Как жаль, что тебя здесь нет
Подарок ко дню рождения был чудовищным, самым распоследним, что бы Эмма хотела получить. Тот факт, что ей стукнуло тридцать, был ужасен сам по себе. Встречать тридцатилетие после развода, без детей и хоть какой–нибудь карьеры, помимо преподавания, причем в той самой школе, куда она ходила в юности, — это откровенный кошмар.
Но конечно, вслух она сказать это не могла — она должна быть благодарна уже за то, что живет на этом свете. Когда ей было шесть лет, она почти умерла, или, по крайней мере, так ей частенько говаривал братец Уокер. Он забрасывал ее таким количеством подробностей, большим, чем она хотела бы знать: как ей повезло, как другие дети с таким же диагнозом умирали через шесть месяцев. Уокер стал педиатром, у него было трое своих детей и огромный запас знаний по лейкемии.
Собственно говоря, он выбрал эту специализацию и трепетно гордился прогрессом, достигнутым медициной. Что касается болезни Эммы, то лечение ей помогло, но, похоже, лишило возможности иметь детей.
— Сейчас такого не произошло бы, — говорил ей Уокер. — Когда лечили тебя, то назначали мегадозы химиотерапии.
Что ж, может, это судьба. Может, так ей на роду написано — остаться одной. Она любила бег. А разве человек, который любит бегать, не предпочитает быть самостоятельным и независимым? Она никогда не была командным игроком, даже теннис ей не нравился. Ей нравилось бежать вдоль реки, когда небо еще темное. Она мчалась вдоль Сторроу–драйв к Коммонвелс–авеню, соразмеряя шаги с течением реки Чарльз, и представляла, что летит, словно падающая звезда.
В этот ранний час Бостон напоминал Александрию или Париж, такой же таинственный и как бы прорисованный тушью город, полный туманной дымки и скрытых возможностей. Весной на множестве магнолий распускались цветы, точно дикие птицы, пойманные и посаженные в клетку. От аромата сирени кружилась голова.
Дорога, которую выбрала Эмма, когда–то была покрыта водой. Лет сто назад все здесь лежало под слоем ила и грязи, да и теперь почва оставалась влажной. Собирались лужицы. Даже у воздуха был зеленоватый оттенок. В камышах гнездились утки.
Эмма городская девушка, для нее утки — часть дикой природы, а камыши — вполне достаточный элемент флоры. Ей нравились угольная пыль, копоть и жара, и она начинала понимать, что даже если одиночество ее не совсем устраивало, оно, но крайней мере, дарило успокоение.
Она должна быть благодарна, она знала, она знала это. Она должна испытывать благоговейный трепет уже оттого, что живет. Так почему же она предпочитала ничего не ожидать? Почему же она считала, что сама все безвозвратно испортила? Как будто ее жизнь закончилась? Бывали моменты, когда она ощущала себя настолько иллюзорной, что, казалось, люди могли проходить сквозь нее. Со временем она перестала навещать Уокера и его семью — ее от них тошнило.
— У тебя на нас аллергия, сестренка, — поставил диагноз Уокер, но дело было вовсе не в этом.
Уж если на то пошло, аллергия у Эммы была на себя саму. Иногда она покрывалась сыпью и не знала, в чем причина. Это было наказанием за то, что она не чувствовала того, что должна. В глубине души она не испытывала благодарности. В этом–то и суть. В глубине души ей хотелось, чтобы ей было шесть лет, за день до того, как ей поставили диагноз — вернуться в тот час, когда в душе у нее еще жила вера.
И потому она ожидала ужасного дня рождения, но никак не представляла, что мама пришлет ей пакет из Флориды, куда родители Эммы переехали год тому назад.
Она получила конверт из оберточной бумаги, слишком большой для простой поздравительной открытки и слишком маленький для свитера или шарфика. Когда ей пошел двадцать восьмой год — тогда она развелась, — она спала с кем попало. Это был постыдный год, один из худших. Ее муж Дейв сказал, что у него было ощущение, будто он женился на призраке. Ее ничто не интересовало, и муж обвинил ее, что из–за этого ему пришлось обратиться к другим женщинам.
