комнату этих покоев, где нас ждала небольшая толпа. Завидев нас, музыканты заиграли на лютнях и свирелях. Хоть нас и не представляли друг другу, я сразу же узнала ту, кого в Риме именовали Ла Белла, — знаменитую Джулию, с лицом, прекрасным, как у античной мраморной статуи. Ее светло-каштановые волосы были заплетены в косы, уложены на голове и спрятаны в сеточку; лишь несколько вьющихся прядей обрамляли лицо. На Джулии было бледно-розовое шелковое платье, очень пышное, из тончайшей ткани, и складки при малейшем ее движении шли волнами. Ее большие, с тяжелыми веками глаза смотрели до странности робко для женщины, владеющей сердцем такого могущественного человека. Я не почувствовала в ней ни злобы, ни притворства. Очевидно, благосклонность его святейшества досталась Джулии без всяких усилий или манипуляций с ее стороны. Она напоминала ребенка, ошеломленного чересчур роскошной игрушкой.

С ней был ее муж, Орсино Орсини. Взгляд его единственного глаза — второй он потерял несколько лет назад — был рассеянно устремлен куда-то вдаль. Орсино был невысоким, коренастым, мрачным — и явно покорным судьбе. За ним и его женой внимательно следила его мать, племянница Папы, Адриана Мила, дородная матрона с проницательным, оценивающим взглядом и морщинами на лбу, вызванными привычкой озабоченно хмуриться. Адриана была искусным тактиком. Она заслужила изрядную благосклонность Папы не только потому, что свела его с Джулией, но еще и потому, что содействовала возвышению Лукреции при дворе Папы. Несомненно, ни один человек, очутившийся на попечении этой женщины, не смог бы обучиться искусству доверия.

Здесь же присутствовали и другие люди: дворяне с женами, члены папской свиты, еще кардиналы, а также женщины, которых отчего-то никто не сопровождал и которых мне не представили. Вечер была совершенно неофициальный, совсем не такой, к которым я привыкла в Неаполе и Сквиллаче: там мы с Джофре занимали троны, а дворян и родню рассаживали в строгом соответствии с рангом. Здесь же для его святейшества принесли трон и поставили так, чтобы ему удобно было наблюдать за происходящим, но все прочие перемещались, как им угодно, время от времени перенося подушку или стул туда, куда им больше нравилось, и с легкостью покидали свои места, которые тут же занимали другие гости.

Это меня не волновало. При каждом дворе свои обычаи. Но затем принесли стул для Джулии, чтобы она могла сесть возле Папы, и, когда Папа заметил ее, он тут же двинулся ей навстречу и поцеловал ее при всех без всякой скромности, а потом велел садиться рядом с собой.

Это несколько шокировало меня. Моя мать была любовницей принца, но отец никогда не сажал ее рядом с собой и не целовал прилюдно. А ведь здесь, в конце-то концов, Ватикан! Кроме того, мне противно было думать, что эти самые руки, которые сейчас ласкали Джулию, несколько часов назад с такой легкостью протянулись ко мне. Однако я никак не проявила своих чувств. Образцом мне послужил Джофре. Он отнесся к поведению своего отца как к чему-то совершенно естественному, и я постаралась по мере сил подражать ему.

Тем временем начали разливать вино. Я выбрала себе вино, разбавленное водой, да и того выпила всего пару бокалов.

— Я бывала в Неаполе и кое-что знаю о нем, — обратилась ко мне Лукреция, — но никогда не была в Сквиллаче. Расскажите мне об этом городе.

Как и я, она приняла меры к тому, чтобы не выпить лишнего. Она была слишком занята — оценивала меня и возможную силу нашего соперничества.

— Сквиллаче довольно красив на свой лад. Он расположен на берегу Ионического моря, и, хотя побережье там не такое живописное, как в Неаполе, — там ведь нет Везувия, — гавань очень мила. В городе много ремесленников, славящихся своей керамикой.

