20

Ущербный месяц блестел яркой запятой в ночном небе над древним городом Камакурой. Кэнсё сложил листок со стихотворением в стилизованную фигурку лошади. За несколько минут до полуночи он вышел из храма в сад, желая встретить Новый год наедине со своими мыслями. Скрестив руки на груди и задрав голову кверху, дзэнский монах застыл в ожидании.

За стеной по ту сторону зарослей бамбука толпы горожан, разодетых по-праздничному, направлялись, весело болтая, в синтоистские храмы, чтобы в эту последнюю ночь декабря просить многочисленных богов об удаче.

Раздались первые удары колокола. Наступал Сёева ёндзю-ити, то есть сорок первый год правления императора Хирохито, по европейскому счету тысяча девятьсот шестьдесят шестой. Но самое главное, это был год Огненной Лошади, когда рождаемость в Японии резко падала и во много раз увеличивалось число абортов. Особенно несчастливыми считались родившиеся девочки. Редко кто мог похвастаться, что застал Огненную Лошадь дважды. В соответствии с восточным шестидесятилетним циклом в последний раз она приходила в далеком 1906 году, когда на троне еще восседал Мэйдзи, дед нынешнего императора.

Оживленные голоса за монастырской стеной достигали ушей монаха, но в сознание не проникали. Погруженный в себя, отгороженный облаком раздумий, защищавшим его лучше любой стены, он оставался наедине со звоном колоколов. Мысли мелькали, сменяя друг друга, пропадая и возвращаясь, словно страницы раскрытой книги, которую треплет ветер. Зажимая пальцем то одну, то другую, Кэнсё попеременно испытывал радость и боль, освежая в памяти моменты ушедшего года. Колокола все звонили и звонили. Наконец прозвучал последний удар.

«Мост перейден, — прошептал монах, обратив взгляд к небу, — начинается нехоженая тропа. — Он торжественно поднял правую ногу и сделал первый шаг, потом другой, третий, продолжая читать нараспев: — Всякий раз, просыпаясь, мы рождаемся, а засыпая, умираем. Жизнь возникает и гибнет день за днем. Жить значит пить из чаши тот напиток, что мы сами приготовили, — горький или сладкий, полезный или ядовитый, насыщающий или пустой…»

Выйдя из храмовых ворот, Кэнсё смешался с шумной толпой, блуждая по широким улицам и узким переулкам, пока наконец не вышел на дорогу, которая вилась по холмам прочь от города. Тень домов сменилась тенью кустов и деревьев, мостовая — камнями и утоптанной землей. Боковая тропинка повела вверх, все круче и круче, исчезая среди скал. Наконец открылась вершина горы, откуда с широкой каменной площадки открывался вид на бухту Сагами. Широко расставив ноги, монах-великан встал, переводя дух и наслаждаясь покоем. Уходящая луна мирно сияла среди россыпей звезд. Внизу стонали и вздымались темные волны, разбивались о подножие горы, поднимая ввысь фонтаны брызг и насыщая воздух волнующим соленым ароматом.

Достав из рукава теплого шерстяного кимоно бумажную лошадку, исписанную иероглифами, Кэнсё размахнулся и кинул ее с обрыва в пустоту. Кружась в воздушном потоке, белое пятнышко заскользило вниз, все уменьшаясь и уменьшаясь, пока не превратилось в еле заметную точку, которую слизнул пенистый язык волны. Довольный принесенной жертвой, дзэнский монах уселся на краю обрыва в позе медитации, закрыв глаза на красоты окружающего мира и впитывая открытой душой его внутреннюю сущность, очищая сознание от всех мыслей, кроме трепетавшего где-то в самой глубине радостного предвкушения рассвета — самого первого в новом году.

Без четверти двенадцать Тэйсин спустился с кухонного крыльца и не спеша пересек двор, держа над головой зонтик из промасленной бумаги и оставляя резиновыми сапогами цепочку следов на свежевыпавшем снегу. Ночь в Ниигате выдалась холодная, от морозного воздуха приятно пощипывало в груди. Ветра, к счастью, не было.

Остановившись у подножия деревянной звонницы, монах отряхнул зонтик и прислонил к столбу, потом стал, кряхтя, подниматься по узкой приставной лесенке. Колокол, висевший на самом верху под черепичной крышей, сиял темным бронзовым блеском, ярко выделяясь на белесом морозном фоне. Тэйсин постоял немного, осмотрелся. В ночной тьме не слышалось ни звука. Он прищурился, пытаясь разглядеть очертания храма, но дрожащая снежная завеса скрывала все вокруг.

