Я, разочарованная и злая, обратила все силы на завершение ремонта дома. Я позвонила в Париж, своей квартирной хозяйке, предупредив ее, что задерживаюсь на несколько недель, сняла еще денег с банковского счета и проводила все дни за уборкой и покраской. Жан Большой, кажется, слегка оттаял, хотя все еще редко удостаивал меня словом; он молча наблюдал, как я работала, иногда помогал мыть посуду, держал лестницу, когда я красила или меняла выбитые черепицы на крыше. Иногда он терпел радио; очень редко — разговоры.

Мне пришлось вновь научиться толковать его молчание, читать его жесты. Ребенком я это умела и опять научилась, как руки вспоминают давно забытый музыкальный инструмент. Мелкие жесты — незаметные для постороннего, но исполненные тайного смысла. Горловые звуки, означающие удовольствие или усталость. Редкая улыбка.

Я поняла, что молчание отца на самом деле — глубокая, молчаливая депрессия. Отец словно изъял себя из потока обыденной жизни и погружался, как тонущая лодка, все глубже и глубже в слои равнодушия, пока наконец не погрузился так глубоко, что стал почти недосягаем; и посиделки за рюмками в баре Анжело, кажется, только ухудшали дело.

— Он придет в себя в конце концов, — сказала Туанетта, когда я поделилась своими опасениями. — На него порой находит — на месяц, полгода, бывает — дольше. Мне только жалко, что с некоторыми другими людьми никогда такого не бывает.

Я нашла ее в саду, она собирала улиток с поленницы в большую кастрюлю; кажется, ей в отличие от всех саланцев нравилась плохая погода.

— Кое-чем и дождь полезен, — объявила она, наклоняясь так сильно, что у нее затрещал хребет. — Улитки вот повылезли.

Она с трудом нагнулась за поленницу, вытащила, сопя, улитку и плюхнула в кастрюлю.

— Ха! Мелкая гадина. — Она подняла кастрюлю и показала мне. — Лучшая в мире еда, вот. Ползают кругом, прямо-таки просятся на обед. Подержать их с солью, чтобы слизь вышла. Потом на сковородку с луком-шалотом и красным вином. Будешь жить вечно. Знаешь что, — она протянула мне кастрюлю, — снеси-ка отцу несколько штучек. Вдруг ему это поможет вылезти из скорлупы, э?

И она радостно захихикала.

Хотелось бы мне, чтобы все было так просто. Жан Большой все так же ежедневно ходил на Ла Буш, хотя вода слегка спала. Иногда он оставался там до ночи, копая отводные канавы вокруг залитых водой могил, но чаще лишь стоял возле устья ручейка и смотрел, как вода поднимается и спадает.

Мокрый август перешел в штормовой сентябрь, и, хотя ветер опять свернул на запад, положение Ле Салана не улучшилось. Аристид сильно простудился, собирая моллюсков на отмели у Ла Гулю. Туанетта Просаж тоже заболела, но отказалась повидать Илэра.

— Еще не хватало, чтоб ветеринар мне указывал, как лечиться, — сердито хрипела она. — Пускай лечит своих коз и лошадей. Мне еще не настолько плохо.

Оме пытался шутить на эту тему, но я видела, что ему не по себе. Бронхит в девяносто лет — не шутки. А ведь самая плохая погода была еще впереди. Это все знали, и все были на взводе.

По общему мнению, Ла Буш был наименьшей из проблем.

— Там всегда было плохо, — сказал Анжело, который был родом из Фроментина, и, следовательно, никто из его родни не лежал на Ла Буш. — Что поделаешь, э?

Только старики по-настоящему расстраивались из-за затопленного кладбища; в том числе — Дезире Бастонне, жена Аристида, которая навещала могилу сына с трогательной пунктуальностью, каждое воскресенье после мессы. Все сочувствовали Дезире, но общее мнение было таково, что живые важнее мертвых.

С Дезире я со времени своего приезда разве что здоровалась — она убегала почти сразу, задерживаясь ровно настолько, чтоб не показаться невежливой, хотя, как мне казалось, она не то чтобы не хотела со мной говорить, а просто боялась разгневать Аристида. На этот раз она была одна; возвращалась по уссиньерской дороге пешком, одетая в привычный траур. Я улыбнулась ей, когда она проходила мимо, и она посмотрела на меня ошарашенно, а потом, торопливо оглянувшись вправо и влево, улыбнулась в ответ. Ее личико ныряло вверх-вниз под черной островной шляпой. В руке она держала букетик желтых цветов.

