5

— Я уж думал, они никогда не уйдут, — сказал Кристофер.

— Как вы от них улизнули?

— Сказал, что еду в город.

— Вам не кажется, что тетя Хильда догадалась?

— Милейшая Хильда пребывает в полном неведении.

— Она ничего про меня не говорила?

— Только то, что никому, кроме вас, не пришло бы в голову пить чай в саду. И должен сказать, я с ней согласен.

— Но я же нарочно, — сказала Милли. — Я думала, если мы будем сидеть и дрожать на террасе, они скорее уйдут.

— Значит, вы не так наивны, как я думал. В вас сидит существо хитрое и расчетливое.

— Да нет же. Я выдумала причину задним числом.

— И кстати, что вы такое сделали с юным Эндрю? Околдовали его, не иначе. За чаем он, по-моему, не произнес ни слова, только поправлял все время воротник рубашки.

Милли рассмеялась.

— Да, я смутила его покой. Как именно — не важно. Он так похож на своего отца, просто трогательно. Его нельзя не подразнить. Подходит он вам на роль зятя?

— Он славный мальчик. Не так умен, как Франсис, но не дурак, и характер легкий. И потом, они отлично друг друга знают и любят друг друга…

— Любят… Н-да.

— Н-да, вот именно.

Разговор этот происходил в длинной комнате на втором этаже, бывшей бильярдной, которую Милли превратила в некое сочетание будуара и домашнего тира. Эта смешанная атмосфера сбивала с толку знакомых Милли, на что, безусловно, и была рассчитана. Комната была устлана толстым ковром, и в ближнем ее конце, у двери, чем-то неуловимо наводя на мысли о церковном, стоял низкий белый туалетный стол с высоким зеркалом под большим кружевным балдахином вроде тех, какие во время крестного хода держат над гостией. По бокам зеркала высились золоченые подсвечники со свечами, сейчас не зажженными, а перед ним помещался розовый пуф, перетянутый гирляндой из шелковых розочек. Тут же расположилось несколько чрезвычайно удобных, обитых атласом кресел. Все они были повернуты лицом к зеркалу, словно приготовлены для какой-то церемонии, в ходе которой Милли предстояло украшать свою особу, а может быть, и разоблачаться на глазах у восхищенных зрителей. Насколько было известно Кристоферу, никаких таких церемоний здесь не происходило, и он вовсе не предполагал, хотя и не пытался в этом удостовериться, что в баночках уотерфордского стекла на туалете в самом деле хранится косметика. Скорее там могли храниться ликеры. Насколько ему было известно… ибо порой его пронзало подозрение, что у Милли есть какая-то тайная жизнь, и там, в этой жизни, с другими, проблематичными поклонниками она доходит до пределов, о каких он не мог и мечтать. Но нет, это исключено; он знает о Милли решительно все, и раз ему отказано в конечных милостях, значит, и никто другой их не удостоен.

Стена в дальнем конце комнаты, обшитая деревом и изрешеченная револьверными пулями, была голая, если не считать ряда мишеней, в которые Милли, стоя среди атласных кресел, целилась из своего маленького никелированного револьвера. Боковые стены, оклеенные шершавыми зелеными обоями с растительным узором, были густо завешаны неплохими, писанными маслом портретами разных Киннардов. На них Милли с подходящими к случаю задорными восклицаниями тоже частенько наводила свое оружие, но только раз выпустила в их сторону пулю, да и та, по счастью, засела в раме. Кристофер терпеть не мог эти забавы. Его нервировал и шум, и отвратительное ощущение самого удара. Смотреть на вооруженную Милли было одно удовольствие, но он болезненно принимал угрозу на свой счет.

Хотя на дворе еще не стемнело, шторы были задернуты и горел газ, яркие рожки мурлыкали по всей комнате под красными с бахромой колпачками. За то время, которое потребовалось Кристоферу, чтобы «улизнуть» от Эндрю и Хильды, Милли сменила узкое серое платье на более свободное и короткое, из лилового крепдешина, напоминавшее какой-то восточный костюм. Она стояла и, словно отвыкнув от юбок, снова и снова прижимала платье к ноге, а сама рассеянно играла револьвером — быстро-быстро крутила дуло, потом разом останавливала пальцем. Кристофер, полулежа в кресле, смотрел на нее не отрываясь, с раздражением, обожанием и страхом.