Монах шагнул к колоколу, доски под ногами жалобно заскрипели. Сбоку на грубой деревянной полке стояла коробка, наполненная мелкими речными камушками. Камушков было ровно сто восемь. Тэйсин полез в складки зимнего кимоно, вытащил старомодные карманные часы, доставшиеся ему в наследство от Учителя, и бережно положил на полку рядом с коробкой. Всего лишь две минуты оставалось жить старому году — году, который отнял у него любимого Учителя и так круто изменил всю его жизнь. Тэйсин сложил руки и наклонил голову в молитве, готовясь к выполнению священной обязанности.

По всей Японии в этот торжественный момент буддистские священники вставали вот так же у храмовых колоколов, чтобы пробить в них ровно сто восемь ударов. В прошлый раз Тэйсин поднимался на звонницу вместе с Конэном. Холод тогда стоял лютый, почти сибирский, и, перед тем как идти звонить, монахам пришлось подкрепиться несколькими чашечками горячего сакэ. Раскачивая по очереди тяжелый деревянный брус, они смеялись и шутили. Однако позже, уплетая праздничную лапшу, которая должна была принести счастье в новом году, Тэйсин почувствовал на себе строгий взгляд настоятеля.

— Сколько ударов должен сделать колокол на Новый год? — спросил Учитель, прищурившись.

Толстяк робко поднял глаза, отставив чашку с лапшой.

— Сто восемь раз, Учитель.

— А сколько раз вы ударили сегодня?

Бритые головы монахов дружно налились краской.

Отвечать пришлось снова старшему.

— Э-э… думаю, что сто восемь… Мы считали по камушкам, чтобы не сбиться.

— А я, — хмыкнул настоятель, — отмечал карандашом на бумаге. Вот и думаю: неужели на свете не сто восемь тяжких грехов, а всего лишь девяносто девять?

Начисто позабыв о лапше, монахи согнулись в покаянном поклоне, упершись лбами в пол.

В этом году Тэйсин, стремясь искупить вину, настоял на том, чтобы выполнить почетную задачу самостоятельно. Еще утром он аккуратно пересчитал камушки в коробке, и их оказалось всего восемьдесят девять. Остальные девятнадцать лежали на полу, занесенные снегом, но монах не успокоился, пока не нашел все до единого.

«Никогда не забывай о мелочах, — повторил он слова Учителя, укладывая камушки в коробку онемевшими от мороза руками. — Не упускай ничего из виду, и ты станешь превосходным священником. Будь веселым и общительным, но не в ущерб своим обязанностям».

Оправдать ожидания Учителя стало у Тэйсина навязчивой идеей. Что бы он ни делал, над ним будто стоял незримый надсмотрщик с палкой в руках. Стараясь укрепить свою стойкость и дисциплинированность, он даже отказался от удовольствия проглотить что-нибудь сладкое между едой.

Теперь он с великим тщанием достал по одному все камушки из коробки и разложил рядами на полке. Длинная стрелка на часах вздрогнула и перескочила еще на одно деление, приближаясь к римской цифре XII. Тэйсин снова сложил руки в молитвенной позе и низко поклонился колоколу. Потом с усилием оттянул тяжелый брус на себя и толкнул в направлении темной бронзовой поверхности. Густой металлический бас, прорезав морозную завесу ночи, разнесся во все стороны, ничуть, впрочем, не потревожив валивший стеной снег. Монах взял с полки камушек и вернул в пустую коробку, потом снова взялся за брус. Второй удар, еще один всплеск бронзового гула, второй камушек… Тэйсин представлял, как Учитель смотрит на него с улыбкой. «Хорошо!» — шепнул знакомый голос. Сердце верного ученика забилось, лицо вспыхнуло от радости.

Девять… Десять… Холод уже не ощущался, а вскоре стало и совсем жарко. Тэйсин распахнул ворот, обнажая вспотевшую грудь, потом сбросил верхнее кимоно совсем. Оставалось еще больше девяноста ударов. Он знал, что сейчас придет Конэн, предлагая помощь, но принимать ее не собирался.

Ночь гудела и содрогалась, могучий голос колокола проникал во все уголки, отражался, вибрировал, перекликаясь с собственным эхом. Тэйсин уже с трудом поднимал ноющие руки. На полке ждали еще пятьдесят два камушка.

— Тэйсин-сан, позвольте, я вас сменю, — послышалось снизу.

— Спасибо, я сам! — крикнул Тэйсин, тяжело переводя дух.