После того как они расстались, Эмме захотелось доказать, что на самом деле она жива. Словно назло, она приводила домой мужчин, которые были ей совершенно безразличны. Она творила такие вещи, что ей было бы стыдно сказать о них вслух, даже своей лучшей подруге Коли. Самый омерзительный пример? Она занималась сексом с чужим мужем в чужой семейной постели. Она видела в спальне фотографию другой женщины и ее детей. Женщина смеялась, она думала, что счастлива… и после всего этого Эмме хотелось написать ей записку. «Беги прочь, — вот что она хотела написать жене того мужчины. — Что может быть хуже, чем то, что он переспал со мной?»
Возможно, чтобы взвалить на себя еще больший груз вины, она перешла к следующему унижению и связалась с Алексом Моттом, преподававшим историю. Она презирала его за стереотипность мышления и пренебрежение к ученикам. И тем не менее во время занятий отправилась с ним в подсобку, где хранились швабры и тряпки, и там встала на колени только для того, чтобы услышать, какие звуки он издает во время оргазма. Как оказалось, ничего особенного. Похоже на то, будто кого–то душат. Хотя она так и не была уверена кого — ее или Алекса.
За весь двадцать девятый год у Эммы было два свидания и никакого секса. Если честно, то никто к ней за сексом и не обращался, за исключением жуткого Алекса, смотревшего на нее так, что ей хотелось бежать куда глаза глядят. За это время у Эммы появилась неимоверная симпатия к тем школьницам, которые совершили ошибку, зайдя слишком далеко с нехорошими мальчиками, к девочкам, чьи телефоны были написаны на стенах в туалете. Ей казалось, что во время педагогических советов люди на нее странно смотрят.
Возможно, все знали, что в кладовке со швабрами она занималась унизительным, не приносящим удовлетворения сексом с неким человеком, которого сама же и презирала. Или, возможно, они просто не одобряли того, что она слишком легко ставила хорошие оценки некоторым девочкам из своего класса, оценивала на отлично тех, кто явно этого не заслуживал, просто потому, что с ними несправедливо обошлись в делах сердечных.
Эмма взяла за правило отправляться на пробежку во время перерыва на ланч, просто чтобы избежать необходимости разговаривать в школьном кафетерии с Алексом Моттом или с кем–нибудь еще. Сама себе она казалась женщиной–тенью, туманным облачком в школьных коридорах, летучим солнечным зайчиком, бегущим вдоль реки.
Тридцатник, думала она, будет означать конец всем человеческим контактам. Особенно когда заканчиваются занятия в школе. Обычно летом она уезжала куда–нибудь в путешествие, часто во Францию, где в августе снимала недорогую квартирку, и каждый день часами бегала. Но в это лето она не строила планов. У нее не хватало храбрости позвонить в бюро путешествий или в агентство по сдаче квартир.
Она перестала поднимать трубку, когда звонил телефон. Да кто вообще может ей звонить? И что она может сказать этому кому–то? Вот так она и оказалась совсем одна в разгар жаркого лета, в день своего рождения, выпавший на прекрасный голубой день. Она сидела у себя в квартире на полу, женщина тридцати лет, которая должна быть счастлива только потому, что осталась жива, с плотным конвертом в руках. Подарок от родителей.
В конверте лежали бумаги — куча документов, подписанных отцом и матерью. Эмма не могла понять, что это такое, пока не прочитала записку от матери: «С днем рождения, моя девочка. Это всегда предназначалось тебе».
Речь шла о ферме, которую они купили на самой оконечности Кейп–Кода, когда закончилось лечение Эммы. Самый край света, как говаривал обычно отец, когда они ехали туда на лето из Бостона. И действительно, именно так это и выглядело. Что всегда казалось Эмме иным, нежели в городе, так это свет.