— Это не опасно, Кристофер. Когда играешь в русскую рулетку, вес пули всегда тянет заряженный барабан книзу.

— Я не собираюсь играть в русскую рулетку. Быть с вами — достаточно азартная игра. Не уклоняйтесь от темы, моя радость.

Кристофер влюбился в Милли не сразу, это был долгий процесс. Но за это время не было момента, когда бы он, уже понимая, что с ним творится, был бы еще способен себя сдержать. Пока можно было сдержаться, он не понимал, а когда понял, был уже бессилен. Иногда он говорил себе, что, если бы мог предотвратить то, что случилось, непременно так и сделал бы. Теперь он знал, чем Милли занята, но не знал, что Милли думает, и его страшили проявления жестокости с ее стороны, на которые он неожиданно наталкивался. И все же влечение к Милли, поначалу казавшееся таким безнадежным, обновило для него весь мир, и в лучах ее света каждая птица, каждый цветок, каждый лист виделся ему прорисованным тончайшей иглой, залитым небесно-чистой краской.

Когда Кристофер познакомился с Милли, он ухаживал за Хэзер Киннард, а Милли уже была замужем за Артуром. Она ему не понравилась, главным образом, как теперь казалось, потому, что нарочно затмевала Хэзер. А сама Хэзер обожала свою блестящую невестку и горячо защищала ее от нападок Кристофера. Он считал тогда Милли крикливой, вульгарной и страшной эгоисткой. Он и до сих пор считал ее крикливой, вульгарной и страшной эгоисткой, только теперь все это было ему необходимо как воздух; или, вернее, он видел ее недостатки по-иному, романтика наделила их веселым блеском, милосердие — невинностью. Для Кэтлин, в чьем нравственном арсенале вообще не было места для вульгарности, источником антипатии и даже страха была беспардонная жадность Милли, которой Кэтлин объясняла раннюю смерть Артура. Однажды она сказала про Милли: «Она никого не уважает. Другие люди для нее просто не существуют», А Хэзер нравилось, что Милли такая яркая, шумная. Сама она, натура сравнительно бесцветная, хрупкая, тихая, только ловила отсветы более наполненной жизни своей неуемной невестки. Возможно, не раз говорил себе Кристофер, что и Артур так же относился к Милли. Он с радостью дал заглотнуть себя этому более крупному организму. И тут же возникал вопрос: а что, если он сам вот так же поглотил Хэзер? Что, если и для него «другие люди просто не существуют»? Никто как будто не осуждал его за то, как незаметно Хэзер ушла из жизни. Но, может быть, что-то в нем самом, не столь громкое, не столь откровенно яркое, но не менее эгоистичное и безжалостное, убрало с дороги эту кроткую, слабую душу. Разумеется, все это были чисто абстрактные домыслы. Хэзер умерла от болезни печени, Артур — от рака желудка. Наука признала их смерть нормальной, неотвратимой.

Может быть, в конечном счете Кристофер так заинтересовался Милли именно потому, что смутно почувствовал в ней родственную душу, угадал в ней свой темперамент, ощутил глубинное сходство под поверхностными различиями. Артур скончался года на полтора раньше Хэзер, и в пору этих утрат неприязнь Кристофера к Милли достигла высшей точки — возможно, потому, что ему чудилось соучастие с ней в каком-то преступном сговоре. Но в то же время она уже стала для него предметом размышлений, раздражающим и притягательным. Возможно и то, что Хэзер приучила его видеть в Милли явление очень значительное. Когда ее поминали в разговоре, он вздрагивал и беспокойно прислушивался, при ней он всегда готов был без конца спорить. А потом она как-то попросила у него взаймы денег.