— Вы, должно быть, очень устали.

— Ничего, справлюсь! Силы у меня хватает, — рассмеялся он.

Расплывчатая человеческая фигура с зонтиком повернулась и медленно двинулась обратно к кухонному крыльцу. Тэйсин стащил резиновые сапоги и отшвырнул в сторону. Обледеневшие доски жгли босые ноги огнем, но монах, полный решимости искупить грехи, получал лишь удовольствие от боли.

Хотя Фумико считала себя очень современной, говорила по-английски и общалась с иностранцами, она все же не могла совсем освободиться от народных суеверий. Согласно поверьям, девочка, родившаяся в год Огненной Лошади, обладала от рождения злобным и порочным нравом. Поговаривали даже, что такие женщины убивают мужей. Вполне понятно, что многим из появившихся на свет в этот год предстояло закончить свои дни старыми девами. Подобные мысли расстраивали Фумико куда больше, чем она сама готова была признать. Впрочем, как бы то ни было, только сохранение беременности и успешные роды давали ей единственный шанс выйти замуж за Хидео.

Адвокат Фукусава уверял клиента, что сумеет обойти модного выскочку юриста и после праздников заставит Мисако подписать все бумаги, но Фумико не слишком верила и оттого тоже очень нервничала. Будь они с Хидео уже женаты, она сделала бы аборт, как и многие в этом году, но в сложившихся обстоятельствах риск был очень велик. Слишком много раз ей приходилось замечать тень сомнения в глазах будущего жениха. В таких случаях она прикладывала руку к животу, напоминая о будущем сыне, который рос внутри ее. Оставалось лишь надеяться и убеждать себя, что родится и в самом деле мальчик, для мальчиков год Огненной Лошади вовсе не так страшен.

В декабре любовники встречались часто, почти каждый день. Подружка Фумико уехала из Токио на несколько месяцев, и квартира осталась в полном их распоряжении. Спать Фумико уходила к себе домой, а Хидео обычно оставался. Он знал, что мать боится одиночества, и рассчитывал таким образом заставить ее смягчиться. Когда же имя Мисако будет вычеркнуто из списка членов семьи, матери ничего не останется, как принять в дом новую невестку.

Очередной шаг в этом направлении был сделан, когда госпожа Имаи скрепя сердце согласилась принять визит Фумико по случаю Нового года. Хидео разрабатывал план предстоящей встречи заранее, словно полководец сражение.

— Кимоно мне не идет, я в нем выгляжу толстой! — протестовала Фумико.

— Вот и отлично! — рассмеялся он. — Мать у меня тоже толстая, она будет только рада. Скажет, что ты сильная и здоровая.

Фумико продолжала хмуриться.

— Разве что кимоно с красными цветами, которое я надевала на выпускной вечер… Но у него очень длинные рукава, так ходят только незамужние девушки. Что же делать?

— Какая разница! — легкомысленно отмахнулся Хидео. — Ты же не замужем, так ведь? — Он рассмеялся.

— Не замужем, зато беременна, и твоя мать об этом знает! — Фумико чуть не плакала. — Явлюсь с рукавами до земли и с младенцем под оби — да она меня на смех подымет!

— Брось, не думай о ерунде, — уговаривал Хидео. — Встреча очень важная, от нее зависит наше будущее счастье. Если рукава не те, найди другое кимоно… займи у кого-нибудь, наконец!

В конце концов Фумико пошла в гости в кимоно, взятом взаймы у тетки. Сшитое еще до войны, красно-розовое с классическим рисунком, оно вполне подходило для молодой женщины. В салоне красоты пришлось просидеть не один час, зато длинные густые волосы превратились в великолепную замысловатую, хоть и старомодную конструкцию, перевитую фиолетовыми, красными и желтыми шнурами. В день Нового года матушка Имаи чуть не потеряла дар речи при виде пышнотелой красавицы, стоявшей рука об руку с ее сыном, настолько разительно гостья отличалась от незаметной миниатюрной Мисако. От неожиданности хозяйка дома совершенно забыла о принятом решении вести себя надменно и холодно.

Тщательно натасканная Хидео, Фумико играла роль блестяще, еще больше поразив пожилую женщину своим подарком. Развернув праздничный темно-лиловый платок, она открыла лаковую коробку, наполненную изысканными новогодними угощениями.

— Маа! — воскликнула госпожа Имаи. — Неужели вы сами приготовили такую прелесть?

— Я очень люблю готовить, — скромно потупилась гостья.

