36

Второе письмо от Кэнсё пришло уже в сентябре. В длинном конверте с синими и красными символами, с множеством разноцветных американских марок. Письмо было длинное, написанное ровным аккуратным почерком, полное великолепных описаний природы и сцен из жизни. «Я думал, что Калифорния должна быть похожа на остров Кюсю, — писал монах, — но здесь уже в августе трава на холмах выжжена солнцем до желтизны, а ветер иногда бывает таким же холодным, как на Хоккайдо».

Он писал о студентах, об американских монахах и их храме, о том, как долго привыкал к здешней пище и мучился с английским. Описание другого мира заканчивалось просьбой: «Пожалуйста, расскажите мне побольше о том, как ездили возвращать прах Кику-сан».

Мисако ответила очень подробно, вложив в конверт пакетик с морским песком, который подобрала во время той поездки. Однако следующее письмо от Кэнсё содержало еще больше вопросов, в том числе один главный: «Как вы думаете, что на самом деле случилось с девушкой?» Мисако задумалась. Как сделать, чтобы Кику стала для него реальностью?

Ночью она вдруг проснулась. Ответ пришел сам собой. Мисако села за стол, взяла бумагу и перо и стала писать.

«…Однажды, в давние-давние времена, когда правил великий император Мэйдзи, в бедной рыбацкой деревушке родилась девочка. Отец в тот момент рыбачил в море, но мать была только рада, что муж далеко. Он хотел сына, а получил всего-навсего дочь, и уже вторую, но это еще не самое страшное. У девочки, в остальном вполне нормальной и даже хорошенькой, было только одно ухо. Правая сторона головы у нее была гладкая, как яйцо. В деревне никто такого раньше не видывал, и все решили, что это дурной знак. Никто не стал бы винить молодую женщину, если бы она задушила младенца сразу после рождения. Повитуха и ее собственная мать советовали так и сделать, но женщина слишком любила свое несчастное дитя. Под их неодобрительными взглядами она поднесла ребенка к груди и стала кормить.

Соседи говорили, что свирепый муж ни за что не позволит оставить ребенка в живых, и женщина дрожала от страха, однако все равно не хотела расстаться с дочерью. В отчаянии она пошла за советом в храм. Древний и полуразрушенный, он стоял на берегу моря среди выветренных скал и искривленных ветром сосен. В храме жила старая монахиня. Никто не знал, откуда она пришла, но ее очень уважали, потому что она умела писать и даже рисовать картины.

В те времена старые люди, и не только бедные, а знатные и богатые тоже, часто оставляли все свое имущество, удалялись от мира и проводили дни в посте и молитве, ожидая смерти как освобождения от земных страданий. Такова была и та монахиня. Священник и его семья позволили ей жить в одной из комнат храма. Каждое утро она открывала ворота, а вечером закрывала, подметала храм, в который ветер постоянно наносил кучи песка, и читала сутры. У монахини были кисти и тушь, и днем она часто что-нибудь рисовала, а иногда бродила часами, собирая раковины и рыбьи кости на берегу моря или корни, травы и грибы в лесу. Из собранного она готовила еду и варила целебные отвары, которыми лечила людей.

Святая отшельница выслушала историю бедной женщины и покачала головой. Она не могла взять ребенка насовсем, но согласилась давать ей убежище в случае опасности. Так и повелось. Отец надолго уходил в море, а когда возвращался, то пил и начинал буянить. Заметив огоньки ярости в его глазах, мать хватала девочку и бежала к монахине. Очень скоро Кику уже сама знала, что делать. Она часто бывала в храме и даже училась у монахини рисовать, обнаружив немалые способности.

Шли годы, ребенок рос, и встал вопрос, как жить дальше. У женщины была сестра, которая вышла замуж за ремесленника и поселилась далеко за горами, в большом городе Сибата. Монахиня посоветовала отправить девочку туда, чтобы она могла найти себе пропитание и спастись от злого отца.

Благодаря монахине храм с годами приобрел известность. Туда стали приходить люди из дальних мест за целебными настойками и мазями. Однажды осенью, в тот год, когда Кику исполнилось одиннадцать, в храме остановилась группа паломников во главе с монахом, которые возвращались из святых мест домой. Когда монахиня узнала, что они идут в Сибату, то сразу побежала к матери Кику. С монахом она уже договорилась. Он обещал доставить девочку в Сибату и приютить у себя в храме, пока не найдутся родственники.

Вечером женщины собрали Кику в дорогу. Кроме еды и одежды монахиня положила ей в котомку прощальный подарок — одну из своих лучших кистей из лисьей шерсти и несколько листов рисовой бумаги. Когда ночь прошла и вышло солнце, паломники вновь тронулись в путь, а вместе с ними девочка. Мать молча стояла у ворот; ее сердце обливалось кровью — она понимала, что никогда больше не увидит своего ребенка.

Монах сдержал слово. Кику больше месяца жила в его храме. Он был похож на тот, в деревне, в нем также курились благовония и звучали сутры. И здесь также была добрая женщина, которая жалела девочку и заботилась о ней, а когда увидела кисть и бумагу, то показала свои картины и стала давать уроки.

