Январь принес на Ла Гулю еще песку. К середине месяца он уже стал заметен: тонкую белую каемку, окружившую камни, конечно, пляжем никак не назовешь, но все-таки это песок, крапчатый, испещренный чешуйками слюды, который при отливе высыхал и становился сыпучим.

Флинн сдержал слово. С помощью Дамьена и Лоло он мешками таскал с дюн каменистую грязь и вываливал на замшелые камни у подножия утеса. В эту серую почву он сажал жесткий песчаный овес, чтобы удержать песок от смывания, и набрасывал водорослей между слоями земли, прижимая их колышками и кусками старой рыболовной сети. Я с любопытством и, сама того не желая, с надеждой смотрела на то, как продвигается работа. Ла Гулю со всем хозяйством — мусор, земля, водоросли, сети — был похож на пляж еще меньше обычного.

— Это всего лишь фундамент, — уверял меня Флинн. — Вы же не хотите, чтоб ваш песок унесло ветром?

Пока гостила Адриенна, он держался с несвойственной ему застенчивостью и заходил к нам всего раз или два за все время, а не каждый день, как обычно. Мне его не хватало — еще больше не хватало из-за того, как вел себя Жан Большой, — и я начала понимать, как сильно повлияло на всех нас за последнее время присутствие Флинна; как он расцветил нас всех.

Я рассказала ему про ссору с Адриенной. Он слушал, оставив свое обычное легкомыслие, между глаз залегла морщинка.

— Я знаю, она моя сестра и ей нелегко пришлось, но…

— Родню не выбирают, — сказал Флинн. Он видел Адриенну мимоходом, только однажды за все время, что она провела на острове, и я помню, что в ту встречу он был необычно молчалив. — Вы не обязательно должны ладить только потому, что вы сестры.

Я вздохнула. Если б только удалось объяснить это маме.

— Жан Большой хотел сына, — сказала я, срывая травинку с дюны. — Он не был готов к появлению двух дочерей.

Я подумала, что теперь Адриенна это исправила. И все мои усилия — короткие волосы, мальчишеская одежда, часы, что я провела в мастерской, наблюдая за работой отца, рыбная ловля, украденные минуты, — все это затмилось, лишилось ценности. Флинн, должно быть, что-то прочитал по моему лицу, потому что перестал работать и уставился на меня со странным выражением.

— Вы здесь не для того, чтобы оправдать ожидания Жана Большого или чьи бы то ни было еще. Если он не понимает, что у него есть нечто в тысячу раз ценнее… — Он прервался и пожал плечами. — Вы не обязаны никому ничего доказывать, — сказал он необычно резко. — Ему повезло, что вы у него есть.

Вот и Бриман говорил то же самое. Но сестра обвинила меня в эгоизме, в том, что я использую отца. Я подумала, уж не права ли она, может, от моего присутствия больше вреда, чем пользы. Может, ему ничего не надо — только видеть каждый день Адриенну и мальчиков?

— У вас ведь есть брат?

— Сводный.

Он прибивал колышком кусок сети, оторвавшийся от дюны. Я попыталась представить себе Флинна чьим-то братом; для меня он был воплощением образа единственного ребенка.

— Вы его недолюбливаете.

— Лучше бы он был единственным сыном.

Я подумала про себя и Адриенну. Ей следовало бы быть единственной дочерью. Все, что я пыталась сделать, моя сестра сделала раньше меня и лучше.

Флинн исследовал свежую поросль песчаного овса на дюне. Любому другому человеку показалось бы, что его лицо ничего особенного не выражает, но я заметила, как напряглись у него мышцы вокруг рта. Я подавила в себе желание спросить, что случилось с его братом и с матерью. Что бы это ни было — оно причинило ему боль. Может, почти такую же, какую мы с Адриенной причиняли друг другу. Меня охватил трепет, какое-то чувство, более глубокое, чем нежность. Я протянула руку вниз и коснулась волос Флинна.

— Значит, у нас есть что-то общее, — небрежно сказала я. — Семейные драмы.