На самом деле, конечно же, содержимое коробки было куплено и уложено руками Хидео. Он продумал каждую мелочь. Когда во время чаепития понадобился кипяток, чтобы подлить в чайник, Фумико немедленно вскочила и предложила свои услуги. Выскользнув на кухню, она мгновенно там сориентировалась и без труда нашла все, что требовалось, не задав ни единого вопроса. Хидео, в свою очередь, сделал все, чтобы мать обратила должное внимание на необыкновенные способности молодой женщины. Госпожа Имаи и вообразить не могла, что ее сын додумается нарисовать для Фумико план кухни и даже заставит тренироваться в зажигании газовой плиты.

В целом вечер прошел без сучка без задоринки, однако в конце застолья матушка Имаи все-таки не выдержала и задала главный вопрос, который ее волновал:

— Фумико-сан, это правда, что вы ждете ребенка от моего сына?

— Да, — ответила Фумико, опустив глаза. Потом взяла Хидео за руку и добавила: — Он должен родиться в июне.

— В июне? — Матушка Имаи вдруг помрачнела. — В этом году… А что, если будет девочка? Ей всю жизнь потом придется расплачиваться, она же никогда не найдет мужа!

— О, не беспокойтесь! У меня мальчик, я точно знаю.

— Что? Как вы можете знать?

Лицо Фумико выражало абсолютную уверенность.

— Разве вы сами не чувствовали, кто родится, когда ждали Хидео? Вспомните!

Матушка Имаи озадаченно моргнула.

— Ну… — протянула она, — вообще-то да. Мне и в голову не приходило, что может быть девочка. — Она с сомнением покачала головой. — Но, может быть, я просто очень хотела мальчика… как и вы сейчас.

— Нет, не думаю, — покачала головой Фумико. — Дело не в том, что я выдаю желаемое за действительное. Мне кажется, что женщины, созданные для материнства, всегда все знают про своих детей. — Она выразительно положила руку на грудь, выпиравшую из-под кимоно.

— Вот как? — задумчиво проговорила матушка Имаи, невольно выпрямляясь и бросая украдкой взгляд на собственный немаленький бюст.

— О да! Я совершенно уверена, — кивнула Фумико, наклоняясь над столом, чтобы подлить хозяйке чаю. — Сразу вспоминаю фильм, который показывали по телевизору несколько месяцев назад, про жизнь в горной деревушке в эпоху Эдо. Там одна женщина с большой грудью родила младенца, и ее соседка тоже, только чуть позже. Соседка вскоре умерла, и ее ребенок, мальчик, остался без молока. Вдовец в отчаянии понес ребенка к той первой женщине с ребенком, и она охотно согласилась выкормить и второго, потому что у нее было много молока. Мальчик вырос здоровым, сильным и храбрым, стал настоящим воином и спас деревню от бандитов…

— О да! — Матушка Имаи взвизгнула от восторга. — Я тоже смотрела эту картину! Там была еще такая хорошенькая актриса в роли кормилицы. Конечно! Если бы у нее не хватило молока, кто бы спас тогда крестьян? Да, конечно, я видела! — Она расплылась в улыбке, охваченная воспоминаниями. — Вы знаете, у меня тоже было так много молока, когда родился Хидео! Вполне могла бы выкормить еще кого-нибудь. Маа! А мой малыш был такой жадный, его едва удалось отлучить от груди…

— Правда? — подняла брови Фумико, с хитрецой взглянув на Хидео.

Он пропустил ее взгляд, потому что в этот момент подливал себе виски. Молодой человек был в высшей степени доволен собой. Все шло так хорошо, как если бы Фумико уже лежала в постели в его спальне наверху.

— Твое здоровье, Тиби-тян! Без тебя я бы вряд ли разгребла этот сумасшедший завал.

— И твое, Сати-тян! Я пережила последние недели только благодаря тебе.

Подруги со звоном сдвинули бокалы шампанского и выпили, думая об успешном окончании года. Праздничная гонка закончилась, бухгалтерия приведена в порядок, жалованье выплачено. Заказы доставлены клиентам, а счета разложены по конвертам, готовые к рассылке в первый рабочий день после новогодних каникул.

Сатико не лукавила: без Мисако она и в самом деле едва ли справилась бы. Зная, что все бумажные дела находятся в надежных руках, она могла лучше сосредоточиться на своей непосредственной работе и общении с клиентами, как правило, требовательными и капризными. Останься хоть один из них неудовлетворенным, об этом мигом стало бы известно, что пахло разорением.