Потом родственники нашлись, и Кику приняли в новую семью. Тетка тоже была добрая женщина, хотя и необразованная. Девочка помогала по дому, нянчила своих двоюродных сестер и брата, но с годами ее стала одолевать тоска по родному дому. Тяжкий труд и жестокое издевательство со стороны соседских детей делали ее все более угрюмой и замкнутой. Она хотела увидеть мать, сестер, и даже свирепый отец-пьяница уже не казался ей таким страшным. Старый храм и лицо доброй монахини то и дело вставали перед ее внутренним взором. Но как попасть домой? Маленькой группе паломников понадобилось много дней, чтобы перейти горы, пробираясь узкими тропками из храма в храм и каждый вечер чиня рваные сандалии. Что могла Кику сделать одна?

Как-то ночью она проснулась, охваченная черной тоской, и поняла, что никогда не увидит дома. Тогда пусть к родным вернется если не тело, то хотя бы душа! Душе не нужно ни рисовых колобков в дорогу, ни сандалий, она полетит вместе с ветром, куда захочет. Кику встала с постели и тихонько выскользнула в дверь. На темной улице не было прохожих, и никто не заметил, как хрупкая фигурка проскользнула в сад поместья. Кику пробралась на четвереньках сквозь бамбуковую рощу, чтобы не потревожить ночного сторожа, и остановилась у большого пруда. Она расстелила на мостике большой платок и навалила на него побольше камней, собранных на берегу. Завязала платок в узел, закинула за спину, привязав к шее, потом опустилась на колени и опрокинулась в черную воду пруда. Ее останкам понадобилось семьдесят лет, чтобы вернуться домой, но это уже совсем другая история…»

Кэнсё читал и плакал. Он думал о бедной девочке, о себе, о Мисако… о печальной прелести соловьиной песни.

Мисако проснулась с колотящимся сердцем. Она не сразу осознала, что происходит. Кровать под ней ходила ходуном. В спальне орали кошки. Коко забралась на комод, Клео царапалась в дверь. Раздался грохот и звон разбитого стекла упала и разбилась вдребезги фигурка гейши. С полок сыпались книги и безделушки. Мисако вылетела из постели и бросилась в гостиную. Клео, выскочив в дверь, тут же скользнула под диван.

Вода в ванне внезапно пошла волнами и стала выплескиваться через край.

— Землетрясение! — воскликнула Сатико, хватая с крючка халат.

Мисако уже барабанила в дверь и вопила:

— Сати! Дзисин! Скорее!

Выскочив из квартиры на лестницу, они оказались среди толпы перепуганных жильцов. Девятилетняя девочка рыдала в истерике, вцепившись в материнский рукав. Иностранная семейная пара, жившая напротив, обнималась, тараторя о чем-то по-немецки.

— Кошки! — Сатико рванулась было обратно в квартиру, но Мисако остановила ее.

— Они под диваном, там безопаснее, чем здесь.

Все ждали второго толчка, который мог быть сильнее первого. Через несколько минут какой-то мужчина облегченно вздохнул:

— На этот раз, похоже, все.

— Все целы? — спросил другой. — Пока не закрывайте двери, а то мало ли что, может заклинить, тогда не выйдете.

— Не волнуйся, — успокоила мать девочку. — Все закончилось, не плачь.

Люди постепенно начали расходиться. Мисако наклонилась и подняла упавшую вазу с цветами, руки у нее тряслись.

Гравюры на стене висели криво, пол на кухне был завален осколками посуды. Зеркало в ванной треснуло. Флакон с духами опрокинулся в раковину, но, к счастью, не разбился. Мисако поставила его на место и закрыла дверь.

— Подберем все, что сможем, — сказала Сатико, поправляя курильницу на туалетном столике, — а остальным займется уборщица. Только сначала мне нужна сигарета.

Устроившись на белом диване, она подняла с пола упавшую пачку и стала озираться в поисках пепельницы.

Мисако всхлипывала, обхватив голову руками.

— Какой ужас! Наверное, не больше пяти баллов, однако на такой высоте чувствуется гораздо сильнее. А что, если обрушится дом? Когда-нибудь случится настоящее, большое… Я не хочу жить на восьмом этаже!

Сатико молча выпустила дым в потолок. Мисако, вспомнив про кошек, заглянула под диван.

— Не зови, бесполезно, они там весь день просидят, — сказала Сатико. — Их не успокоишь, никому не доверяют.

Мисако понимала кошек. Она тоже перестала доверять миру, в котором жила, а этой квартире в особенности. Атмосфера здесь установилась какая-то нехорошая, нездоровая. Иногда, просыпаясь, Мисако не могла отделаться от общего ощущения подавленности и даже опасности. В прежние времена подобное состояние часто сопровождалось у нее видениями.

— А я не доверяю Токио, — сказала она, скорчив гримасу. — Здесь даже спрятаться негде, ни одной бамбуковой рощи.

Сатико нахмурилась, выдыхая дым.