— Мимоза, — сказала она, уловив мой взгляд. — Оливье эти цветочки больше всего любил. Мы всегда их ставили на его день рождения — такие веселые цветочки и пахнут так хорошо.

Она неловко улыбнулась.

— Аристид говорит, это все чепуха, конечно, и они такие дорогие, когда не сезон. Но я подумала…

— Вы идете на Ла Буш.

Дезире кивнула.

— Ему было бы пятьдесят шесть.

Пятьдесят шесть лет; может, и внуками обзавелся бы. Я видела у нее в глазах что-то яркое и невыразимо печальное: образ внуков, которые у нее могли быть.

— Я собираюсь купить мемориальную дощечку, — продолжала она. — Для церкви в Ла Уссиньере. «Любимый сын; погиб в море». Отец Альбан говорит, я смогу класть к ней цветы, когда перееду в «Иммортели».

В ее улыбке были доброта и боль.

— Мадо, твой отец — счастливчик, что бы там ни говорил Аристид, — сказала она. — Ему повезло, что ты вернулась домой.

Это была самая длинная речь, какую я когда-либо слышала от Дезире Бастонне. Меня это так поразило, что я не могла выговорить ни слова, а к тому времени, когда я нашлась, что ответить, она уже прошла мимо, все так же держа свой букетик мимозы.

Я нашла Ксавье возле ètier — он промывал из шланга пустые садки для омаров. Он был даже бледнее обычного, а очки делали его похожим на заблудившегося профессора.

— Твоя бабушка что-то плохо выглядит, — сказала я ему. — Скажи ей, в следующий раз, как ей понадобится в Ла Уссиньер, пусть скажет мне, я ее на тягаче отвезу. Ей нельзя ходить туда пешком, в ее-то возрасте.

Ксавье явно было не по себе.

— Она простыла, вот и все, — сказал он. — Она столько времени торчит на Ла Буш. Она думает, если достаточно долго молиться, можно выпросить чудо.

Он пожал плечами.

— Я думаю, если б святая могла дать нам чудо, она б это уже давно сделала.

Я видела на том берегу ручейка, у останков «Элеоноры», Гилена с братом. Разумеется, и Мерседес была неподалеку, полировала ногти, одетая в ярко-розовую футболку с надписью «ДАВАЙ СЮДА». Все время, пока мы говорили, Ксавье не сводил с нее глаз.

— Мне предложили работу в Ла Уссиньере, — сказал он. — На фасовке рыбы. Платят хорошо.

— Да?

Он кивнул.

— Не могу же я здесь оставаться, — сказал он. — Надо перебираться туда, где деньги. Все знают, что Ле Салану конец. Так лучше брать что дают, пока кто-нибудь не перебил.

Гилен на том берегу засмеялся, чуть-чуть слишком громко, над какими-то словами Дамьена. Большой кукан кефали небрежно висел на носу лодки.

— Он покупает эту рыбу у Жожо Чайки, — тихо сказал Ксавье. — И делает вид, что поймал ее на Ла Гулю. Можно подумать, ей не наплевать, сколько он рыбы наловил.

Мерседес, словно поняв, что мы говорим о ней, вынула зеркальце и подновила помаду на губах.

— Если бы только удалось убедить дедушку, — продолжал Ксавье. — За дом еще можно что-то выручить. И за лодку. Если бы только он не был так намертво против того, чтобы продавать уссин…

Он неловко осекся, словно поняв, что выдал себя.

— Он старый человек, — сказала я. — Он не любит перемен.

Ксавье покачал головой.

— Он пытается осушить Ла Буш, — сказал он, чуть понизив голос. — Он думает, что про это никто не знает.

Оттого он и заболел, сказал Ксавье: простудился, копая канавы вокруг могилы сына. Судя по всему, старик в одиночку прокопал десять метров канавы, вдоль всей кладбищенской дорожки, пока не свалился. Его нашел Жан Большой и привел к нему Ксавье.

— Старый дурак, — сказал Ксавье, но в голосе его слышалась любовь. — Он и правда думает, что можно что-то изменить.

Я, должно быть, заметно удивилась, потому что Ксавье засмеялся.

