От мужа я ушла в День Благодарения…
От мужа я ушла в День Благодарения. Это случилось через девять лет после нашего знакомства; примерно столько же прошло со дня нашей свадьбы — времени достаточно, чтобы понять, что что-то сломалось, и все же это решение далось мне с трудом.
Конечно, День Благодарения был выбран не вполне удачно — а, может, наоборот? И до, и после свадьбы я жила в одном и том же квартале Манхаттана, в доме напротив Музея естественной истории, на той самой улице, которая служила стартовой площадкой для гигантских воздушных шаров, из года в год сопровождавших парад. Девочкой мне разрешали всю ночь напролет смотреть, как подъезжают грузовики с баллонами гелия и огромными сморщенными камерами и те вдруг прямо у тебя на глазах начинают раздуваться под сеткой, обвешанной мешками с песком.
Первые грузовики появлялись часов в девять вечера накануне парада, и постепенно вся улица заполнялась огромными фигурами Микки Мауса, Дональда Дака, Панды и Динозавра. Позже к этому веселому зверинцу добавились новые герои, но я стала старше, и это событие потеряло для меня былое очарование. Хотя и потом меня больше всего привлекал Буллуинкл: у нас с ним было что-то общее, какая-то смесь воплощенной глупости и неистребимой наивности.
Не одной мне на нашей 77-й улице разрешалось не ложиться в постель в эту удивительную ночь. Другим детям нашего квартала везло ничуть не меньше. Мы были уверены, что парад устраивают только для нас; мы все высыпали на улицу, кормили сахаром полицейских лошадей (я всегда боялась, что какая-нибудь лошадь в конце концов откусит мне палец) и чувствовали себя самыми счастливыми детьми в Нью-Йорке — особенными, уникальными, не такими, как все.
Если нам удавалось продержаться и не уснуть часов до пяти-шести, то мы видели, как раздувшиеся шары поднимаются вверх, к нашим окнам. Это длилось всю ночь, но я чаще всего к двум уже засыпала, хотя до последнего боролась со сном. Я ложилась не раздеваясь, ставила будильник на шесть и, как только он звенел, слетала вниз, чтобы насладиться зрелищем моих шаров, прежде чем ими завладеет остальной мир. Когда мне было лет десять, я фантазировала, будто возглавляю банду детей, которая похищает один из шаров. Мы затаскиваем его в самый отдаленный уголок Центрального парка и держим там заложником до тех пор, пока взрослые в отчаянии не сдаются — на наших условиях.
А вот теперь утром Дня Благодарения я ухожу от мужа. Ухожу, оставляя унаследованный от дедушки семикомнатный кооператив, бросая книги, пишущую машинку, большую часть одежды. Ухожу в 7.30 утра, поспешно и навсегда, обгоняя зависшего в небе гигантского Буллуинкла. У меня три чемодана, бежевые с фиолетовыми разводами. В одном — наброски моей новой книги, в другом — одежда на все случаи жизни: и для прохладного Нью-Йорка, и для холодного Чикаго, и для теплого Лос-Анджелеса, и для любой непредсказуемой погоды межсезонья; в третьем — косметичка с двумя фенами для волос, двенадцатью пузырьками витаминов, двумя флаконами духов, разной косметикой, кремами, шампунями, книгами, записными книжками и самыми ценными украшениями. Я — изгой, женщина, бегущая от неудачного замужества, еврейский бродяжка, коренной житель Нью-Йорка, направляющийся на запад. Освобожденная от умирающего брака рассказом о давней измене, возродившаяся через самоубийство близкой подруги, я ухожу, чтобы встретить новую любовь и — свою судьбу. У меня предлог — я еду в Лос-Анджелес для работы над фильмом.
Но я уезжаю навсегда. И если об этом еще не догадывается мой муж, то я знаю наверняка. И боюсь. Воодушевление сменяется страхом. Только две вещи поддерживают меня: новая любовь и образ Джинни, моей подруги, — в старенькой меховой шубке, принадлежавшей еще ее матери, Джинни, медленно умирающей на заднем сиденье машины в запертом гараже на Кейп-Коде. Жизнь или смерть. Всего два пути. На развилке дорог Джинни выбрала свой путь, а мне предоставила другой. Своим самоубийством она завещала мне жить. И вот, в свои тридцать два, я вдруг избавилась от подсознательных страхов и наконец решилась взлететь.
