Я знаю, что он не останется в Ле Салане. Глупо даже надеяться. Слишком много лжи, обманов, которые люди могут швырнуть ему в лицо. Слишком много народу его ненавидит. К тому же сердцем он материковый житель. Ему снятся огни больших городов. Я не думаю, что он сможет остаться, даже если очень захочет. Точно так же и я не смогу уехать — во мне остров и Жан Большой. Мой отец любил Элеонору, но все-таки с ней не поехал. Остров находит способ тебя удержать. На этот раз — Черным приливом; пятно уже в десяти километрах от нас, со стороны Нуармутье. Никто не знает, накроет нас или пронесет, — даже береговая охрана не знает. Вандейский берег уже пострадал; по телевизору ежедневно показывают образы будущего, которое нас ожидает, — неприятно зернистые картинки в ядовитых тонах. Никто не может в точности предсказать, что с нами будет: по всем законам пятно должно пойти по Гольфстриму, но вопрос решат несколько километров в ту или другую сторону.

Нуармутье почти наверняка накроет. С островом Йё пока не ясно. Яростные течения, разделяющие нас, борются между собой. Кто-то из нас — может, только кто-то один — окажется в нефтяном пятне. Но Ле Салан не теряет надежды. Мы работаем упорно, как никогда. Ручей укреплен и защищен, живорыбный садок хорошо укомплектован. Аристид, которому деревянная нога мешает выполнять более тяжелую работу, смотрит телевизор, выуживая информацию, а Филипп помогает Ксавье. Шарлотта и Мерседес работают у Анжело, готовят еду для добровольцев. Оме, Геноле и Бастонне почти все время проводят на «Иммортелях». Бриман позвал на помощь всех желающих — уссинцев и саланцев, — чтобы разобрать волноломы на «Иммортелях», а еще он переписал завещание в пользу Марэна. Дамьен, Лоло, Илэр, Анжело и Капуцина до сих пор занимаются очисткой Ла Гулю, и мы планируем использовать шины для постройки защитных барьеров от нефти, если она все-таки доберется до наших пляжей. На случай такой катастрофы мы уже запаслись очистными средствами. Флинн возглавляет это направление работ.

Да, он пока что на острове. Кое-кто из мужчин все еще держится с ним холодно, но Геноле и Просажи приняли его от всего сердца, забыв все происшедшее, Аристид вчера играл с ним в шахматы, так что, может быть, для него есть еще надежда. Конечно, сейчас нет времени на бесполезные обвинения. Он работает не менее усердно, чем любой из нас, — даже усерднее, — а на Колдуне это сейчас самое главное. Не знаю, почему он не уехал. Все-таки меня странно успокаивает то, что я вижу его каждый день, на обычном месте, на Ла Гулю, — он то тыкает палкой в разные вещи, принесенные морем, то выкатывает нескончаемые шины в дюны, где их складывают про запас. Он так и не утратил резкости характера — может, никогда не утратит, — но мне кажется, что он слегка помягчел, сгладился, чуть ассимилировался, стал почти одним из нас. Он мне даже начинает нравиться… самую малость.

Иногда я просыпаюсь и гляжу в окно на небо. В это время года никогда не бывает совсем темно. Порой мы с Флинном прокрадываемся наружу, поглядеть на Ла Гулю, где море светится странным перламутровым светом, характерным для Нефритового берега, и присаживаемся на дюне. Там растут тамариски, поздние гвоздички и «заячьи хвостики», что кивают, бледно мерцая, в свете звезд. По ту сторону пролива иногда виднеются огни материка: к западу — предостерегающий бакен, к югу — подмигивающий balise. Флинн любит спать на пляже. Ему нравится слушать жужжание насекомых на утесе, нависшем над головой, и шепот песчаного овса. Иногда мы остаемся там на всю ночь.