Свет там был неяркий и золотистый, по мере того, как день приближался к полудню, появлялись чистые золотые искорки. Персиковый свет, как любила называть его мама. Свет лета, заставлявший забыть серые небеса и городскую жизнь. Воздух там был слаще, оперение птиц ярче, чем у их городских родственников, а когда сверчки заводили свою песню, казалось, вибрацию воздуха можно было пощупать. Каждый раз, когда они открывали дверцы машины и ступали на траву, возникало ощущение, будто они уходили прочь с земного шара, будто мир переставал вращаться, будто они могут хотя бы ненадолго чувствовать себя в безопасности.
Каждое лето Эмма вместе с мамой варили варенье, и так длилось до тех пор, пока Эмме не исполнилось пятнадцать, а Уокеру восемнадцать. Выступив единым фронтом, они потребовали, чтобы им разрешили остаться в городе и найти себе работу. На самом деле они были эгоистичными подростками и хотели тусоваться с друзьями.
Они были в самой яркой, наивысшей точке своих жизней, когда прошлое кажется бессмысленным, а имеет значение только настоящее. Раньше заготовки были традицией, тем единственным, чем Эмма и ее мать занимались вместе, даже когда не очень ладили. Каждый год это было что–то новое: черника, клубника, мята, маринованная кукуруза, а осенью, когда приезжали туда на выходные, делали граппу из винограда Конкорд, росшего на одичавших лозах за прудом. Но это было давным–давно.
Эмма и Уокер предлагали родителям продать дом. Уокер ездил туда со всем семейством на недельку–другую в августе. Эмма не была там много лет. А от дачников, снимавших дом, были одни неприятности.
Как–то летом случился пожар, какие–то придурки решили, что сарай во дворе — самое подходящее место для барбекю. Бедный старый сарай, им давно не пользовались, но ценили за геройство, с которым он, будучи обречен на полное уничтожение, поддерживал деревянистую лиану кампсис. Полы яблоневого дерева в кухне циклевали столько раз, что от них почти ничего не осталось. Однажды некие детки, чья семья сняла дом аж на целый месяц, возомнили себя хозяевами и вырезали свои инициалы на оконных рамах в комнатах второго этажа, где под самой крышей прятались спальни Уокера и Эммы.
— Я всегда говорил, что тебя в семье больше любили, — отозвался Уокер, когда Эмма позвонила ему, чтобы рассказать о нежданном и нежеланном наследстве.
— Уж скорее жалели, — сказала Эмма.
— Вот уж нет, — возразил Уокер. — Только не тебя, малыш.
— Ты просто обязан так говорить. Ты врач и не можешь причинять вред.
— Я твой брат. И мог бы тебя беспощадно задразнить, если бы захотел, и даже не подумал бы, вредно это или нет. Радуйся дому.
Эмма планировала побывать на ферме, привести ее в порядок и продать как можно быстрее. В таких делах она была практична, и если родители сказали, что теперь дом принадлежит ей, значит, и продать его она может, если захочет. К совместной поездке на край света была привлечена Коли Хехт — лучшая подруга Эммы еще по колледжу, в котором они делили комнату.
— Прекрасно! — сразу же выпалила Коли позвонившей Эмме. — Это как раз будет канун Иванова дня. Мы сможем вызывать духов.
Еще Коли представлялась прекрасная возможность оставить сына, дочь и мужа Дэвида. Они звали его хорошим Дэвидом в противоположность плохому Дэвиду, бывшему мужу Эммы, Дэвиду бессердечному, тому самому, который был убежден, что живет с призраком.
Еще Коли оставляла позади любимца всего семейства — непослушного черного лабрадора, трех кошек и дом в Найаке. Она была более чем благодарна за предоставленную передышку, при этом клялась и божилась, что совершенно не возражает сделать крюк — заехать в Бостон и забрать там Эмму. «Еще больше времени побуду одна», — восторгалась она.
— Хочешь побыть одна? — рассмеялась Эмма. — Тогда прошу пожаловать в мою жизнь.
