Крысиный картофель
Не сомневаюсь, что с небес на землю я рухнул в тот момент, когда остановилось сердце Джи-Джи. Потому что с его смертью умерло и «почему бы нет?», и готовность к встрече с чудом, которую он возродил в моей душе. Не помню ни своего падения, ни даже удара о землю, потому что был потрясен случившимся.
Подбоченившись, Каз де Флоон, в точности такой, каким он был в Вене, равнодушно смотрел на двоих убитых. Я поднялся с земли, но не двинулся с места. Я понятия не имел, что мне делать дальше. Может, мне тоже предстояло умереть.
— Зачем ? Зачем ты это сделал, Флоон?
— Не нравится мне будущее, в котором я жил, Фрэнни. Мне нужно другое. Пришлось внести кой-какие изменения. С этой парочкой у тебя было преимущество. Я знаю, кем был этот парень, — он ткнул пальцем в мертвого пса. — Теперь все будет иначе.
— Как ты сюда вернулся?
— Без понятия. Божественное вмешательство — manusenubibus, — десница во облацех. Полагаю, кому-то могущественному я здесь понадобился. В точности так же они прислали сюда мальчишку тебе в помощь.
Мне припомнилось, как Джи-Джи говорил, что Астопел совершил ошибку, манипулируя моей жизнью. И в результате теперь все стало возможно. Доказательством тому был Флоон с пистолетом в руке.
— Но ты их убил. Зачем? Ты хоть знаешь, кем они были?
— А как же, Джордж меня просветил. И я только что тебе сказал зачем, Маккейб. И тебе самому лучше б поостеречься. С этой минуты я всегда буду так же близко от тебя, как твои шейные вены, как глаза в твоих глазницах.
— И как дерьмо, ползущее по моему кишечнику. Брось-ка пушку, и мы станем близки по-настоящему, Каз. Сольемся во французском поцелуе, а я тем временем вытряхну мозги из твоей башки. — Тут у меня мелькнула тревожная мысль: — А где Джордж?
Брови Каза поползли вверх.
— У себя, — изумленно ответил он. — Где ж ему еще быть?
— Ему ты не сделал ничего худого?
— Нет, он мне нужен. Мне нужны вы с Джорджем, только пока не знаю зачем. Вот выясню, тогда видно будет. И не смей вязаться за мной, а то ведь я тебе прихлопну — и глазом не моргну. Понял?
— Это-то я понял, Флоон.
— И не скучай без меня, потому что я всегда буду рядом. Время от времени я буду заглядывать к тебе, — сказал он веселым голосом — сплошное добродушие.
— Что ты собираешься делать?
— Произведу здесь некоторые перемены. Чтобы жизнь стала еще лучше, чем прежде.
— Для тебя. И больше ни для кого.
— Разумеется, для меня одного, Фрэнни. По крайней мере, я этого и не скрываю.
Я с отвращением отвернулся от него, чтобы взглянуть на Джи-Джи и убедиться, что он и в самом деле умер и мне все это не померещилось. Но его тело исчезло, и тело собаки тоже.
Флоон не мог не заметить, как я переменился в лице; целясь в меня из пистолета, он изображал улыбку на своем лице.
— Видишь, все предусмотрено; ты избавлен от необходимости объяснять коллегам из полиции, что это за два трупа.
— Кто все это проделывает, Флоон? Ты не знаешь? Ты знаком с Астопелом?
— Нет. Но полагаю, что Бог. А если так, то мне нравится такое божество. Может, Он решил снова включиться. Вот было бы здорово, да? Ну, пока.
Он отсалютовал рукой с зажатым в ней пистолетом и побрел прочь.
А я остался стоять на месте, даже не представляя, что мне теперь делать. Очевидно, что надо было спешить к Джорджу, узнать, в порядке ли он. Но вместо этого я продолжал пялиться на то место на тротуаре, где недавно лежали мальчишка и пес.
Я всегда мысленно называл его мальчишкой, геморроем или Джи-Джи. Теперь, когда его не стало, я вспомнил, что, если так можно выразиться, он был мной. И он был мертв. Тот я перестал существовать, и я был уверен, что он мог еще много чего мне показать, но теперь уж этому не бывать никогда.