Они сидели в одном из любимых французских ресторанов Сатико в стильном районе Роппонги. Донельзя довольная своими успехами, хозяйка ателье решила доставить удовольствие новой секретарше. Вручила в офисе пухлый конверт с жалованьем и пригласила «отпраздновать… на мой лад».

Официант с поклоном подал первое блюдо — грибное суфле. Сатико передала свои комплименты шеф-повару. Мисако попробовала суфле впервые в жизни и была в восторге.

— Восхитительно! — вздохнула она.

— Очень рада, что тебе нравится, — улыбнулась подруга. — Это специальный обед в твою честь, в знак моей благодарности.

Мисако взглянула на нее с обожанием.

— Что ты, Сатико, мне даже неудобно… Я тебя должна благодарить, а не ты. Что бы со мной стало без этой работы? Ты помогла мне забыть о… ну, ты понимаешь.

— Все образуется, Тиби-тян, не переживай. — Сатико отложила вилку и дотронулась до руки подруги.

— Я знаю, — кивнула Мисако. — Мне уже лучше.

Тут она несколько погрешила против истины, потому что время от времени ощущала затылком какие-то малоприятные вибрации. Когда официант принес второе блюдо, филе палтуса с лимоном и гарниром из картофеля, лука-порея и фасоли в масле, заставив Сатико замурлыкать от удовольствия, ощущение возобновилось. Мисако знала, что оно означало чей-то пристальный взгляд.

Внезапно к столику подошла яркая красотка с густо накрашенным лицом в кружевном испанском платье с мантильей. Густые черные волосы, зачесанные вверх, удерживались огромным серебряным гребнем. Однако едва незнакомка произнесла первые слова, Мисако поняла, что перед ней вовсе не женщина, а знаменитый трансвестит, исполнявший главным образом французский шансон. Его выступления без конца крутили по телевизору, и госпожа Имаи не пропускала ни единого.

Сатико, привстав, чмокнула артиста в щеку и пригласила к себе за столик.

— Разве только на минутку, — проворковал он со сладкой улыбкой, обмахиваясь кружевным веером. — На самом деле я хотела лишь поздороваться и поблагодарить за новое платье. Оно просто прелесть… — Веер продолжал мелькать, но густо подведенные глаза не отрываясь следили за Мисако.

Сатико представила их друг другу, последовали обычные вежливые слова и поклоны, потом разговор вдруг пошел по-французски. Мисако чувствовала себя немного неловко, но была невольно очарована изящными взмахами веера, движениями роскошных фальшивых ресниц и музыкальным потоком незнакомой экзотической речи. Наконец, рассмеявшись раскатистым грудным смехом, испанская красотка снова обменялась с Сатико поцелуями и поплыла, шурша кружевным подолом, к своему столику, где ее дожидался невзрачный мужчина хрупкого сложения, не забыв, однако, напоследок обернуться и, щелчком закрыв веер, взглянуть на Мисако с многозначительной улыбкой.

— Очень приятно было познакомиться, Мисако-сан… Уверена, мы еще увидимся.

Последние слова, брошенные через плечо, заставили Мисако передернуться.

— Один из лучших моих клиентов, — объяснила Сатико, возвращаясь к еде. — У меня вечно проблемы с его здоровенным кадыком, приходится то шарфом прикрывать, то как-нибудь еще… На этот раз — стоячий воротничок из черных кружев. Неплохо смотрится, правда? Бедняга… Ну как мечтать о женской красоте с таким голосищем и огромными ногами?

Мисако не поддержала смеха подруги.

— Почему он так на меня смотрел? — подозрительно спросила она. — О чем вы говорили по-французски?

— Он интересовался, не любовницы ли мы, — объяснила Сатико, прожевывая рыбу. Мисако ахнула, прикрыв рот рукой. — Я сказала, что ты моя секретарша, вот и все. — Подруга хихикнула. — Похоже, он не поверил.

Мисако, красная как свекла, молча смотрела в тарелку. Подружка, глянув на нее, рассмеялась еще громче.

— Да не будь ты такой серьезной, Тиби! Это же просто смешно.

Мисако, обернувшись, вонзила яростный взгляд в спину испанки.

Сатико продолжала хохотать:

— А он и вправду хорош. Красотка хоть куда… Скажешь, нет?

— Разве что в качестве манекена, — сердито буркнула Мисако.

Сатико подозвала официанта и послала артисту на столик бутылку шампанского. Расплатившись по счету, подруги встали и направились к выходу.

— Merci, Сатико-сан, merci! — донесся грудной голос. — Приятной вам ночи!