— Ничего подобного, — ответил Флинн, глядя на меня снизу вверх с неожиданной нахальной, сияющей улыбкой. — Вы вернулись домой. А я сбежал.

В Ле Салане люди не особенно интересовались приростом пляжа. Зима подходила к концу, и их больше занимали другие вещи: как изменившееся течение опять начало пригонять к берегу кефаль, еще обильнее, чем раньше; как сети теперь чаще были полны, чем пусты; как омары, морские пауки и толстые крабы-сони полюбили укрытый от бурь залив и едва ли не дрались за место в садках. Зимние приливы не затопили деревню, и даже давно залитые дальние поля Оме начали являться на свет после трех лет под водой. Геноле наконец осуществили свой план покупки новой лодки. «Элеонору-2» строили на материке, в шлюпочной мастерской близ Порника, и несколько недель мы слышали от Геноле исключительно сводки о продвижении работ. Это будет островная лодка, такая же, как ее предшественница: быстрая, с высоким килем, с двумя мачтами и четырехугольным островным парусом. Ален не рассказывал, сколько лодка стоит, но не сомневался, что при переменившихся течениях он быстро выплатит долг. Гилен, кажется, проявлял меньше оптимизма — его явно еле оттащили от быстроходных катеров и «Зодиаков», — но тоже радовался маячащим в перспективе заработкам. Я надеялась, что новая лодка, несмотря на имя, не будет вызывать у отца ностальгических ассоциаций; я втайне ожидала, что Геноле выберут какое-нибудь другое имя. Но отца, кажется, не волновали отчеты о том, как движется работа над лодкой, и я решила, что придала этому делу слишком большое значение.

Риф получил собственное имя, Ле Бушу, и два бакена, по одному с каждого конца, чтобы ночью показывать его местоположение.

Бастонне, которые все еще поддерживали перемирие с Геноле, все время опасаясь подвоха, возвращались с рекордными уловами. Аристид победоносно объявил, что Ксавье поймал шестнадцать омаров за неделю и продал их уссинцу — кузену мэра, владельцу «Ла Маре», рыбного ресторана на пляже, — по пятьдесят франков за штуку.

— Они ожидают большого наплыва отдыхающих к июлю, — с мрачным удовлетворением рассказывал он. — В ресторане скоро негде будет яблоку упасть. В сезон у них за вечер может пойти в дело полдюжины омаров — вот хозяин ресторана и думает накупить омаров сейчас, посадить в живорыбный садок и ждать, пока цены поднимутся.

Аристид хихикнул.

— Ну так не он один такой умный. Я велел мальчику построить для нас такой же садок в ручье. Это дешевле, чем держать живность в баках, а если поставить правильную сетку, то омарам не сбежать. Мы будем держать их там живьем, даже маленьких — так что нам не придется ни одного выпускать, раз уж поймали, — и продадим за хорошие деньги, когда цены вырастут. Привязать их ко дну, чтоб не дрались меж собой. Прилив будет сам приносить им еду вверх по ètier, нам даже делать ничего не придется. Отличная идея, э? — Он потер руки.

— Верно, — удивленно сказала я. — Да вы находчивый предприниматель, мсье Бастонне.

— А то, э? — Аристид был явно доволен. — Давно уже пора нам подумать о собственной пользе, для разнообразия. Заработать немножко для мальчика. Не может же такой парень обходиться без денег, особенно если ему пора обзаводиться хозяйством.

Я подумала о Мерседес и улыбнулась.

— И это еще не все, — сказал Аристид. — Ты не поверишь, кто войдет со мной в долю, когда его лодка будет готова.

Я посмотрела на него, ожидая продолжения.

— Матиа Геноле. — Он ухмыльнулся, видя мое удивление, и стариковские голубые глаза сверкнули. — Я так и подумал, что это тебя ошарашит, — сказал он, доставая сигарету и закуривая. — Готов поспорить, на острове мало кто поверил бы, что Геноле и Бастонне будут сотрудничать еще при моей жизни. Но бизнес есть бизнес. Если мы будем работать вместе — две лодки, пять человек, — мы хорошенько заработаем на кефали, устрицах и омарах. Сколотим состояние. Работая порознь, мы только ветер друг у друга воруем, да еще уссинцам даем над чем посмеяться.