— В Ниигате бамбука сколько угодно, а вот возможностей… Что бы ты там стала делать — бегать по поручениям матери, заваривать чай для медсестер?

Мисако задумалась, наклонив голову набок.

— Могла бы начать собственное дело. А может, и замуж бы вышла.

Подруга потушила сигарету и встала.

— За кого? — насмешливо фыркнула она. — Разве что за монаха или за крестьянина.

— А почему бы и нет? — рассмеялась Мисако.

Сатико закрыла глаза и приложила руку ко лбу.

— Перестань! Я подарила тебе новый мир, а ты даже не пытаешься к нему приноровиться.

Мисако ощутила растущее раздражение.

— Мне не нравится здешний стиль жизни, с какой стати я буду к нему приноравливаться?

— С той, что без меня у тебя не было бы никакого! — заорала Сатико.

— Неправда! — выкрикнула в ответ Мисако.

Пораженные внезапной вспышкой эмоций, обе замолчали. Потом Мисако закусила губу и всхлипнула.

Сатико достала из кармана халата пачку бумажных носовых платков.

— Ну-ну, успокойся. Вытри глаза. Ты права, я погорячилась, хотя по-прежнему считаю, что мой стиль жизни лучше. Извини, иначе я жить не могу.

Мисако молча вздохнула. От подземного толчка пострадали не только стекло и посуда.

Землетрясение случилось в пятницу, и в тот же день Мисако пораньше ушла с работы, чтобы успеть на пятичасовой поезд.

— Вернусь в воскресенье вечером, — заявила она подруге-начальнице.

— Ты не говорила, что едешь к родным на выходные, — удивилась та.

— Еще сегодня утром я сама не знала, — призналась Мисако. — Решила вот только что.

— Ты вроде бы собиралась брать отпуск в следующем месяце, на годовщину деда…

— Сейчас же не отпуск, а выходные. Ухожу сегодня чуть пораньше, вот и все, а в понедельник приду как обычно.

Сатико мрачно кивнула.

— Сати, не сердись. Просто я хочу провести конец недели с родителями. Мама говорит, что урожай уже поспел, а ты ведь знаешь, что такое наш свежий рис, только что собранный. Я привезу тебе, хочешь?

Сатико ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ.

— Да, пожалуйста, буду очень рада.

До дома родителей Мисако добралась к десяти вечера. Она совсем не чувствовала усталости, что было удивительно, потому что в тот день подземный толчок вытряхнул ее из постели ни свет ни заря. Спать не хотелось, ее переполняла какая-то новая энергия. Попив чаю с матерью, Мисако решила сходить повидаться с отчимом, который работал допоздна.

Так она сказала Кэйко, хотя на самом деле ее тянуло в больницу по другой причине. Не терпелось вновь побывать на втором этаже, памятном по долгим беседам с Тэйсином, там, где ей невольно удалось проникнуть в его сны, где до сих пор должна была сохраниться хотя бы частица той удивительной атмосферы теплого доверительного общения.

Доктор Итимура выходил из операционной.

— А, Мисако! Ты не могла бы приготовить мне чашечку чаю? Представляешь, ни одной роженицы целую неделю, а сегодня целых три операции. Как видишь, не все так уж серьезно относятся к Огненной Лошади.

Они сидели в конторе и пили чай.

— Папа, я должна поговорить с тобой об одном важном деле. Маме, наверное, пока рано знать…

— О, это звучит серьезно, — улыбнулся Итимура.

— Хочу вернуться в Сибату, насовсем. Только я пока окончательно не решила, надо как следует обдумать. Может, ты что-нибудь посоветуешь.

— Устала от столичной жизни? — понимающе кивнул он.

— Пожалуй.

— Можно подыскать тебе здесь работу, хотя едва ли она будет такая же прибыльная и интересная, как в Токио.

— Если я вернусь, то могла бы давать уроки каллиграфии. У меня есть диплом, и к тому же я люблю общаться с детьми.

— Потрясающая идея! — улыбнулся доктор. — Вечерние курсы в последнее время пользуются большой популярностью.

— У меня есть свои деньги, я хочу снять небольшой домик, чтобы жить, и там же устроить учебный класс.

— Ты можешь жить дома, — возразил отчим, — а уроки давать в храме. В него давно пора вдохнуть новую жизнь.

— Еще одна потрясающая идея! — весело рассмеялась Мисако.

— Только тут может возникнуть одна сложность, — продолжал доктор серьезно. — Твоя мать собирается как можно скорее женить Тэйсина. Она уже выбрала невесту и теперь пристает к бедняге с ее фотографией.

— Этого я не знала, — помрачнела Мисако. — А что он сам говорит?

— Отбивается как может. Пока отговорился трауром, она отстала, но, думаю, не успеют догореть палочки на годовщине смерти отца, как все начнется снова.

— О! — Мисако неловко улыбнулась, скрывая разочарование. — Неужели Тэйсин согласится на такой брак?

— А что он может сделать? — пожал плечами отчим. — Ты же знаешь свою мать, она горы своротит… Кроме того, все старейшины на ее стороне.