Я снова вернулся в свое настоящее, проглотив массу обрывков информации, переварить которые у меня не было времени. Я не забыл, что у меня оставалось всего несколько дней, чтобы завершить то, что от меня требовалось. В будущее я вернуться не мог, потому что магическое заклинание «прорехи в пелене дождя» не сработало, когда я попробовал им воспользоваться. Я не мог ни о чем больше спросить Астопела и Джи-Джи. И, как вишенка в этом коктейле дерьма, всплыл Флоон, который только еще больше тут нагадит. Я мог лишь надеяться, что он оставит меня в покое хотя бы на то время, пока я соображу, что предпринять.
— Эй, Фрэнни, а почему ты позволил этому парню в тебя целиться?
Джонни Петанглс высокий и толстый. Питается он бургерами и конфетами. За последние лет пятнадцать его внешность нисколько не изменилась. В нашем городке есть люди, считающие его «ученым идиотом» или типа того. Я в этом ничего не понимаю. Единственный его необычный дар, свидетельствующий о том, что умственная отсталость у него отнюдь не пустячная, состоит в умении запоминать десятки рекламных телевизионных роликов, хотя вряд ли за такой талант взяли бы на работу в Белый Дом или «Майкрософт». Мать его несколько лет назад умерла, и я с тех пор за ним присматривал. Это не так уж и обременительно, поскольку заботы о нем я разделяю с большинством жителей Крейнс-Вью. Мы его подкармливаем, когда он соглашается принять угощение, даем всякую разовую работенку, чтобы он мог покупать гамбургеры и брать напрокат видеокассеты с Арнольдом Шварценеггером, и вообще опекаем его как можем. И пусть он не ученый-атомщик, но он наш Джонни, и этого достаточно. Я всегда старался быть с ним как можно откровеннее.
— Ты откуда взялся?
— Миссис Дарнелл приготовила мне на завтрак гренки с молоком и яйцами. Очень мило с ее стороны, правда?
— Еще бы. Он плохой человек, Джонни. Его зовут Флоон. Увидишь его где-нибудь в городе — дуй от него во все лопатки.
— Разве ты его не арестуешь? Он ведь держал тебя на мушке.
Джонни любил всякие словечки из кино вроде «держать на мушке». Иногда он, услышав какую-нибудь такую фразочку на видео, добросовестно записывал ее печатными буквами в блокнот, который держал под рукой.
— Может, попозже. Не сейчас.
— О'кей. Хочешь, я за ним послежу? А потом доложу тебе по секрету обо всех его передвижениях.
Я начал было говорить, что, мол, и думать о подобном не смей, но слова замерли у меня на языке. Он ничуть не рисковал. Даже если Флоон его заметит, то за пару минут поймет, что в этих швейцарских часиках не все камушки на месте. Разве можно принимать всерьез толстого дебила, цитирующего рекламные ролики «исудзу»? Флоону ведь неизвестно, что если у Джона засядет что в голове, то никакой кувалдой не выбьешь. Так пусть себе последит за Флооном.
— Только ты должен быть очень осторожным, Джонни. Если он тебя заметит, это может плохо кончиться.
Джонни, который никогда не улыбался, вдруг растянул губы в ухмылке.
— Уж прятаться-то я умею. Всегда прятался от мамы, и она никогда не могла меня найти. А от него и подавно спрячусь. Вот увидишь, держу пари на десять тысяч миллиардов долларов, он меня никогда не заметит.
— Тогда действуй, Джон, но будь осторожен. И смотри не наделай глупостей.
— Я, может, немного и глупый, Фрэнни, но только не насчет прятаться. — Он ушел, все еще продолжая улыбаться.
Столько всего случилось за последние несколько часов, что остается только удивляться, как это я добрался до жилища Джорджа на своих двоих, а не на четырех. Мои мозги были в таком состоянии, словно их пожевали какие-нибудь обкурившиеся мудаки, а потом выплюнули. Оказавшись на улице Джорджа, я прибавил шагу, сам того не заметив. Мне хотелось увидеть моего друга Джорджа Дейлмвуда, хоть кого-то настоящего и надежного, к тому же всего несколько дней назад бывшего важной частью моей жизни, частью, которую я легкомысленно принимал как должное.
