22
Первые два дня января погода в Токио стояла великолепная. Зимнее неяркое солнце заливало улицы мягким сиянием, игривый ветерок подгонял легкие белоснежные облака в прозрачно-голубом небе. Время от времени ветер опускался ниже и подхватывал длинные рукава праздничных шелковых кимоно, заставляя их развеваться и хлопать, словно разноцветные паруса на праздничной регате. Целых два дня Сатико и Мисако могли без помех любоваться видом Фудзи прямо из окон квартиры.
На третье утро священная гора задернулась пеленой мелкого ледяного дождя. Мисако проснулась в подавленном настроении. Пульсирующая боль в висках напомнила о вчерашней катастрофе в доме Имаи.
«Не хочу сегодня ехать в Камакуру, — сказала себе Мисако, глядя в зеркало ванной, — скажу, что заболела, и это будет правдой».
Незнакомое постаревшее лицо с опухшими пустыми глазами, смотревшее из зеркала, привело ее в ужас, заставив вспомнить пьяного оборванного бродягу, что испражнялся в пустынном переулке на кусок старой газеты. Натолкнувшись на него случайно, Мисако вскрикнула и пустилась бежать со всех ног, но запомнила на всю жизнь то выражение тупого отчаяния, застывшее в глазах несчастного. А ведь если подумать, то потеря достоинства еще позорнее, чем то, что делал тот человек…
— Я не позволю Хидео уничтожить меня, — твердо сказала она, обращаясь к зеркалу. В потухших глазах снова забрезжил свет. — Никогда! Ни за что!
Мисако умылась, наложила на лицо крем, потом натянула джинсы и смело вышла под дождь, направляясь в Роппонги за первыми в этом году круассанами. Французская пекарня должна была сегодня открыться после праздников. Мисако торопливо шагала по хмурым, залитым водой улицам, поддерживая себя мыслями о Сатико. Маленькая радость, доставленная подруге, покажет, какой виноватой она себя чувствует за вчерашнее. Сатико имела полное право злиться: без ее просьбы Исао Огава не стал бы брать на себя это дело, а теперь из-за глупости Мисако она потеряет лицо.
На обратном пути дождик уже лишь едва моросил. Мисако шла по улице, прижимая пакет с булочками к груди и прикрывая зонтиком. От пакета исходило приятное тепло. Когда она вошла в квартиру, Коко выбежала навстречу — первый раз за все время.
— Что тебя интересует, Коко: я или круассаны? — весело спросила Мисако, наклонившись, чтобы погладить кошку. — Надеюсь, я, потому что сегодня мне особенно нужен друг.
Она задумалась. Нет, пожалуй, надо ехать. Все-таки Кэнсё-сан ее друг, очень хороший друг, хотя Сатико его и не очень одобряет…
— Что общего может быть у тебя с дзэнским монахом? — спросила Сатико за завтраком.
— Он просто друг, — серьезно ответила Мисако.
— М-м… — с сомнением покачала головой подруга, прожевывая круассан. — Когда женщина говорит такое о мужчине, это всегда подозрительно… разве что обоим уже за семьдесят.
— Вот и неправда, — фыркнула Мисако, скармливая кошке кусочек булки с маслом. — Я же говорила тебе: Кэнсё-сан совсем не похож на остальных мужчин — слишком высокий и такой странный… совсем не привлекательный. Кроме того, он священник и интересуется исключительно духовными вопросами.
В воздухе зазвенел заразительный смех Сатико.
— Не похож на остальных? Интересно, в чем же это он не похож? Может, писает сидя?
Мисако выпрямилась так резко, что Коко в испуге спрыгнула на ковер.
— Сатико, как тебе не стыдно!
— Нет-нет, ты ответь, — продолжала смеяться подруга. — Сидя или стоя?
Мисако поджала губы, полная решимости противостоять насмешкам.
— Думаю, что стоя, — сказала она холодно. — В этом отношении Кэнсё-сан вряд ли отличается от других мужчин.
— Тогда, значит, у него есть что держать в руках, и тебе стоит проявить осторожность.
— Неужели нельзя обойтись без грубостей! — Мисако не знала, куда деть глаза. — Кэнсё-сан замечательный человек, умный и возвышенный.
Сатико снова покатилась со смеху. Щеки Мисако вспыхнули от возмущения.
— Он духовное лицо!
Подруга с трудом взяла себя в руки.
— Прости мне мой смех, — вздохнула она. — Просто у мужчин есть орган, которому чужда всякая духовность. У него есть только две функции, и большинство мужчин считают, что мочеиспускание — менее важная.