Случилось это лет восемь назад. То был знаменательный момент, Кристофер тогда же это почувствовал. Для него это было первым указанием на то, что финансы Милли не в порядке. Жила она расточительно, и до сих пор еще было широко распространено мнение, что «Милли Киннард — богачка». Обнаружив, что это не соответствует истине, Кристофер удивился, заинтересовался, испытал какое-то пророческое удовольствие. Деньги он дал ей сразу, ни о чем не расспрашивая, радуясь своей редкой деликатности и тому, что иного от него, видимо, и не ждали. Она была благодарна, он — сдержан и полон достоинства; отношения их сразу же изменились. Капитал Кристофера достался ему от отца преподавателя математики в колледже Св. Троицы, экономиста-любителя и ловкого биржевого спекулянта, каковая ловкость помогла ему приумножить и без того немалое семейное состояние. Сам Кристофер не был ни жаден, ни скуп и не унаследовал отцовской любви к игре в деньги. Однако же деньги он ценил, наличие их придавало ему уверенности, через них он как-то чувствовал себя прочно связанным с жизнью. По ним. как по жилам, текла часть его крови. И, вступив в денежные отношения с Милли, он словно передал ей частичку тепла. Вот эта-то примитивная связь, возможно даже больше, чем ясное сознание, что Милли от него зависит, и послужила началом его влюбленности.

И опять-таки, вспоминая те годы, он понимал, что все это — посторонние соображения. Милли была женщиной великолепной и желанной. Ему уже казалось, что все мужчины должны быть в нее влюблены, а скоро он стал подозревать, что так оно и есть. Она была как наполненный до краев сосуд — здоровая, веселая, щедрая. Известная холодность, присущая Кристоферу, все, что было в нем слишком рассудочного, зябкого, непрочного, отчаянно к ней тянулось, припадало к ней как к источнику тепла и жизни. Он не мог до конца скрыть свой голод, когда наблюдал за ней из-под маски спокойной отчужденности, восхищенный хладнокровной насмешливой манерой, которую она с началом их новых отношений, в свою очередь, надела как маску. Ему вспоминалось, что в прежние дни, когда они вечно ссорились, Милли иногда восклицала: «Но я просто обожаю Кристофера!» Теперь, по мере того как натянутость таяла, растворяясь в нежности и смехе, он понимал, что Милли не только благодарна, что она и вправду близка к обожанию. Это его очень, очень радовало.

Время шло, и дела Милли запутывались все больше. Кристофер опять ссудил ее деньгами. Теперь он стал давать ей и советы, но финансистом он был скорее осторожным, чем изобретательным, и мало чем ей помог. Совета Милли спрашивала у других, не открывая им всей серьезности своего положения, и только увязала все глубже. Кристофер следил за ходом событий со смешанным чувством, и постепенно у него сложилась мысль, пугающая и восхитительная: трудности Милли — шанс для Кристофера.

Жениться на Милли — влюбившись в нее, он сразу отбросил эту возможность. Ему хотелось чувствовать себя счастливым, наслаждаться прелестью ее общества, не просить слишком многого; к тому же было ясно, что ей совершенно ни к чему выходить за него замуж. Она была избалована, он отнюдь не был единственным ее поклонником, и она откровенно наслаждалась своей свободой. Она «обожала» его, но нисколько не была в него влюблена. Под «обожанием» подразумевалось совсем другое. Когда Кристофер приходил к ней, она суетилась, прыгала по комнате, как собака, кричала громче обычного. Но отпускала его без сожалений. Ей был по душе перемежающийся характер их общения. А ему хотелось не расставаться с ней ни днем, ни ночью. Он тянулся к ней со страстью, которую его рассудительный гедонизм должен был постоянно держать в узде. Ему не улыбалось, в его-то возрасте, проводить бессонные ночи, терзаясь неутоленным желанием, и он действительно спал по ночам. Но Милли была ему страшно нужна; а он в этом смысле не был ей нужен и знал это.

Деликатность в вопросе денег наложила печать тайны и на другие их отношения. Никто не знал, что они подружились и так часто видятся; и Кристофер, специально для некоторых своих родственников, поддерживал версию, будто находит Милли «докучной». Делал он это отчасти из врожденной скрытности, отчасти все из-за тех же денег, отчасти в угоду Милли. Милли не желала гласности, и он, не обольщаясь, с этим смирился. Женщина, которая пользуется успехом и к тому же добра, естественно, хочет держать каждую свою дружбу в отдельной коробочке. Каждому из поклонников Милли казалось, что он удостоен ее нераздельным вниманием и всей полнотою ее чувств. Кристофер утешался тем, что с ним она больше откровенничает. Он хотя бы знал о существовании других и был более или менее уверен, что, во всяком случае сейчас, эти «отношения» Милли остаются на уровне безобидного флирта, хотя для иных и кончаются разбитым сердцем.