Я поднялся по ступеням веранды и нажал кнопку звонка. Никто не отозвался, но в этом не было ничего необычного. Джордж, даже когда находился дома, часто не отвечал на звонки. «Я им нужен, — объяснял он, — но они мне, скорей всего, нет, кто бы они ни были». Он продолжал заниматься своими делами, совершенно игнорируя телефонные трели или трезвон в дверь.
Прежде чем снова нажать на кнопку звонка, я отступил назад и заглянул на крышу. Именно там он восседал в прошлый мой приход, когда мой мир был намного проще, когда в нем всего-то и чудес было, что восстававшие из могил мертвые псы, и никаких тебе версий моего прошлого, настоящего и будущего «я». Одна из этих версий была вскоре застрелена голландским бизнесменом из двадцать первого века.
Сегодня моего друга на крыше не оказалось, но, рассматривая ее, я услыхал кое-что обнадеживающее. Джордж прекрасно играет на гитаре. Он человек такой необычный, что это могло бы и не удивить, но удивляет. Зная его странные и консервативные вкусы, можно было ожидать, что он станет исполнять только классику, но нет. Диапазон его пристрастий — от Моцарта до битлов и гениальных подражаний Майклу Хеджесу или Манитасу де Плата. Он не меньше двух часов в день щиплет струны самой прекрасной гитары, какую мне когда-либо доводилось видеть. Я готов восхищаться этим инструментом из-за одного только его имени — это очень редкая модель под названием «Церковная дверь». Когда я спросил Джорджа о ее цене, он сглотнул, на какое-то время потерял дар речи, а потом пробормотал только: «число пятизначное». Она того стоит. Он так обращается с этой деревянной коробкой, будто занимается с ней любовью, а может, так оно и есть.
Стоя одной ногой на ступеньке веранды, я услыхал, как он наигрывает мрачно-прекрасный вальс Скотта Джоплина «Бетена», одну из своих любимых вещей. Я с облегчением вздохнул, тихонько фыркнув. Если звучит гитара, значит, Джордж в порядке. Джордж играл ту или иную вещь в зависимости от настроения. Я знал, что «Бетену» он играет, когда у него что-то не получается и он пытается найти выход. Обычно эта мелодия говорила: держись от меня подальше; общаться с Джорджем, когда он что-то обдумывает, — то еще удовольствие. Но сегодня ему все ж придется отложить «Церковную дверь» в сторону и выслушать меня.
Музыка доносилась из-за дома. Я прошел на задний двор. Посередине прямо на газоне сидел Джордж, держа гитару между колен. Рядом лежал нераспечатанный батончик «Марс». Музыка заполняла все пространство вокруг. Чак сидел рядышком с Джорджем и смотрел на него в точности как тот пес — на старый граммофон на фабричной марке «Американской радиокорпорации».
— Джордж!
Он поднял голову и улыбнулся. Чак подбежал ко мне поздороваться. Наклонившись, я взял его на руки. Он немедленно принялся вылизывать мне лицо своим мягким теплым языком.
— Рад снова видеть тебя, Чаки.
При этих словах улыбка на лице Джорджа стала еще шире.
— Ты видел Каза Флоона? Нашел он тебя?
— Да, Каз меня нашел. — Я подошел к Джорджу с Чаком на руках. Тот не переставая извивался и осыпал меня поцелуями. Джордж ударил два раза по струнам, накрыл их рукой. — Когда вернулся Чак?
— Каз его принес. Сказал, это мне подарок. Столько всего случилось, Фрэнни.
— Знаю.
Он довольно долго молчал, потом произнес:
— Ты говорил с Флооном?
— Да уж, поболтали мы вволю.
— Как он тебе?
Я не поверил своим ушам. Джордж никогда-никогда не спрашивал, что ты думаешь о других, потому что ему это безразлично. Ему безразличны как люди, так и то, что ты о них думаешь. Ему до всего человечества столько же дела, сколько среднестатистическому гражданину до какого-нибудь полевого шпата.
Я уселся рядом с ним и опустил Чака на землю. Тот подошел к Джорджу, уверенно свернулся у его ног и закрыл глаза.