— Он такой же большой, как Неаполь?

— О нет! — фыркнул Джофре.

Чезаре, помалкивавший до этого момента, любезно произнес:

— И тем не менее он очарователен, насколько я слыхал. Размеры и красота не всегда связаны между собою.

Лукреция склонила голову набок и слегка прищурилась.

— Ах, иногда меня тянет к простоте провинциальной жизни. Рим так огромен, а требования времени так велики, что иногда это просто подавляет. Кроме того, мы должны производить впечатление на население во время всех общественных торжеств. Боюсь, здешние жители куда более пресыщены, чем в Сквиллаче, и ожидают большего.

Я вскинула голову, чувствуя себя несколько оскорбленной: неужели она имеет в виду мой утренний наряд, нарочито скромный и сшитый так, как подобает почтенной замужней женщине, который я специально надела для того, чтобы она, Лукреция, могла блеснуть во время нашей первой встречи? Если так, то я больше не повторю этой ошибки.

— Лукреция! — позвал Папа, явно захмелевший. — Потанцуй для нас! Станцуйте вместе с Санчей!

Он сидел, обнимая Джулию; когда он привлек ее к себе и поцеловал, та хихикнула.

Лукреция бросила на меня очередной косой, слегка насмешливый взгляд.

— Вы, конечно, знаете испанские танцы… или у вас на юге этому не учат?

— Я — принцесса Арагонского дома, — недружелюбно отозвалась я.

Мы взялись за руки. Музыканты заиграли, Папа принялся время от времени хлопать в ладоши, выражая свой восторг, а мы с Лукрецией повели старинный кастильский танец.

В тот момент я радовалась тому, что выросла рядом с моим отцом и вовремя узнала, что люди могут вести себя внешне любезно и при этом быть двуличными. Я чувствовала, что Лукреция как раз из таких людей. Пока мы поддерживали вежливую беседу во время танца, я постоянно держалась настороже. И не зря: в какой-то момент Лукреция нарочно пропустила шаг в танце и выставила ногу так, чтобы я споткнулась. Во мне вспыхнули отцовский гнев и надменность, и я намеренно наступила ей на ногу.

Она вскрикнула и резко развернулась ко мне. Хоть мы и продолжали танец, откровенный взгляд, которым мы обменялись, больше подходил двум дуэлянтам.

— И как мы поведем эту игру, мадонна? — кротко спросила я, но взгляд мой оставался жестким. — Я приехала в Рим не по своей воле. И уж точно я приехала не за тем, чтобы наживать себе врагов. Я не желаю быть для вас никем иным, кроме как доброй сестрой.

Сознавая, что на нас смотрят, Лукреция очаровательно улыбнулась; я никогда еще не видела на человеческом лице более холодного и более пугающего выражения.

— Вы мне не сестра. И вы никогда не будете равны мне, ваше высочество. Зарубите себе на носу.

Я замолчала, не понимая, как унять ее ревность.

Пока мы танцевали, появились слуги с подносами, заполненными шоколадом. Александр устроил целое представление, скармливая конфету Джулии; потом она кормила его. Когда наш танец закончился и зрители вежливо похлопали, Александр, ухмыляясь совершенно по-мальчишески, бросил конфету и попал в Чезаре.

Молодой кардинал в темной рясе отреагировал с редким тактом: он улыбнулся, нисколько не удивленный, подобрал конфету и съел с удовольствием, которое явно порадовало его хохочущего отца.

После этого Александр преувеличенно подчеркнутым жестом бросил конфету Джулии за корсаж.

На миг на лице девушки промелькнул ужас: ей не хотелось, чтобы ее дорогое платье пострадало.

Я заметила резкий взгляд, брошенный на нее Адрианой Милой: в нем были и предостережение, и угроза. Джулия тут же заулыбалась, потом хихикнула, но в искренность этого хихиканья мог поверить лишь человек, охваченный страстью. Папа тоже хихикнул, словно гадкий мальчишка, и запустил руку за вырез ее корсажа, между белоснежными грудями, задержавшись там на чрезмерно долгое время и изображая на лице похотливую радость, рассчитанную на то, чтобы позабавить толпу.