Коли припарковалась вторым рядом на Коммонвелс, и они загрузили ее «универсал» спальными мешками и подушками, огромным количеством продуктов и бутылками вина, фонариками, свечками, порошковым молоком, молотым кофе, обжаренным по–французски.
— Но мы же едем только на выходные, — напомнила Коли подруге.
— Поверь мне, — ответила Эмма. — Сама увидишь. Там ничегошеньки нет.
Первое, что бросилось в глаза Эмме, когда их машина вползла на длинную грязную подъездную аллею, — все вокруг выглядело каким–то заброшенным. Она сама удивилась, когда поняла, что образ дома, сохранившийся у нее в памяти, даже сейчас был таким, каким дом был тогда, в самый первый год.
Она была рада, что мать не видит того, во что он превратился. Так много краски облупилось с дощатых стен, что дом даже и не выглядел белым. Часть крыши снесло во время весеннего норд–оста, в тот же самый шторм окончательно рухнула старая летняя кухня, от нее осталась жалкая кучка деревяшек. Неукротимый душистый горошек заполонил все поле, и если бы теперь кому–нибудь взбрело в голову пробраться на другую сторону, ему пришлось бы как следует поработать топором, чтобы расчистить себе дорогу.
— Понимаю, что ты имела в виду, — сказала Коли. — Унылое зрелище.
Потом они с Эммой вышли из машины.
— Клубника! — завопила Коли и ринулась в направлении поля.
— Осторожно, там ядовитый плющ! — заорала ей вслед Эмма, но было слишком поздно.
Коли успела углубиться в заросли ядовитого плюща, который всегда рос по границе клубничных грядок. И когда настало время заняться разгрузкой машины, она уже начала чесаться.
— Ну что ж, по крайней мере, я раздобыла для нас десерт, — заметила Коли. — В обмен на мои страдания.
В доме было холодно, как всегда бывает в заброшенных домах. Воздух в помещении был прохладнее, чем на улице. Выдохни — и пар пойдет изо рта. Вдохни — и дрожь проберет до костей.
Они пооткрывали окна, впустили тепло и солнце, потом постелили себе в мансарде. Там были заметны следы пребывания мышей, и в комнатах пришлось подмести. И все время, пока они работали, Коли чесалась как сумасшедшая.
Днем Эмма съездила в местный магазин купить средство от солнечных ожогов. На кассе, как и раньше, сидела Сигги Магуайр. Когда Сигги сообразила, кто такая Эмма, она справилась о ее матери, а потом рассказала Эмме, что в прошлом году дачники, которым они сдали дом, жаловались всем соседям, что в доме завелись привидения. Они рассказывали, что белая птица напугала их сына, а когда девчонки–подростки затеяли баловство со спиритическим сеансом, то сами себя напугали до полусмерти. И после этого семейство собрало вещички и уехало.
— Скатертью дорожка, — язвительно отреагировала Эмма.
— Полностью согласна.
Сигги была чрезвычайно практичная особа, впрочем, и всегда такой была.
— И скажи своей мамочке, что я до сих пор собираю чернику на вашем холме, она мне разрешила еще тогда. Не пропадать же ягоде. Если бы у меня было время, я бы повырывала ядовитый плющ около клубничных грядок. Видела я, что вы потеряли много деревьев, да и сарай ваш совсем развалился. Твоя мама всегда звала на помощь одного из мальчиков Кросби, чтобы заниматься такими делами. Если хочешь, я могу с ними поговорить.
Эмма согласилась, поблагодарила Сигги и потом накупила всего больше, чем нужно, — чисто из вежливости. К лосьону от ожогов она добавила еще одну бутылку вина и, чтобы выказать добрососедские чувства, купила еще и сливовый пирог, который пекла Элизабет, невестка Сигги.
— А ведь я помню, какая ты была очаровашка, когда впервые вошла сюда, — сказала Сигги, когда Эмма уже готова была уходить. — Волосы у тебя как раз начали отрастать.
— Должно быть, я выглядела просто ужасно. Прямо как бильярдный шар, — смущенно рассмеялась Эмма.