Аристид затянулся сигаретой и откинулся назад, поудобнее устраивая деревянную ногу.

— Удивил я тебя, э? — спросил он.

Удивил — не то слово. Забыть многолетнюю вражду меж семьями, полностью изменить способ ведения дел — полгода назад я бы не поверила, что это вообще возможно.

И это как ничто другое убедило меня, что Бастонне ничего общего не имеют с гибелью «Элеоноры». Туанетта на это намекала; Флинн подкрепил мои подозрения, хотя я ни на миг не верила, что Жан Большой мог иметь к этому делу хоть какое-то касательство, — и с тех самых пор меня терзали сомнения. Но теперь я наконец могла успокоиться. Так я и сделала, с удовольствием и глубоким облегчением. Что бы ни было причиной гибели «Элеоноры» — Аристид тут ни при чем. Я почувствовала внезапную симпатию к неласковому старику и дружески хлопнула его по плечу.

— Вы заработали рюмку колдуновки. Я угощаю.

Аристид погасил сигарету в пепельнице.

— Не откажусь.

Рождественский визит сестры вызвал некоторое оживление. Не в последнюю очередь из-за мальчиков, которые собрали свою дань восхищения от мыса Грино до «Иммортелей», но еще и потому, что он давал надежду тем, кто, подобно Дезире и Капуцине, ждал весточки от давно исчезнувших родных. Когда вернулась я, это вызвало лишь подозрения, но ее возвращение — именно в этот момент, с мальчиками и надеждами на будущее — было единодушно одобрено. Даже ее брак с уссинцем получил одобрение; Марэн Бриман был богат — во всяком случае, его дядя был богат, и при отсутствии прочих близких родственников все должно было достаться Марэну. Согласно общему мнению, Адриенна очень хорошо устроилась.

— И тебе не мешало бы последовать ее примеру, — наставляла меня Капуцина, сидя над пирожными в своем вагончике. — Тебе давно пора обзавестись хозяйством. Вот что продлевает жизнь острову — брак и дети, а не какая-то там рыбная ловля и ремесло.

Я пожала плечами. Хотя Адриенна не давала о себе знать после нашего разговора на сходнях «Бримана-1», мне было не по себе, я все время пыталась понять свои и ее истинные мотивы. Неужели я использую отца как предлог, чтобы спрятаться от всего света? Неужели Адриенна выбрала лучший путь?

— Ты хорошая девочка, — сказала Капуцина, удобно откидываясь в кресле. — Ты уже очень помогла отцу. И Ле Салану. Теперь пора и о себе подумать.

Она выпрямилась и критически оглядела меня.

— Ты хорошенькая, Мадо. Я видела, как на тебя смотрит Гилен Геноле и еще кое-кто…

Я попыталась остановить ее, но она лишь добродушно-раздраженно замахала на меня руками.

— Ты уже не рявкаешь на людей, как раньше, — продолжала она. — И не ходишь выставив подбородок, словно только и ищешь, с кем бы подраться. И люди больше не зовут тебя Квочкой.

Правда — это даже я заметила.

— И ты опять начала рисовать. Верно?

Я взглянула на полумесяцы охры под ногтями, непонятно почему чувствуя себя виноватой. Есть о чем говорить — несколько этюдов, обрывков да незаконченный холст побольше размером у меня в комнате. Флинн оказался неожиданно благодарным сюжетом для картин. Оказалось, что его лицо я помню лучше любого другого. Конечно, в этом нет ничего удивительного — я ведь столько времени провожу в его обществе.

Капуцина улыбнулась.

— Ну что ж, тебе это на пользу, — объявила она. — Подумай немножко о себе для разнообразия. Хватит тащить весь мир на плечах. Приливы и отливы приходят и без твоего участия.