— Ну откуда у тебя столько цинизма? — в свою очередь вздохнула Мисако.
Сатико вновь рассмеялась.
— Скажем так, работа в ночном клубе позволяет многому научиться. Неужели тебя саму нисколько не ожесточил опыт общения с Хидео?
— Кэнсё-сан совсем другое дело.
— М-м… тебе виднее, конечно, но если вам случится остаться наедине где-нибудь в закоулках храма, будь готова к сюрпризам.
Мисако со стоном зажала уши ладонями. Пожав по-французски плечами, Сатико стала собирать остатки завтрака на поднос.
— И зачем только я даю тебе советы! — в сердцах бросила она, направляясь на кухню. — Все равно не слушаешься, и чувства юмора у тебя никакого…
Мисако сидела, закусив губу и рассеянно гладя кошку. Продолжать спор с подругой ей не хотелось, тем более перед расставанием. На этой неделе Сатико, пока клиенты приходили в себя после праздников, решила слетать на Гавайи развеяться на пару с тетушкой Тегути. А может быть, и не только с ней… О таких подробностях Мисако не решалась спрашивать, у нее и так было над чем подумать.
Поездка в Камакуру сулила только радость, а вот визит к родным в Ниигату… Придется рассказать все о делах с разводом и поделиться планами снять квартиру в Токио. На Гавайях было бы куда веселее.
Сатико вошла в столовую, деловито хлопая в ладоши, словно школьная учительница, собирающая детей.
— Если ты хочешь сегодня попасть в Камакуру, пора собираться! — Энергия, как всегда, переполняла ее. — Я тебя причешу и помогу надеть кимоно. Твое духовное лицо не устоит на ногах, увидев такую красавицу, и тогда ты поймешь, насколько я была права!
*
Сатико постаралась на совесть. Во всем поезде, идущем в Камакуру, нельзя было найти столь элегантно одетой женщины, как Мисако. Две пожилые соседки, обсуждая ее, пришли к выводу, что перед ними гейша высшего класса. Великолепная прическа и умело наложенная косметика дополнялись безупречным голубым кимоно и шелковым хаори цвета спелой хурмы. Дополнительными штрихами служили дорогие безделушки, принадлежавшие самой Сатико: коралловая заколка для волос, изящная сумочка из тисненой кожи с цветочным узором и роскошное фуросики киотской ручной работы, служившее подарочной оберткой для коробки с печеньем. Идеальное сочетание цветов заставляло вспомнить о костюмах театра кабуки.
Кэнсё шел на станцию. Сердце в груди колотилось как сумасшедшее. Монаху казалось, что даже прохожие могут слышать этот стук, и он с трудом сдерживался, чтобы не провести смущенно рукой по бритой голове. Солнце выглядывало из-за туч, и через все небо протянулась бледная зимняя радуга, которую, похоже, никто больше не замечал. Кэнсё старался успокоиться, повторяя себе, что все продумано до последней мелочи. Визит Мисако в храм должен пройти удачно.
Мисако вышла из вагона и остановилась. Завидев ее, Кэнсё невольно отступил в тень станционного здания. Ему требовалось время, чтобы прийти в себя, уж слишком она была прекрасна. Казалось, сама радуга спустилась с неба, коснувшись ее. Длинные костлявые ноги монаха дрожали, перед глазами мелькали темные пятна. Сделав несколько глубоких вдохов, чтобы взять себя в руки, он робко двинулся навстречу.
Старушки из поезда нарочно задержались у вагона, уж больно им хотелось узнать, кто будет встречать загадочную красотку. Наверное, какой-нибудь богатый торговец или даже известный политик, назначивший тайное свидание. Кто же еще может позволить себе содержать такую красавицу! Раскрыв рты от изумления, они смотрели на неуклюжего уродливого великана в монашеской рясе, который неровным подпрыгивающим шагом приближался по перрону, потирая выбритый череп. Глаза его блестели, на губах застыла глупая улыбка. Любопытные пассажирки еще больше удивились, когда лицо «гейши» засветилось искренней радостью при виде ходячего скелета.
— Маа! — приглушенно воскликнула одна из старушек.
— Может быть, это посредник? — шепотом предположила другая. — Наверное, тот человек слишком известен, чтобы показываться на публике.
— Не может быть! — поджала губы первая. — Кто же в здравом уме выберет такого посредника? Только внимание привлекать. Смотри, все вокруг на него глазеют.
— Наверное, ее любовник какой-нибудь известный комик, — хихикнула подруга. — Представляешь, каким надо обладать чувством юмора, чтобы послать этакого монаха!
Пересмеиваясь и строя догадки, женщины подобрали сумки и двинулись к выходу в город.