— Вот уж нет. Хорошенькая–прехорошенькая. Поэтому я до сих пор тебя помню. Такие впечатления не забываются.
«Какие такие впечатления?» — думала Эмма, возвращаясь домой. Она выбрала длинную дорогу вдоль бухты.
Пахло жарой и солью. Морская трава отсвечивала на солнце, по песку ползало великое множество маленьких крабиков. Царил самый длинный день в году, и, как ни странно, Эмма этому радовалась. Ей хотелось, чтобы день длился и длился.
Она съехала на обочину, закрыла глаза и попыталась представить себе, как входила в магазин в возрасте семи лет, со всклокоченными волосиками, простая и раскованная. Радовалась ли она тогда, что живет? Говорила ли она спасибо Сигги Магуайр за шоколадный батончик «Милки вей», который та давала ей бесплатно, просто за то, что она была такая премиленькая в тот летний день? Просто за то, что она выжила?
Эмма вышла из машины. Она слышала стрекотание цикад. Она хотела немного пробежаться, но вместо этого больше часа стремительно носилась по заливчикам. Когда она вернулась домой, в кроссовках у нее был песок. Кожа блестела от пота и соли.
— Слава богу, ты пришла, — вместо приветствия сказала Коли.
Измученная зудом, она ждала Эмму у входной двери. Руки у нее были покрыты волдырями от ядовитого плюща, несмотря на то что она вымылась кусочком дешевенького темного туалетного мыла, обнаруженного в ванной. Эмма смочила ватный кружочек лосьоном и стала наблюдать, как Коли протирает кожу в местах, покрытых сыпью.
— Да это место просто отвратительное! — заявила Коли. — Я тут прилегла и сразу же услышала, как подо мной что–то копошится. Мне, конечно, не нужно было бы смотреть, но я посмотрела. И там, под кроватью, была мышь. Я завизжала, а она убежала. И тогда я тоже убежала, и вот так и стою тут, жду тебя.
Эмма, убирая закупленную провизию в кладовку, рассмеялась.
— Совсем даже и не смешно. Ты была права насчет этого дома. Действительно, совершеннейшая развалина. Здесь даже горячей воды нет, ты знала об этом? А все эти продукты, что ты напокупала? Что ж, желаю тебе с ними удачи, потому что холодильник не работает.
Эмма подошла к холодильнику, отодвинула его от стены, повозилась со штепселем и потом отрегулировала температуру.
— Вуаля, — сказала она. — Такова современная жизнь.
На Коли это не произвело большого впечатления.
— Пойду прилягу. Если эта мышь вернется, я ее прибью. Клянусь, так я и сделаю. И ты знаешь, правду говорят, этот день и в самом деле бесконечен.
Самый длинный день в году считается языческим Ивановым днем или кануном Дня моряка. Его всегда считали подходящим для исполнения самых страстных человеческих желаний. Этот день отмечал середину плавания, а морякам больше всего хотелось вернуться домой. Они хотели снова увидеть дубы и ивы, ощутить вкус пресной свежей воды, которая утолит жажду, услышать голос женщины, и неважно, что и в каком тоне она скажет.
Когда Коли пошла к себе, Эмма отправилась посмотреть свежим взглядом, какие еще разрушения она пропустила. Завтра она попросит Сигги дать ей надежного риелтора, а сейчас она просто наслаждалась тишиной и покоем. Пруд зарос тиной, но там сохранились египетские лотосы, всегда так нравившиеся Эмме. Будто лучи солнца тронули темно–зеленую поверхность воды то тут, то там. Лужицы и кусочки золота.
Она пошла дальше, взглянуть, как обстоят дела на поле душистого горошка. Да тут трактор понадобится, чтобы избавиться от него. Эмма шла краем поля. Она спугнула мелких пташек, кормившихся на пурпурных чашечках репейника. В высокой траве слышалась суетливая беготня — скорее всего, полевки, крошечные мышки, которые под землей добираются до самых нежных ростков в огороде. На середине поля Эмма споткнулась обо что–то — то ли ком земли, то ли взгорок.