Впрочем, была у Кристофера и еще одна, более серьезная причина для скрытности — Франсис. Франсис не любила Милли — может быть, потому, что, как ни привык отец с самого начала таить от нее свое увлечение, она все же почуяла что-то и ревновала, а может быть, дело было в очень уж явном несходстве характеров. «Не люблю, когда меня обхаживают», — сухо сказала она однажды после каких-то излияний Милли. А Милли, которую присутствие Франсис, строгого критика, всегда выбивало из колеи, и правда несколько раз, пылко, но безуспешно пыталась завоевать ее расположение. Кристофер всем сердцем любил дочь, хотя всегда, даже когда она была ребенком, обращался с ней суховато-иронически, как и со всеми. В этом смысле они с Франсис, рано оставшись вдвоем после смерти Хэзер, отлично понимали друг друга и обходились без проявлений взаимной любви, которая связывала их такими спокойными узами, что не всякий о ней и догадывался.

До того как у Кристофера созрела мысль, что он может сделать Милли предложение, враждебности Франсис особенно его не смущала. Это была только лишняя причина скрываться. Но когда на горизонте возникла возможность брака, вопрос, как отнесется к этому Франсис, стал для него источником грызущей тревоги. Антипатия, которую Франсис питала к Милли, уже сама по себе была серьезной помехой, но вдобавок он опасался, что известие о женитьбе отца на «этой женщине» может вызвать у Франсис необычайно бурную реакцию. Кристофер чувствовал, что в известном смысле, в данном случае немаловажном, он не очень-то хорошо знает свою дочь. До сих порчих отношения были как бы слишком четко налажены. Проводя так много времени вдвоем, они давно выработали взрослую привычку объясняться недомолвками, и чувства их, именно потому, что были в полной гармонии, не требовали слов. Но Кристофер угадывал в дочери упорство, еще не нашедшее применения, и несокрушимую силу воли.

Вопрос о женитьбе, некоторое время маячивший на горизонте, сейчас сам собой внезапно выдвинулся на первый план в связи с почти полным разорением Милли. Никто об ее разорении еще не знал. На Верхней Маунт-стрит горничные в белых наколках по-прежнему семенили по комнатам, а под окнами в Ратблейне гунтеры по-прежнему щипали зеленую травку. Шофер по-прежнему начищал медные части «панхарда». Но все это скоро должно было исчезнуть как сон, растаять в воздухе, как дворец Аладдина, если только…

Оказавшись перед этим великим соблазном, Кристофер не стал ему противиться, не дал себе даже труда осознать его как соблазн, до того вдруг уверовал в своих богов. Он спасет Милли, спасет, женившись на ней. Что он, в сущности, собирается купить Милли — это было ему совершенно ясно, но сейчас он не видел в этом ничего дурного. Кто любит — особенно взыскан судьбой, и вот сбывается то, на что он не смел и надеяться: для него проложили дорогу, перед ним распахнули дверь. Он, избранник судьбы, поддержит Милли в ее несчастье. В этом даже можно было усмотреть веление рока, причем, если взглянуть с другой стороны, как-то выходило, что, не женившись на Милли, он просто не в состоянии ее спасти.

Хотя мысль о единственно возможном выходе созревала несколько месяцев, пока Милли катилась к окончательному банкротству, Кристофер только в последний месяц стал выражать свое намерение в недвусмысленных словах. Случалось это, когда Милли в отчаянии восклицала: «Продам этот дом и Ратблейн, сниму комнату!» — а Кристофер говорил: «Глупости. Вы отлично знаете, что не решитесь на это. Вы выйдете за меня замуж, и все будет хорошо». Тогда Милли, громко смеясь, отвечала: «Похоже, что придется!» — и меняла тему разговора. И правда, она не могла на это решиться — что угодно, только не это, — а пока немножко оттягивала время.