Дзэнский монастырь в Камакуре представлял собой обширный комплекс из нескольких внушительных зданий. Он совсем не походил на скромный провинциальный храм, в котором Мисако провела свои ранние годы. Главный зал поражал размерами, здесь не ощущалось тесноты, как в семейных храмах, изобиловавших мелкими декоративными предметами. Татами на полу сияли новизной, на сёдзи не было заметно следов починки.
В коридорах то и дело попадались монахи, Мисако заметила даже иностранцев с выбритыми головами. Кэнсё провел ее в зал для медитации — просторное помещение с деревянной платформой в центре, где татами лежали не сплошь, а по отдельности. Он объяснил, что у каждого монаха своя циновка и во время общей медитации специальный человек прохаживается между рядами с палкой в руке, следя, чтобы никто не заснул. Встав на платформу, священник даже разыграл маленькую сценку, смешно вскрикнув в конце, будто получил хороший удар по спине. Его мимика была столь забавной, что Мисако невольно расхохоталась до слез, схватившись за пояс оби, туго стягивавший талию. Боль, которая так давно поселилась в сердце, понемногу отступала.
— Не смешите меня так больше, — проговорила она смущенно, радуясь, что их никто не видит.
— Смейтесь, смейтесь! — подбодрил Кэнсё. — Смех — лучшее лекарство.
— Может быть, — вздохнула Мисако, — но вчера произошло очень грустное событие, и начинать веселиться так скоро не очень-то прилично.
— Кто-нибудь умер? — встревожился священник. — Я хочу сказать, кроме вашего дедушки. Что касается его, то я думаю, он бы не хотел, чтобы вы разучились смеяться.
— Нет, дело не в дедушке… Умер не кто-то, умерло что-то. Что-то прекрасное и не имеющее цены. Мне следовало надеть траур, а смеяться — значит проявить неуважение.
Кэнсё склонил голову в знак понимания, предпочтя не задавать лишних вопросов.
Присоединившись к прочим посетителям храма в общей трапезной, они отведали простой монастырской пищи — соевый суп мисо, жареные рисовые колобки, тушеные овощи в соусе. Мисако старалась поддерживать вежливую беседу с сидевшими за столом, Кэнсё же в основном молчал, постоянно ерзая и краснея. Его уши к концу обеда так и не приобрели нормальный цвет. Послушники, подававшие подносы с едой, держали глаза опущенными, но трудно было не заметить, как поразила их красота гостьи. Кэнсё уловил взгляды, которыми они украдкой обменивались, и застонал про себя, представив, какие вопросы ждут его вечером.
После обеда из зала свитков донеслось протяжное чтение сутр, сопровождаемое ударами барабана и бронзового гонга. Привычная храмовая музыка вызывала у Мисако приятные воспоминания, и ей хотелось задержаться и послушать, но Кэнсё начал проявлять нетерпение.
— Если вы не возражаете, я предложил бы перебраться в другое место, — озабоченно сказал он.
— Мне кажется, я еще здесь не все посмотрела, — заметила Мисако.
— Да, конечно… — замялся монах, — но я хотел с вами поговорить, а здесь мы вряд ли сможем найти уединенное место.
Мисако молча улыбнулась, заметив его волнение.
— У меня есть один друг, — продолжал Кэнсё, — он с женой сейчас в Токио, и дома только служанка. Можно попить чаю там. Отсюда на такси совсем недалеко… я уже договорился.
«Совсем недалеко» оказалось почти четвертью часа быстрой езды от города в сторону холмов, полого спускавшихся к океану. На пороге старинного приземистого дома с пристройками молодых людей встретила пожилая женщина. Судя по улыбке и приветливым поклонам, священника здесь знали очень хорошо. Женщина помогла гостям разуться и снять верхние хаори, затем провела их в уютную гостиную на восемь татами и включила небольшой электрокамин. Подав горячий чай и предложив подушки, она извинилась и, сославшись на дела, вышла, плотно задвинув за собой сёдзи.
В гостиной сразу воцарилась тишина, та особенная тишина, что бывает только в уединенных деревенских домах серым зимним днем. Ни шагов, ни человеческих голосов, и даже вороны, казалось, решили отдохнуть от своего вечного карканья.
Мисако и Кэнсё сидели друг против друга на коленях, между ними был лишь столик с чаем и пирожными. Священник смотрел на молодую женщину с явным обожанием, и Мисако невольно вспомнила предостережения подруги, впервые чувствуя себя неловко наедине с этим человеком. Избегая пристального мужского взгляда, она взяла чашку и отхлебнула чай.