Последняя фраза сопровождалась взрывом смеха. Мисако снова почувствовала, что краснеет. Сатико обняла ее за талию и подтолкнула к двери, другой рукой прощально махнув певцу.

— Полагаю, — вдруг хихикнула Мисако, выйдя на улицу, — что твой учительский гонорар сегодня сильно прибавился.

Идя пешком три квартала до следующего «образовательного учреждения», подруги беспрерывно хохотали, возбужденные от выпитого шампанского. Заведение носило название «Газовый свет» и представляло собой музыкальный бар, принадлежавший американской чете. Его постоянными посетителями были американцы, тосковавшие по родине, а также и японцы, которые отправлялись туда как в мини-путешествие по Штатам. Все в этом месте и в самом деле казалось странным и незнакомым. В зале толпились люди с чудными бумажными колпаками на головах, и каждый, стоял он или сидел, держал в руке стакан с выпивкой.

Схватившись за кашемировую шаль Сатико, чтобы не потеряться, Мисако протиснулась сквозь толпу и пристроилась на табурете у стойки, получив бокал все того же шипучего напитка. Чувствовала она себя крайне неловко, но продолжала весело улыбаться, чтобы не огорчать подругу. Глядя на нее, Сатико решила, что вполне может позволить себе ненадолго отлучиться. Она высмотрела на другом конце зала очередную известную актрису, которую надеялась заманить себе в клиентки, и отправилась к ней с бутылкой шампанского. Мисако сидела как на иголках. Застенчиво улыбаясь пианисту, она пыталась присоединиться к хору гостей, распевавших про какого-то черного дрозда, с трудом выговаривая трудные английские слова. У японской девушки, сидевшей рядом, словарный запас был явно больше, и она чувствовала себя здесь как дома, хотя пришла сюда, по-видимому, одна.

— Как хорошо вы знаете американские песни! — восхитилась Мисако. — Вам приходилось жить в Америке?

— Нет, — улыбнулась девушка, — просто долго учила английский… Вы тоже решили подцепить американца?

Мисако настолько успела привыкнуть к неожиданностям, что на этот раз даже не покраснела.

— Да нет… — начала она, но тут к ней внезапно склонился, покачиваясь и дыша перегаром, огромный мужчина в колпаке.

— Охо-хо! Вы только поглядите на эту японскую куколку! — заплетающимся языком произнес он. — Теперь я знаю, к кому пристроиться, когда пробьют часы.

Мисако в ужасе отпрянула. Отвисшие слюнявые губы незнакомца искривились в похабной улыбке. Приятель потянул его за рукав к стойке бара.

— До встречи, куколка! — успел бросить пьяница через плечо.

— Чего он хотел? — обеспокоенно спросила Мисако соседку. — Что будет, когда пробьют часы?

— Разве вы не знаете, как иностранцы встречают Новый год?

— Нет, — покачала головой Мисако, — я всегда встречаю его дома с родными или хожу в храм.

Девушка расхохоталась так громко, что пианист обернулся от рояля и с улыбкой подмигнул. С губ его свисала зажженная сигарета, пальцы продолжали резво бегать по клавишам.

— Ну так слушайте, — снова хихикнула девушка. — Перед самой полуночью все, кто в зале, начнут хором считать: «Десять, девять, восемь…» и так до одного, а точно в двенадцать часов станут орать во весь голос «С Новым годом!» и целоваться. Пианист сыграет специальную новогоднюю песню, все будут петь и дуть в бумажные рожки, а потом снова целоваться…

— А кто с кем целуется? — перебила Мисако.

— Все со всеми! Это так здорово… Только держитесь подальше от того придурка, что сейчас подходил, он целуется языком.

— Что? — Мисако в ужасе вытаращила глаза. — Как это?

— А так, он старается засунуть язык в рот. И еще не вставайте с места, когда с ним целуетесь, потому что он вечно хватает за задницу, — предупредила девушка, не замечая, что «новенькая» вот-вот хлопнется в обморок. — А я уже решила, с кем буду стоять рядом, когда стукнет полночь, — продолжала она. — Видите вон того, с короткой стрижкой, на том конце стойки? Начну, пожалуй, пробираться, пока не поздно.

У Мисако перед глазами поплыли темные пятна, сердце колотилось как сумасшедшее. Подхватив сумочку, она поспешно сползла с табурета.

— Пожалуйста, — дрожащим голосом проговорила она, — будьте так добры, скажите моей подруге, что мне стало плохо от шампанского и пришлось уйти домой. Ее зовут Сатико, она сейчас придет и будет меня искать.