Эта фаза их отношений была полна для Кристофера особого, немного печального очарования. Милли за последнее время словно притихла. Не то чтобы она постарела или загрустила, но красота ее подернулась какой-то прозрачной дымкой, видной, может быть, только ему одному. Она меньше озорничала, веселость ее иногда казалась наигранной, вымученной, она часто задумывалась. Кристофер загнал ее в угол, и она это знала. Всю свою иронию и юмор она теперь употребляла на то, чтобы замаскировать позорную утрату былой свободы. Она не казалась озлобленной. В этой утрате могущества было что-то прекрасное и печальное, поднимавшее в нем волны нежности. Это напоминало ту стадию укрощения дикого зверя, когда он вдруг смиряется и мурлычет, как кошка. Он еще пробует делать большие прыжки, но чувствует веревку, которая его тянет и тянет. Потом он бежит рядом, уже спокойнее. Скоро начнет есть из рук. Придется, ничего не поделаешь.

Так оно представлялось Кристоферу почти все время; но бывали тревожные минуты, когда он чувствовал: чем ближе он подбирается к Милли, тем больше вероятия, что она вдруг возьмет и сбежит. Он готов был ждать ее решения очень долго. Он даже находил удовольствие в этом состоянии необъявленного суверенитета. Но финансовый нажим сам задавал им темп, да и Милли словно уже не терпелось решить свою судьбу, хотя от определенных обещаний она все еще уклонялась; и Кристофер, вовсе не собиравшийся ее торопить, теперь уже не мог не настаивать — ситуация того требовала. Нет, в общем, он уже не боялся, что упустит ее. А впрочем, с такой женщиной, как Милли, разве знаешь? На охоте она привыкла выкидывать фортели, равносильные самоубийству; и если смело встретить бедность она, вероятно, не способна, зато вполне способна послать все к черту, вызвать какую-нибудь грандиозную катастрофу, воображая, что немедленно вслед за тем наступит конец света.

— Выпейте вашей любимой смеси, — сказала Милли. — Она у меня здесь, в кувшине.

— Не откажусь. — Кристофер питал особое пристрастие к смеси из двух частей хереса «Пио пепе» и одной части сухого сидра.

Она подала ему стакан, но рукой продолжала касаться его руки, глядя на него сверху вниз. Лиловый шелк задевал его колени.

— Сегодня вы похожи на китаянку, Милли. Наверно, это платье на вас такое.

— Вот и хорошо. С вами мне потребуется вся моя непроницаемость.

Она вдруг рассмеялась и отошла от него.

— Вы знаете, бедняжка Хильда, я все смотрела на нее за чаем. По-моему, она решила, что поймала вас в сети.

Кристофер тоже рассмеялся.

— Нет, не совсем так. Она решила, что мы с ней — два старых корабля, которые жизненные бури загнали в одну и ту же гавань.

— Когда Франсис выходит замуж?

Кристофер неслышно перевел дух. Нервное, переменчивое настроение Милли и пугало его, и пьянило. Как много, как упорно она, должно быть, думала о Франсис. А между тем они почти никогда о ней не упоминали.

— Скоро.

— Как скоро?

— Не знаю. Этот глупый мальчишка все еще ничего не уточнил. Но скоро уточнит. Я его заставлю.

Печальным укором для Кристофера, единственным, пожалуй, в чем он чувствовал себя виноватым, было то, что теперь ему не терпелось поскорее выдать Франсис замуж. Пока она не замужем, ничто другое просто немыслимо. Он боялся этой ее силы воли, свободной, не находящей применения.

— Кристофер…

— Да, родная?

— Как вам кажется, я очень постарела и подурнела?

— Вы отлично знаете, что́ мне кажется.

— Наверно, я старею. Мне нужно, чтобы кто-то говорил мне, что я обольстительно хороша. Раньше мне это было не нужно, хватало зеркала.

— Вы обольстительно хороши, Милли.

Она остановилась у большого зеркала и широким жестом зажгла обе свечи. В мерцающем свете ее отражение глянуло на Кристофера, как только что родившийся дух, и было в этом отражении высокое изящество произведения искусства и еще что-то от вечной печали искусства.

— Это, конечно, неправда, но спасибо хоть за слово. Такое мягкое освещение мне подходит, верно? Все как в тумане. А близко лучше не вглядываться. Старею я. Скоро пора в отставку. Может быть, нам выйти в отставку вместе и поселиться в Грэйстоунсе, в отеле, и о нас будут говорить: «Вон те старики, что всегда прогуливаются по набережной».