Она наклонилась и обнаружила нечто странное — там рос рядочек мелких репок. Эмма встала на колени и выкопала парочку. Она отнесла их в дом, вытащила старую кулинарную книгу, и, когда Коли, подремав, сошла вниз, на плите исходил паром бульон.
— Ням–ням, — промурлыкала Коли.
Но, проглотив первую ложку супчика, она разрыдалась.
— Я скучаю по своей семье, — призналась она. — Ты можешь в это поверить? Должно быть, я просто психованная.
Эмма попробовала бульон с репой — всего лишь ложечку, — и ее глаза тоже увлажнились. Бульон, от которого плачешь, бульон, от которого начинаешь говорить правду, сладкий, но все–таки есть его почему–то было непросто. Эмма подумала: если проглотит еще ложку, то подпадет под какие–то чары.
— Может, нам суждено есть одну лишь пиццу.
Эмма вылила суп в раковину, и подружки отправились в местный бар, заказали пиццу с моллюсками и по большой кружке пива и вскоре почувствовали себя гораздо лучше. Когда они ехали обратно на ферму, небо было все еще светлым. На розовом раскаленном фоне протянулись бледно–голубые ленты. Казалось, небеса объяты пожаром.
— Вот и наша ночь равноденствия, — задумчиво проговорила Коли. — Ночь, когда становишься тем, кто ты есть на самом деле.
Когда они свернули на дорогу к дому, наплывающая тьма начала заполняться светлячками. Они вбежали в дом и пошарили вокруг в поисках стеклянных банок, потом вернулись на лужайку, пытаясь поймать в темноте мерцающие шарики света. Девушки принесли банки в дом и пили красное вино в кухне, освещенной только светлячками. Они сняли с полки старые книги, принадлежавшие Уокеру, когда он был совсем мальчишкой, и стали читать сказания индейцев о черепахах, которые были островами в океане, и о викинге по имени Торвальд, который, по слухам, был похоронен на пляже где–то поблизости вместе с балластом со своего судна.
Они читали о китах, столетиями ходивших одним и тем же маршрутом. Даже тогда, когда менялся ландшафт, когда заливы затягивало землей, и там, где раньше была вода, строились дамбы, для них карта оставалась такой же, как прежде.
В полночь Эмма и Коли снова вышли на лужайку и вынесли светлячков. Они отпустили их на свободу, открутив крышки с банок и позаботившись о том, чтобы не попасть в ядовитый плющ.
Эмма закружилась по лугу, свет отражался от ее кожи. И если это была ночь, когда самое сокровенное в душе человека раскрывалось, то что же было в душе у Эммы, когда она кружила по полю, а в воздухе стоял аромат сосны и соли? Больше всего на свете она хотела быть самой собой, той, какой она была бы, если бы никогда не болела, тем человеком, каким могла бы стать, если бы судьба ее вдруг не остановила, если бы она не остановила сама себя. Она смотрела на свои руки в свете светлячков и думала, что ее муж был прав: ее здесь не было.
На следующее утро, пока Кол и спала, Эмма снова отправилась в магазин. Она купила «Бостон глоб» и блинной муки, а потом, в последний момент — ведерко белой краски. Вот уж действительно глупость. Полная ерунда. Она никогда не воспользуется ею. Она и комнату–то никогда не красила, не говоря уж о доме. На кассе она спросила Сигги, не знает ли та хорошего риелтора.
— Моя кузина Линда. Она будет только счастлива прийти посмотреть на ваш дом, если вы этого хотите.
Сигги написала номер телефона.
— Я позвонила Кросби. Он заедет, чтобы убрать развалины сарая и упавшие деревья. Останешься ты или уедешь, нехорошо, что у тебя дрова валяются по всему участку.
Эмма вернулась домой и замесила тесто на блины, добавив туда клубнику, из–за которой возникло столько неприятностей. И поскольку Коли все еще спала, она позвонила матери во Флориду.