— О'кэй, — озабоченно кивнула соседка, — вы что-то и в самом деле такая бледная…

Не слушая ее, Мисако уже проталкивалась сквозь шумную толпу к двери.

Такси у выхода не было, а те, что ехали мимо, не останавливались — время было горячее. Мисако не знала, как показать жестом, что готова платить двойную цену, и, постояв минут пять на углу, пошла пешком.

Глубоко вдыхая холодный воздух, она старалась идти быстрее. До дому оставалось кварталов двенадцать, если не больше. К счастью, в районе Дзю-Бон улицы изобиловали лавками, и накануне праздника прохожих хватало. Привычные звуки и запахи успокаивали, здесь Мисако чувствовала себя в безопасности, невольно вспоминая дни, когда они с госпожой Имаи отправлялись закупать продукты на выходные. Интересно, как старушка справляется одна? Небось теперь смотрит новогодние передачи из кухни сквозь бамбуковую ширму. Проходя мимо красной будки телефона-автомата на углу, Мисако уже было нашарила в сумочке десятииеновую монету, но тут же передумала. Вдруг Хидео дома? Госпожу Имаи было жалко, но с мужем не хотелось общаться даже по телефону. От одного голоса свекрови она боялась расплакаться. Бросив монетку обратно в сумочку, Мисако пошла дальше, уныло глядя в землю. Хорошо бы сейчас пройтись по лавкам, купить что-нибудь к праздничному завтраку, но Сатико сказала, что все уже приготовлено…

Лотки, выставленные из магазинов на тротуар, ломились от новогодних яств. Мисако купила два больших яблока — просто ради того, чтобы ощутить в руках бумажный пакет с покупками — и стала переходить улицу. На другой стороне, через несколько домов, бросалась в глаза вывеска с большим красным иероглифом, означавшим горячую воду, — сенто, общественные бани. Мисако не бывала в них со студенческих времен. Как раз то, что нужно, чтобы смыть с себя всю иностранную грязь. Оказаться наконец среди обычных японцев, которым достаточно своего родного японского обличья, забыть те ужасные, провонявшие спиртным слюнявые губы и их плотоядную усмешку. Отскрести как следует тело и понежиться всласть в глубокой горячей ванне!

Мисако зашла в первую подвернувшуюся лавчонку, где торговали бельем, и подобрала себе хлопчатобумажное ночное кимоно и халат. Потом, в аптеке, купила пластмассовый тазик и набор с двумя полотенцами. Еще одна остановка — деревянные сандалии. Она уже представляла себе, как шагает домой в кимоно и халате, благоухающая чисто вымытой, распаренной кожей, выстукивая сандалиями по мостовой исконно японскую музыку. На часах было уже четверть двенадцатого. Если поторопиться, то можно еще успеть короткой дорогой домой, чтобы застать хотя бы последние удары колокола.

За раздвижными дверями из матового стекла, которые вели в женское отделение, лысоватый старичок принял у нее двести иен, кивнул и вернулся к основному занятию: приглядывать за порядком через низкую стеклянную перегородку.

Разувшись, Мисако зашла в раздевалку, где, сняв одежду, аккуратно сложила ее в плетеную корзинку. Потом, прикрываясь полотенцем, отодвинула еще одну стеклянную дверь и шагнула в жаркое, наполненное паром пространство. Там она, не обращая внимания на других женщин, присела на корточки перед кранами с горячей и холодной водой и стала наполнять тазик. У соседних кранов женщина усердно терла спину девочке, сидевшей на низкой скамеечке. Из-за выложенной кафелем перегородки доносились голоса мужчин.

Дважды намылившись и несколько раз окатившись водой из тазика, Мисако с наслаждением опустилась в огромную, прямоугольной формы ванну, где уже сидела пожилая женщина. Обжигающе горячая вода покрыла плечи, кожа мгновенно приобрела цвет вареной креветки. Стоически вытерпев несколько секунд боли, Мисако затем почувствовала, как усталые мышцы расслабляются, а шея и плечи, до сих пор будто стянутые грубой веревкой, отдают накопленное за день напряжение, вбирая в себя целительный жар.

Глубоко вдохнув раскаленный воздух, она вдруг ощутила аромат мужского шампуня. Сердце часто забилось. Точно таким же шампунем, «Ками-но-мото», пользовался Хидео, и в ванной комнате в доме Имаи всегда стоял этот запах. Закрыв глаза, Мисако оживила в памяти картинку: Хидео стоит обнаженный перед зеркалом и расчесывает свои густые черные волосы. Она напряглась, упершись спиной в край ванны, надеясь, что горячая вода поможет унять сердечную боль. Потом тихо, очень тихо принялась напевать песенку «Битлз» про «вчера».