— Что я думаю о Флооне? Я и прежде с ним встречался.
Джордж надорвал обертку «Марса».
— Я тоже.
От неожиданности я резко выпрямился и вскинул голову:
— Так ты и раньше был знаком с Флооном?
— Если верить ему, то да. — Он вгрызся в батончик. Начинка липкой струйкой стекла ему на большой палец. Он ее слизнул. — Флоон сказал, мы встречались, когда ему было тридцать с чем-то.
— По какому поводу?
— Вроде бы он меня нанимал для составления инструкций к какому-то своему изобретению.
Теплый порыв ветра поднял в воздух коричневую с красным обертку батончика. Я ее поймал.
— Ты его помнишь?
— Ну и реакция у тебя, Фрэнни. Любой позавидует. Тебе следовало бы играть на каком-нибудь инструменте.
— Так это правда, что он тебя когда-то нанимал, Джордж?
— Нет, по-моему, мы никогда прежде не встречались. И хоть я на память не жалуюсь, все равно для верности порылся в своих записках. Никогда я не работал ни на кого по имени Флоон.
— Выходит, он соврал.
— Ему так не кажется. Вдобавок он прекрасно знал, кто я, был в курсе некоторых обстоятельств моей жизни. Цитировал мои работы — старые и забытые.
— Да он все это где угодно мог узнать.
— Верно, но объем его сведений обо мне впечатляет. Ему явно немало пришлось покорпеть, чтобы все это разузнать. Хочешь кусочек «Марса»?
— Нет. Значит, Флоон заявляется к тебе с Чаком на поводке, чтобы при помощи этого маленького дара завоевать твое доверие. Представляется и говорит, что ты когда-то на него работал. Ты знал, что у него пистолет?
— Сейчас все при оружии, Фрэнни. Ты сам мне говорил. Потому-то ты и подарил мне пистолет.
Он предложил кусок шоколадки Чаку, тот понюхал и отвернулся; Джордж пожал плечами и отправил кусок себе в рот.
— Я должен тебе рассказать, что происходит со мной. Ты тогда по-другому будешь смотреть на вещи.
— Может быть. Но Флоон мне уже многое рассказал.
Это меня разозлило — даже в голосе промелькнули злые нотки:
— Флоон — это не я, Джордж. Его не было там, где был я. Что он тебе наговорил?
Следующие полчаса я ему рассказывал свои новости, а он мне — свои. К моему немалому удивлению и досаде, Флоон рассказал Джорджу чистую правду. Никаких преувеличений, никаких натяжек, чтобы себя обелить. Он ответил на все вопросы, какие Джордж ему задал, а после — вы только представьте! — они вместе пытались разобраться, что со мной происходит и почему.
— Вот это класс! Вы двое сравнивали свои впечатления обо мне?
— Ну да.
— Послушай, Джордж, этот сукин сын Флоон — настоящий гражданин Кейн с пистолетом. Он только что застрелил Джи-Джи, а пса, прежде чем прихлопнуть, каким-то образом превратил в убийцу-людоеда. И ты принимаешь на веру то, что тебе говорит такой человек?
— Я этого не говорил, Фрэнни. Я сказал, что мы беседовали о тебе.
Я так разозлился, что стал целыми пригоршнями выдирать из земли ни в чем не повинную траву и швырять ее в ни в чем не виноватого Чака. Трава была слишком легкой, чтобы долететь до пса, но тот все же проснулся и на всякий случай следил за моими движениями.
— Ну, так просвети меня, к чему же в итоге пришли два таких великих предсказателя?
Из дома послышался телефонный звонок. Джордж сразу же встал и пошел снять трубку. Это было совсем на него не похоже, и я решил, что он просто хочет выиграть время. Вернулся он торопливой походкой, протягивая мне трубку радиотелефона.
— Фрэнни, это Паулина. Магда упала в обморок. Она без сознания.