— Не могу поверить, что вы подарили мне этот дом. Мне ведь дома никогда не нравились, — сказала Эмма. — Я девушка городская.
— Этот дом ты всегда любила, — отозвалась Кэтрин. — Когда ты его увидела в самый первый раз, ты сказала, что это самое красивое место, пусть даже и на краю света и мы можем оттуда свалиться. Ты была очень храброй девочкой.
— Помнишь Сигги Магуайр? Она просила передать тебе привет. И она по–прежнему собирает твою чернику.
— Как–то раз я покупала там продукты, а Сигги побежала за нами на парковку. Она сказала мне, что ты совершенно необыкновенный ребенок.
— Что да, то да, я была необыкновенным ребенком. Наполовину лысая и худая как палка. Помнишь, какое–то время у меня начали расти черные волосы. Я была ведьмой, мама.
— Сигги вовсе не это хотела сказать. У нее были слезы на глазах.
— Не знаю, захочу ли я его оставить, — сказала Эмма. — Я имею в виду дом.
— Мы купили его спонтанно, может быть, и продать его тоже нужно спонтанно, — сказала Кэтрин. — Как бы я хотела быть сейчас с тобой.
— А из репы делают заготовки? — спросила Эмма, прежде чем повесить трубку. — Я тут нашла в поле целую грядку.
— Чатни, — предложила мать. — Попробуй чатни. Я тогда планировала сделать, но мы так и не успели.
Когда Коли проснулась, обнаружилось, что ожоги от плюща чешутся еще сильнее. Волдыри на руках вздулись, как от пчелиных укусов. Она даже не проявила интереса к блинчикам с клубникой. Да и какой там интерес? Она решила вернуться домой.
— Мне очень жаль, что я так поступаю с тобой, — сказала она Эмме. — Очень не хочется уезжать раньше времени, но мне ужасно плохо.
Они сложили вещи в машину, но в самый последний момент Эмма вынула свои сумки и оставила их в прихожей.
— Я с тобой не поеду. Я не хочу, чтобы из–за меня ты делала крюк. Будет быстрее, если ты сразу поедешь в Нью–Йорк, а я спокойно сяду на автобус. Он останавливается на углу, прямо около магазина.
— Нет, — заявила Коли. — Так уж я совсем буду чувствовать себя предателем.
— Да ничего страшного. Плюс к тому, я собираюсь делать чатни из репы. Вот, посмотри.
На кухонном столе рядком лежали репки.
— Видишь, мне нужно остаться. И я обещаю — тебе немного тоже пришлю.
— Зелье для плача? Нет, спасибо. Мне репа не особо нравится.
Эмма вышла к дороге и помахала вслед. Она совсем забыла, как здесь тихо. Только шум ветра. Она пошла в поле и нашла еще двенадцать репин, все розовато–коричневые, по краям тронутые белым и фиолетовым. Даже заброшенные и позабытые, они росли, казалось, аккуратным рядком.
Эмме нравился их земляной запах. Она сварила корнеплоды в кухне, потом порезала их вместе с луком и сушеным розмарином. Банки под заготовки стояли под раковиной, она помыла их и прокипятила в старой кастрюле для лобстеров.
Окна в доме запотели, через них ничего не было видно. Эмма вновь подумала, какой она была до того, как заболела, и кем стала. И не видела между этими двумя личностями ничего общего. Кем была та девочка, за которой люди бежали до самой парковки? Кто вызывал слезы на глазах у незнакомых людей? Кем она могла бы стать, если бы не проснулась однажды утром с опухолью под мышкой? Кого она бы полюбила?
Эмма заметила что–то за окном. И по ее спине пробежал холодок, несмотря на то что в кухне было жарко. Когда берешься за заготовки, температура все растет и растет. Всю жизнь так было. Эмма с мамой всегда варили варенье в старом полуразрушенном сарае, и никогда здесь, на кухне. Теперь Эмма знала почему. В помещении стало ужасно душно. Почти невыносимо. Все окна запотели, и капли стекали по стеклам, как слезы.