— Мисако-сан, — начал Кэнсё, странно волнуясь, — простите мне мою дерзость, но я должен сказать, что вы неописуемо прекрасны в этом кимоно.
— Спасибо, — тихо произнесла она, по-прежнему глядя в чашку.
В воздухе повисло напряжение. Мисако внутренне сжалась, с опаской ожидая следующих слов. Что, если Сатико права и у монаха на уме нечто большее, чем дружба?
Не зная, как себя вести, она глубоко вдохнула, стараясь успокоиться, и быстро заговорила о том, что первое пришло в голову:
— Ах, Кэнсё-сан, мне, право, неудобно. Это моя подруга Сатико, у которой я живу в Токио, решила меня так нарядить. Она сама выросла в семье портных в Сибате и знает про кимоно все, что можно знать… Мы с ней знакомы очень давно, еще в школу ходили вместе. Сатико-сан умеет правильно надеть кимоно и затянуть оби лучше, чем любые профессионалы из модных ателье!
— Вот как? — Глаза монаха заблестели.
— Некоторые из этих вещей принадлежат моей подруге. — Мисако дотронулась до коралловой заколки в волосах и мелких украшений на поясе. — И хаори тоже ее, — улыбнулась она.
— Какая красота! — с восхищением произнес Кэнсё.
Он имел в виду украшения, но Мисако в волнении приняла его слова за очередной комплимент. Ее охватила паника.
— О нет, что вы… — пробормотала она. — Это всего лишь красивый футляр… На самом деле, если вы его раскроете, то будете весьма разочарованы… — Она запнулась, поняв, что сказала что-то не то. Лицо ее залилось краской. — Простите, я не то хотела сказать…
Священник смотрел на нее озадаченно, наклонив голову набок.
— Мисако-сан, — начал он серьезно, — я должен сказать вам нечто очень важное, потому и звонил вам в Токио…
— И пригласили сюда? — перебила Мисако, невольно отстраняясь.
— Да, — кивнул он. — Простите, что я не дал вам как следует осмотреть храм, но там мы не смогли бы поговорить наедине.
— А это так важно? — спросила она, чопорно выпрямляясь.
Кэнсё широко улыбнулся.
— Да, очень, — кивнул он. — Так важно, что я не могу без волнения об этом думать.
— Правда? — Мисако снова опустила глаза, нервно сглотнув при этом.
— Тэйсин-сан написал мне, что у черепа обнаружили редкий дефект…
— У какого черепа? — вздрогнула она.
— У того, что нашли в пруду, в саду Сибаты, — подняв брови, пояснил монах.
— О!.. Хай… Сибата, — кивнула Мисако с улыбкой облегчения. — Значит, Тэйсин-сан написал письмо? А что за дефект?
— Доктор, который исследовал скелет, сказал господину Сайто, что у погибшей девушки не было слухового канала с правой стороны черепа. — Кэнсё возбужденно наклонился вперед. — Это значит, что она была глуха на одно ухо и даже, быть может, вообще не имела правого уха!
— Хай. Понимаю. — До Мисако постепенно доходил смысл услышанного. — А это, в свою очередь, означает, что девушка выделялась среди других.
— Вот именно! — обрадовался монах. — Тэйсин-сан считает, что ее могли хорошо запомнить, и хочет попробовать отыскать ее семью.
— Тэйсин собирается сам начать поиски? — невольно улыбнулась Мисако.
Кэнсё почесал голову.
— К сожалению, я не знаю в точности его планов.
— Дедушка был бы так рад… — Мисако в первый раз с начала беседы позволила себе улыбнуться. — Отличные новости, Кэнсё-сан. Возможно, когда-нибудь нам удастся похоронить прах девушки в могиле ее предков.
Монах радостно потер руки.
— Мне очень хотелось бы при этом присутствовать.
— Мне тоже, — кивнула Мисако. — Скорее бы оказаться в Ниигате! Может быть, Тэйсин-сан уже что-то выяснил.
Теперь, когда недоразумение, виной которому были намеки Сатико, полностью разрешилось, молодые люди снова начали беседовать по-дружески, совсем как в прежние времена. Когда Мисако рассказала о своем разводе и о том, как подписывала бумаги, священник лишь горестно вздохнул. Она казалась такой хрупкой, такой беззащитной, словно птичка, привыкшая жить в клетке и совсем не знающая жизни. Хотелось протянуть руки, обнять ее, защитить, но он не мог. Лучше было сменить тему.
— Как поживает ваша антенна? — задал Кэнсё вопрос, который на самом деле очень интересовал его.