— Хорошо бы. Вы ведь знаете, как я хочу…

— Тсс! Кристофер!

— Что?

— Люблю умных людей.

— Ох, Милли, перестаньте вы меня терзать.

Он совсем не думал сбиваться на этот тон, просто все вдруг стало ему невмоготу — этот будуар, ее близость. Прямое шелковое платье колыхалось на ней, точно под ним ничего не было надето. Она стояла рядом, и не касаться ее было мукой.

— Простите меня, — сказала она новым, безутешным голосом и вышла из озаренного свечами круга.

Помолчав, она сказала:

— Не хочу продавать Ратблейн.

— Я знаю.

— Хочу остаться леди Киннард из Ратблейна.

Кристофер стиснул в руке стакан. Сейчас Милли скажет то, что у нее уже давно на уме, о чем он догадывался, хотя она никогда этого не говорила.

— Да?

— Да, Кристофер… Разве непременно нужно все, все менять? Вы же знаете, я вам ни в чем не откажу. Уж такая я женщина. Вернее, могла бы быть такой для вас.

— Но я-то не такой мужчина. А кроме того…

— Кроме того?

— Я бы потребовал… ну, скажем, верности в разумных пределах.

Милли залилась смехом, но тут же снова вся сжалась.

— Скромное требование. Ну что ж, я была бы вам верна… в разумных пределах.

— Этого я жду от вас в браке, моя дорогая. Без брака я от вас не требую ничего.

Милли села на пуф, разгладила лиловый шелк на бедрах и туго стянула его рукой под коленями.

— Да, вы умны. Я могла бы сказать, что найду кого-нибудь более покладистого, но, к сожалению, вам известно, что такой уговор для меня приемлем только с очень старым другом, и к тому же с таким, который все понимает.

Оба помолчали.

Кристофер заговорил, волнуясь:

— Милли, я хочу, чтобы вы стали миссис Беллмен. И никакой другой миссис Беллмен я не хочу.

— Это звучит куда хуже, — вздохнула она. — Что ж, видно, вы мое последнее искушение, дьявол, явившийся купить мою душу.

— Так уж и последнее! Но продайте, Милли, родная, продайте!

— Еще подумаю! — сказала Милли, вскакивая на ноги. — А может быть, лучше застрелюсь. Как по-вашему, гожусь я в самоубийцы?

— Нет. Вы слишком нежно себя любите. Мы с вами не из тех, что кончают с собой, моя дорогая.

— Наверно, вы правы. А теперь уходите домой, я жду еще одного гостя.

— Кого? — спросил Кристофер. Он встал, весь дрожа от напряжения и ревности.

— Барни. Он придет получить свою кружку молока, а потом поможет мне разобрать кое-какие бумаги. Он очень предан мне и очень мне полезен.

Кристофер не мог взять в толк, как Милли может поощрять бессмысленное, угодливое поклонение такого, человека, как Барнабас Драмм. Уже много лет, как Барни — скорее всего, думал Кристофер, без ведома Кэтлин — занял в хозяйстве Милли должность лакея и шута на побегушках. Как начались эти странные отношения, почему они продолжались — этого Кристофер не знал. Вероятно, думалось ему, Милли просто не способна отвергнуть поклонника, пусть самого нелепого. Ему претила ее неразборчивость, и было немного обидно за Кэтлин, которую он уважал. Придется Милли с этой интрижкой покончить. Ревновать к Барни ему, разумеется, не приходило в голову.

Милли тем временем отошла к двери.

— Для Барни это будет удар, — сказала она задумчиво.

— Не понимаю.

— Если я скажу «да».

— Если вы скажете «да». Милли, дорогая…

— Ладно, ладно. Приходите ко мне завтра. Приходите пораньше, часов в двенадцать. Или нет, лучше я приеду к вам. Ведь по средам Хильда и Франсис всегда уезжают в город? Мне хочется самой приехать в Сэндикоув. Я буду чувствовать, что подвергаюсь опасности! Тогда я вам и дам ответ. А теперь уходите, пожалуйста, я ужасно устала.

Они вышли на темную площадку. Внизу что-то зашевелилось, Милли перегнулась через перила.

— Э, да это Барни явился. Ко мне, ко мне! — Она свистнула резко, как собаке. — Сюда, сюда, ко мне!