Присутствующие разразились смехом.

Внезапно Адриана подошла к Александру и что-то прошептала ему на ухо; он кивнул, потом повернулся к Джулии и, взяв ее прекрасное лицо в ладони, поцеловал девушку в губы и что-то обещающе забормотал. Я заподозрила, что он назначает ей свидание, и подумала, насколько соответствует истине слух о том, что Папа приказал вырыть подземный ход между дворцом Святой Марии и Ватиканом, чтобы тайно посещать своих женщин в любой момент, когда ему только заблагорассудится.

Джулия кивнула, зардевшись, и удалилась вместе с бедолагой Орсини; их обоих увела Адриана.

Это было сигналом для гостей, которого я не поняла: кардиналы тут же выстроились перед троном его святейшества, поклонились и попросили дозволения удалиться; большинство дворян последовало за ними.

Было еще не поздно, но теперь на празднике остались лишь близкие родичи и неизвестные, экстравагантно разряженные женщины без сопровождающих.

Шлюхи — вдруг поняла я еще до того, как его святейшество забросил очередную конфету в декольте самой пышногрудой из этих женщин, и мне сделалось не по себе. Проститутка засмеялась. Это была красивая молодая девушка с золотыми волосами, но хоть она и была изрядно навеселе, взгляд ее оставался жестким. Она подалась вперед, чтобы наилучшим образом продемонстрировать свой бюст, и, слегка пошатываясь, двинулась к Александру.

Тот сидел, ожидая ее. В тот же миг, когда ее обтянутая парчой грудь возникла перед ним, Папа с жаром уткнулся туда лицом и принялся выискивать спрятанную конфету, как пес кидается на лакомство, упавшее с хозяйского стола.

Шлюха пронзительно рассмеялась и прижала его голову к себе. Наконец Папа торжествующе отстранился; лицо его было измазано в шоколаде, а конфету он держал в зубах.

На лице Чезаре застыло замкнутое, уклончивое выражение; он смотрел в свой кубок. Очевидно, он привык к подобным зрелищам, но не одобрял их.

Я взглянула на Джофре. Мой маленький муж смеялся. Он был пьян. Джофре подозвал одного из слуг и велел принести еще конфет. Я забылась, и мне не удалось полностью скрыть своего отвращения.

Лукреция тут же все заметила.

— Ах, мадонна Санча, вы такая провинциалка.

И чтобы доказать, что уж она-то не провинциалка, Лукреция, дождавшись появления подноса с конфетами, опустила одну себе за корсаж.

Чезаре с ловкостью, в которой не было ни намека на неприличие, тут же подхватил конфету двумя пальцами и вернул на поднос.

— Лукреция, дай же нашей новой сестре время освоиться, — спокойно, без всякого осуждения произнес он. — Возможно, тогда наши римские обычаи не будут так шокировать ее.

Лукреция вспыхнула. Она поставила кубок на поднос, схватила начавшую таять конфету и снова засунула ее за корсаж, уже поглубже.

Не сказав ни слова, она подошла к трону отца и жестом велела хихикающей шлюхе — та сидела у понтифика на коленях, двигая бедрами самым сладострастным образом, — отойти в сторону.

Шлюха повиновалась, любезно поклонившись, хотя ясно было, что вмешательство вызвало у нее негодование. А Лукреция заняла ее место.

Она уселась к отцу на колени и прижала его лицо к своим небольшим грудям. К этому моменту Александр явно был пьян — но не настолько пьян, чтобы не заметить, что женщина сменилась другой.

Когда он принялся разыскивать конфету, работая губами и языком, Лукреция повернулась ко мне. Ее прищуренные глаза горели вызовом и триумфом.

Я стремительно развернулась, так, что взметнулись юбки, и вышла прочь.