Домой она шла не торопясь, под уютный стук деревянных сандалий. Ночной привратник, впуская ее, лишь усмехнулся чудачеству молодой особы: жильцы современного многоквартирного дома не имеют обыкновения ходить в общественную баню для простонародья. Хозяйка квартиры, однако, оказала подруге менее радушный прием. Сатико с рассерженным видом стояла в гостиной, упершись руками в бедра, — эту позу она когда-то переняла, насмотревшись фотографий своего главного божества, Коко Шанель.

— Где ты была? — сурово поинтересовалась она. — Я так волновалась! Когда узнала, что тебе плохо, тут же бросилась домой. Теперь вот жду целый час…

— Извини. — Мисако опустила глаза. — Я была в бане.

— Вижу, не слепая. Ходишь как на курорте, у нас тут так не принято. В квартире есть ванная и душ.

Оставив в прихожей сандалии и сумку с туфлями и красным костюмом, Мисако вошла в гостиную, снимая на ходу теплый платок.

— Я японка, — твердо сказала она, — и не стыжусь ходить в общую баню…

— Но я совсем другое имела в виду, — запротестовала Сатико.

— Кроме того, — продолжала Мисако, — мне не нравятся иностранные бары, я не умею петь про дроздов и не хочу орать во весь голос «С Новым годом!». А больше всего я не хочу целоваться с пьяными американцами!

— Да что с тобой? — Пораженная непривычным тоном подруги, Сатико принялась оправдываться. — Немного новых впечатлений, только и всего. Мне это все тоже не слишком нравится, и я не собиралась оставаться долго, хотела просто поговорить кое с кем о делах, а потом пойти с тобой в храм Мэйдзи.

— Тогда почему ты мне не сказала? — Мисако опустила голову, по щекам побежали слезы.

Сатико, помрачнев, опустилась на белый ковер, сев на колени по-японски. Прикрыв лицо рукой, она долго молчала, потом заговорила:

— Прости меня, Тиби-тян… Я слишком долго жила одна и отвыкла делиться своими планами. Мне всего лишь хотелось, чтобы этот Новый год тебе запомнился.

Мисако села на колени напротив нее и поклонилась.

— И ты меня прости.

— Ладно, теперь уж ничего не поделаешь, — вздохнула Сатико, слегка пожав плечами на французский манер.

— Ничего не поделаешь, — эхом отозвалась Мисако.

Так закончилась их первая после детства размолвка. Перед тем как пожелать друг другу спокойной ночи, они поклонились одна другой и произнесли традиционное «Акемасите омедетоо годзаимас». «Новый год начался, поздравляю!» Потом, обменявшись улыбками, разошлись по спальням, радостно предвкушая праздничный новогодний завтрак. Сатико уже позаботилась обо всем, угощение обещали доставить к десяти утра.

Едва Мисако закрыла за собой дверь спальни, улыбка сошла с ее лица. Она достала из комода фотографию Хидео и, глядя на нее, расплакалась. Худший Новый год в ее жизни! Мысль о муже, встречающем его с другой женщиной, была невыносима. Мисако уронила фотографию в ящик и с силой захлопнула его, словно запирая преступника в темной тесной камере.

Сатико, в свою очередь, все еще немного дулась на подругу. Ладно, в конце концов, что с нее взять, как была деревенщиной, так и осталась. Зато у Мисако определенно имеются деловые способности, и почерк безупречный. На письма и приглашения клиентам, написанные ее рукой, любо-дорого поглядеть — настоящий формальный стиль. В целом все идет хорошо. Их случайная встреча в универмаге «Вако» — просто подарок судьбы. Женщина без семьи обязательно должна иметь хотя бы друга, на которого можно положиться, иначе она пропадет, как самурай без верного слуги… Конечно, жить с Мисако под одной крышей не слишком-то удобно, но ведь это лишь временно, рано или поздно можно будет подыскать ей что-нибудь простенькое и уютное. Пожалуй, стоит даже заплатить за нее залог, как тетушка Тегути в свое время заплатила за новые зубы для самой Сатико… Есть и еще один «подарок судьбы», усмехнулась она, — тот красавчик, бывший, то есть почти уже бывший муж Мисако. Конечно, душа у него крысиная, но уж больно хороша крыска — лучшая дичь для истинной охотницы.