На пол упала тень — темный отблеск в золотом свете дня. Увидела ли Эмма что–то за окном? Она ладошкой протерла стекло — получился чистый от пара круг. Там были койоты, припомнила она, и это движение, такое стремительное и проворное, было как раз характерно для них. Жили на участке и дрозды, но мимо окна мелькнуло нечто очень быстрое, порхнуло и пропало.
Выглянув во двор, Эмма ровным счетом ничего не увидела, но оставила банки кипятиться дальше, а сама пошла взглянуть получше. Там совершенно точно никого не могло быть.
Широким шагом она обошла двор, уверенная, что тень ей просто почудилась. Она была убеждена в этом и поэтому почти натолкнулась на него — на светловолосого мальчика лет десяти. Шустрого, как койот. Осторожного, как дрозд. Но достаточно нахального, чтобы наблюдать за ней через окно. И даже на чужой территории, это–то очевидно. Вот ведь маленький нарушитель границ.
— Прошу прощения, — сказала Эмма язвительно.
— Вам вовсе незачем это делать — Лицо у мальчика было серьезным и деловитым — Это же ваш дом.
— И правда. Я знаю, что мой. Я Эмма. Я приезжала сюда на лето и жила здесь.
Она вспомнила, что местные жители подшучивали над тем, что в их лесу обитали привидения, что чьи–то фигуры мелькали в лесной тени. Брат Эммы, Уокер, теперь полностью поглощенный фактами и статистикой, тогда верил в подобные вещи. «То, что ты не видишь привидение, — сказал он как–то Эмме, — вовсе не означает, что его там нет».
У мальчика, стоявшего во дворе у Эммы, руки были все в царапинах оттого, что он прыгал и скакал в колючих кустах ежевики. Он вытащил шнурки из кроссовок, и от этого щиколотки выглядели шаткими, как у жеребенка. Наверное, он быстро бегал. Наверное, он мог назвать любое созвездие в небе.
— А что вы там делаете?
Он смотрел мимо Эммы, за дверь. Даже оттуда, где они стояли, было слышно, как булькала вода в большой кастрюле на плите, а в ней позвякивали банки.
— Чатни из репы. Похоже на джем.
Мальчик сморщил нос.
— Фу. Репа ни на что не годится.
— Думаю, тебя ждет сюрприз, — отпарировала Эмма. — Но ты ведь так и не сказал, кто ты такой.
— Я все время прихожу сюда и ловлю рыбу, — сказал мальчик. — Не говорите никому, а то мне влетит.
— От мамы?
Сейчас она увидела, что глаза у него были карие, такие, которые кажутся зелеными, или серыми, или карими в зависимости от его настроения. И в этих глазах она увидела нечто такое, что, бывало, чувствовала она сама, но начисто забыла вплоть до этого момента.
— Она умерла, — ответил мальчик.
Эмма отступила назад.
— Ты тот самый мальчик Кросби, которого Сигги прислала убрать мусор на месте сарая?
Мальчик посмотрел на Эмму так, как будто ясно видел, кто она есть на самом деле — дура, которая даже не может быть благодарной за то, что живет.
— Мне десять лет, — сказал он. — Я не работаю. Это мой отец.
Он показал головой, и Эмма увидела, что и в самом деле на поле заехал грузовик, прямо туда, где она нашла репу. Отец мальчика собирал истлевшие и рассыпающиеся дубовые доски, дранку с крыши, гвозди. Кузов грузовика уже был заполнен деревом, старыми ветками, сгнившими досками пола. И все это ни на что не годилось, а может, могло еще сгодиться на что–нибудь, трудно было сказать.
— Вчера вечером я поймала сто светлячков, — сказала Эмма. — Я читала книгу при их свете.
— Вот уж нет.
Мальчик подбоченился. Он хотел ей поверить, но не знал, стоит ли ему это делать.
— Заходи, — сказала ему Эмма. — Я покажу тебе, как делать чатни из репы. Посмотрим, получится ли у нас что–нибудь.
notes