— Почти никак, — махнула рукой Мисако. — Еле теплится. Бывает, даже не знаю, что зазвонит телефон. В голове одна работа, где уж тут думать о личных проблемах.
— Ну что ж, если вы хотите окончательно от нее избавиться, то выбрали самый подходящий стиль жизни.
— Да я толком и не знаю сейчас, чего хочу, — призналась Мисако и в свою очередь решила сменить тему. — Скажите, Кэнсё-сан, вы живете в монастыре или в этом доме? — спросила она, слегка поддразнивая. — Мне показалось, что служанка вас очень хорошо знает.
— Я заходил сегодня утром, — смущенно объяснил монах, — перед тем как ехать на станцию. У друга в саду есть чайный домик… он вообще увлекается чайной церемонией, а я иногда помогаю. Вы не отказались бы выпить чаю, если его приготовит такой профан, как я?
— Почту за честь, — поклонилась Мисако.
Священник поклонился в ответ.
— Тогда я пойду разожгу угли и буду вас ждать.
Мисако принялась готовиться к церемонии. Она сняла наручные часы, потому что в чайном домике ничто не должно напоминать о времени, и кольца, чтобы ненароком не поцарапать драгоценную посуду. В сумочке, к счастью, нашлись чистые таби. Сменив носки, она, следуя указаниям Кэнсё, прошла в конец коридора и отодвинула стеклянную дверь.
Снаружи на дорожке из камней ждала пара соломенных сандалий. Мисако обулась и пошла по дорожке, которая вела через сад к маленькой хижине с соломенной крышей. Набрав бамбуковым черпаком воды из каменного колодца, она вымыла руки и постояла немного на ковре из сосновой хвои, глубоко вдыхая прохладный влажный воздух и очищая разум от посторонних мыслей. Потом сняла сандалии, отодвинула крошечную дверь и пролезла, сильно нагнувшись, сквозь нидзири-гути, низкий вход.
Маленькая комнатка на четыре с половиной татами имела одно окошко с бамбуковой решеткой. Жаровня была вделана в пол в углу, над горящими углями на треножнике стоял чайник. Налево от двери находилась токонома, где в простой глиняной вазе стояла тонкая, едва распустившаяся ветка сливы, а рядом лежал свиток. Мисако опустилась на колени и развернула его, но никаких надписей не нашла.
Головоломка требовала разрешения. Мисако сосредоточенно смотрела на чистый лист, испытывая сильное желание что-нибудь на нем написать. «Любовь есть страдание» — возник перед глазами ряд иероглифов, потом медленно растаял. За спиной послышалось бульканье воды в закипавшем чайнике.
В комнату вошел Кэнсё. Он сел на колени возле жаровни и с улыбкой поклонился, совсем не чопорно или торжественно, а как-то по-домашнему. Мисако поклонилась в ответ.
— Я не совсем понимаю… — Она указала глазами на свиток и ветку в вазе.
Он положил свои большие руки на колени и объяснил, слегка поклонившись:
— Ветка сливы означает обещание весны.
— А пустой свиток?
Монах смущенно улыбнулся.
— Я знаю о ваших успехах в искусстве каллиграфии и надеюсь, что вы окажете мне честь и что-нибудь напишете.
Мисако на коленях придвинулась ближе к жаровне.
— Мои успехи не так уж значительны… но будь это иначе, что бы вы посоветовали мне написать?
Монах наклонил голову, размышляя.
— Наверное, вот что, — медленно произнес он. — «Счастья может достичь лишь тот, кто постиг печаль». Как вы думаете, подойдет?
— Слишком много слов, — лукаво улыбнулась она.
Кэнсё задумчиво провел рукой по выбритой голове.
— А как бы вы написали?
Мисако помолчала, сложив руки на коленях.
— Может быть, вот так… Пожалуй, я бы написала: «Любовь есть страдание».
— Слишком мало слов, — улыбнулся монах.
— Тогда добавьте сами.
Поколебавшись, он медленно проговорил:
— «Любовь есть страдание. Страдание есть жизнь. Жизнь есть любовь».
— Замечательно! — прошептала Мисако, низко кланяясь.
Кэнсё ответил на поклон, потом поднялся и бесшумно вышел в соседнее помещение, где хранилась чайная утварь. Мисако осталась сидеть, чувствуя, как по всему телу разливается новое, невероятное ощущение покоя. Монах снова вошел — размеренной скользящей походкой, едва отрывая ноги от земли. Снова усевшись возле жаровни, он застыл неподвижно, повторяя про себя порядок ритуала, призванного свести число необходимых движений к минимуму. Тишину нарушало лишь уютное бормотание чайника. Чайная церемония началась.