— Он не такой жесткий, как прикидывается, — сказал он. — И он знает, как Дезире переживает из-за Ла Буша.

Это меня удивило. Я всегда считала Аристида патриархом, равнодушным к чьим бы то ни было чувствам. Ксавье продолжал:

— Будь он один, он бы уже давно ушел в «Иммортели», когда мог получить хорошую цену за дом. Но он не мог так поступить из-за бабушки. Он ведь и за нее отвечает.

Я думала об этом по дороге домой. Аристид — заботливый муж? Аристид — сентиментален? Интересно, нет ли и у моего отца этой черточки, не пылал ли когда-то огонь под его внешним бесстрастием?

В последние несколько дней Флинн стал более доступным, ближе к тому, каким он был во время нашей первой встречи в Ла Уссиньере в обществе двух сестер. Может, из-за Жана Большого; с тех пор как я отвергла предложение Бримана — поселить отца в «Иммортели», — враждебность деревенских по отношению ко мне начала понемногу спадать, несмотря на злобные насмешки Аристида. Я поняла, что Флинн по-настоящему привязан к моему отцу, и мне было немного стыдно, что я так ошибочно судила о нем. Он проделал огромную работу, чтобы расплатиться за свое пользование блокгаузом: даже сейчас он заходил каждые несколько дней с рыбой, которую поймал (а может, спер из чужого улова), с пучком овощей или сделать какую-нибудь работу, которую обещал Жану Большому. Я начала задумываться, как же мой отец вообще справлялся до появления Флинна.

— О, да он бы справился молодцом, — сказал Флинн. — Он крепче, чем вы думаете.

В этот вечер я нашла Флинна в его блокгаузе, за постройкой водопровода.

— Под скалой — песок, он фильтрует воду, — объяснил Флинн. — Мне только и остается, что накачать ее насосом в дом.

Это была типичная для него хитроумная идея. Я видела следы его работы по всей деревне: старый ветряк, отстроенный, чтобы качать воду, осушая поля; генератор в сарае у Жана Большого; дюжина сломанных вещей, которые теперь починены, отполированы, смазаны, прилажены, восстановлены и введены в строй при участии лишь умелых рук и нескольких запчастей.

Я рассказала ему про свою беседу с Ксавье и спросила, нельзя ли построить что-то подобное для осушения Ла Буша.

— Может, его и удастся осушить, — сказал Флинн, поразмыслив, — но вряд ли получится сохранить от затопления. Его заливает каждый раз при высокой воде.

Я подумала об этом. Он был прав: Ла Буш мало просто осушить. Нужно нечто вроде волнолома, как в Ла Уссиньере, — сплошной каменный барьер, чтобы защитить устье Ла Гулю и сдержать атаки приливов на ручеек. Это я и сказала Флинну.

— Если уссинцы смогли построить плотину, — сказала я, — то и мы можем. Камень возьмем с Ла Гулю. И снова заживем в безопасности.

Флинн пожал плечами.

— Возможно. Если вы как-то сумеете собрать деньги. И убедить достаточно народу вам помочь. И в точности вычислить, где надо построить плотину. Пара метров в ту или другую сторону — и, считай, работа пропала даром. Нельзя просто свалить сотню тонн камня у оконечности мыса и считать, что дело сделано. Вам понадобится инженер.

Меня это не обескуражило.

— Но это можно сделать? — не отставала я.

— Скорее всего, нет. — Он внимательно осмотрел механизм насоса и что-то подкрутил. — Это лишь переадресует вашу проблему куда-то еще. И то, что уже размыло, не принесет обратно.

— Нет, но, может быть, это спасет Ла Буш.

Флинн как будто развеселился.

— Старое кладбище? А толку?

Я напомнила ему про Жана Большого.

— Для него это был сильный удар, — сказала я. — Святая, Ла Буш, «Элеонора»…

И конечно, хотя об этом я не стала говорить вслух, мое собственное прибытие и все вызванные им неурядицы.

— Он считает, что я виновата, — сказала я наконец.

— Нет. Не считает.

— Он из-за меня уронил святую. А теперь поглядите, что случилось с Ла Бушем…

— Мадо, я вас умоляю. Почему вы вечно считаете себя за все в ответе? Неужели не можете дать делам идти своим чередом?

Голос Флинна был сух, хотя он все еще улыбался.

— Мадо, он не вас винит. Он винит самого себя.