За те несколько минут, что Джордж вез меня до моего дома, появилась «скорая», которую я вызвал от него, — она ехала нам навстречу с включенной сиреной. Когда обе машины остановились у дома, мне на память пришло слово «оксюморон». Потому что ситуация являла собой именно это — оксюморон. У меня было бесценное преимущество: я знал, что с моей женой, еще до того, как врач начал щупать ее пульс. Ирония ситуации была еще и в том, что я знал: она обречена. Не спешите, доктор. Помочь ей невозможно — не пройдет и года, как большая, жирная, сочная опухоль мозга отправит ее на тот свет. Джорджу я об этом не говорил. Сказал только, что в глубокой старости, находясь в Вене, был женат на Сьюзен Джиннети. Джордж в свойственной ему манере помолчал, откусил от своего шоколадного батончика и безразличным голосом произнес: «Это интересно».
Мы вчетвером вбежали в дом. Услыхав, как хлопнула дверь, Паулина крикнула, чтобы мы шли в кухню. Там на полу у стола лежала Магда. Паулина подсунула ей под голову диванную подушку и выпрямила ее ноги и руки, так что казалось, будто Магда мирно спит, но в то же время она была похожа на труп. Я сразу наклонился посмотреть, нет ли у нее мышечной скованности — когда конечности выворачиваются внутрь, словно мускулы слишком туго натянуты на кости; это один из самых тревожных симптомов опухоли мозга.
Фельдшеры опустились на колени и приступили к своим невеселым обязанностям. Я во Вьетнаме служил в медчасти, и мне было понятно, что и зачем они делали. Но смотреть от этого было нисколько не легче. Я с трудом удерживался, чтобы не сказать: «Проверьте рефлекс Бабинского» и «У нее децеребрация?» Но я этого не сделал, потому что они действовали строго по инструкции и никакие советчики им были не нужны. Но я все же не спускал с них глаз.
Зажав ладонью рот, другой рукой Паулина делала мне знаки, чтобы я подошел. Джордж, заметив это, проскользнул за спины фельдшеров — как можно дальше от нас.
— Что случилось, Паулина?
— Мы разговаривали, тут вдруг у нее глаза вроде как закатились, и она соскользнула со стула. Словно решила разыграть какую-то дурацкую шутку. Последние две недели у мамы болела голова. Она от тебя скрывала, чтобы зря не беспокоить.
Уверен, она не ожидала от меня такой реакции. Готова была к тому, что я рассержусь — мол, как вы могли мне не сказать об этих головных болях, — но я только кивнул и уставился на носки своих туфель.
— Я этого не заметил, но вдруг ты помнишь за ней какие-либо странности? Может, она раздражалась или еще что-нибудь, ни с того ни с сего?..
Фельдшер приподнял ей веко, посветил в глаза маленьким фонариком и сказал:
— Никакой мышечной скованности, но реакция зрачка неправильная.
Я больше не мог молчать. Смысла не было.
— Проверяйте симптомы опухоли мозга. — Оба вскинули на меня головы. — У нее в последнее время были проблемы со зрением и сильные головные боли.
— Она мне ничего не говорила о проблемах со зрением, Фрэнни, — возразила Паулина.
Я сжал ее ладонь, чтобы она помолчала.
— Вам известны эти симптомы, шеф Маккейб?
— Я служил в санчасти. Уколите ее булавкой — проверьте реакцию на боль.
Один из парней покосился на своего напарника.
— Бог ты мой, я никогда еще не имел дела с опухолью мозга!
Паулина подошла ко мне вплотную. Я чувствовал аромат ее дыхания.
— Фрэнни, ты правда думаешь, что у мамы опухоль мозга?
Солгать девчушке? Сказать правду?
— Не знаю, детка. Но хочу, чтобы они на всякий случай проверили. Давай подождем, что скажут эти ребята. С такими делами лучше перестраховаться. Пусть все проверят.
Я передвинул Паулину, чтобы она стояла передо мной, и крепко-крепко прижал ее к себе. Она была в напряжении, и ее немного трясло. Я чувствовал жуткое бессилие, и мне было ее ужасно жаль. Как бы я хотел ничего не знать о состоянии ее матери!
— Мама. Ох, мама! — простонала она.
И тут впервые за всю мою жизнь сердце у меня в груди начало биться как-то не так. Ощущение было жутковатое. Сердце вдруг стало подниматься вверх, пока я его не почувствовал у самого горла. И там оно забилось — тяжело и с перебоями. Кровь прилила к щекам. Я дотронулся до одной из них, и пальцы мои ощутили лед. Сердце у меня бешено колотилось, занимая всю верхнюю часть груди. Оно стучало быстро, быстро, быстро, потом вроде останавливалось, снова набирало темп… Оно сбилось с нормального ритма, оно вело себя, как хотело, дергалось туда-сюда, как машина, которую на полной скорости припарковывают задом.
Продолжая обнимать Паулину, я опустил руку от лица и прижал к груди. Мне казалось, я чувствую биение сердца, удар за ударом. Было в этом что-то завораживающее, странное и пугающее.
— Фрэнни, что это с тобой? — Джордж внимательно смотрел на меня.
— Похоже, приступ аритмии. Ничего удивительного при таком стрессе.
— Ты о чем, Фрэнни? С тобой что-то не так? — В голосе Паулины послышался страх — а что, если и я грохнусь без чувств?
— Сердце забилось слишком быстро. Ничего страшного. Не беспокойся.
— Хотите, я вас проверю? — спросил один из парней, в руках у него был аппарат для измерения давления.
Я отрицательно мотнул головой.
Магду положили на носилки и опутали трубками переносной капельницы. Паулина беспрестанно спрашивала, что это они делают, и кто, как не она, имел право это знать. Я объяснял ей значение всех манипуляций, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и доверительно. Это возымело действие, она в конце концов немного расслабилась и перестала каждые несколько секунд нервно облизывать губы.
— Здесь нам больше делать нечего. Поедете с нами в больницу?
— Паулина, хочешь ехать с мамой? А меня подвезет Джордж.
Я подумал, неплохо бы остаться наедине с Джорджем пусть хоть на десять минут и обсудить ситуацию. Примерно за столько можно добраться от нашего дома до городской больницы.
Она снова напряглась как струна.
— Нет! Я не поеду в «скорой»! Я не хочу, Фрэнни. Пожалуйста, позволь мне сесть к Джорджу. Пожалуйста!
От этой ее внезапной истерики все мы слегка опешили. На дипломатические ухищрения времени не было, и я схватил ее за плечи и встряхнул:
— Прекрати! Все в порядке, детка. Не хочешь в «скорую» — не надо. Поедешь с Джорджем, а я сяду к ним и буду рядом с мамой. Успокойся, ладно? Все будет в порядке.
Пока я произносил эту речь, она смотрела в пол и беспрестанно кивала, как будто вместо шеи у нее была пружина.
— Ладно. Хорошо. Согласна. Мы с Джорджем поедем следом. Но вот еще что, Фрэнни: можно мне спросить у врачей о моей татуировке, когда мы будем в больнице? Ну, из-за чего она исчезла?
О чем это она, черт побери? Когда до меня дошло, о чем она спрашивает, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы перенестись в прошедшее утро.
— Лучше не надо. Как-нибудь в другой раз. Сейчас надо думать только о Магде.
— Хорошо. Фрэнни, а Джи-Джи приедет в больницу?
— Я… Не знаю, детка. Просто не в курсе, где он сейчас.
Магда пришла в сознание в машине. Я перед этим говорил с одним из фельдшеров, он, как выяснилось, увозил из школы тело Антонии Корандо. Я его не узнал.
— Фрэнни!
Голос моей жены звучал очень мягко и сексуально. Такое впечатление, как будто она зовет меня к себе в постель. Может, она уже не раз успела произнести мое имя, но так тихо, что я не расслышал.
— Магда, ты как? Как самочувствие? В голове туман, да?
Я прижал пальцы к ее виску и принялся массировать. Кожа на ее лице была где-то холодной, а где-то — горячей.
Она моргнула раз-другой, не отводя затуманенного взгляда от моего лица. Открыла было рот, но ничего не сказала. Ее язык стал серым и каким-то сморщенным. Она медленно поворачивала голову, с недоумением оглядывая все вокруг и явно пытаясь понять, где она.
— Ты потеряла сознание, Маг. Мы в «скорой», едем в больницу. Хочу, чтобы тебе сделали обследование. Я созвонился с доктором Закридесом, он уже ждет нас.
Она легонько коснулась моей кисти, провела по ней пальцем, потом ее рука бессильно упала. Сказала что-то — я не расслышал. Я наклонился к ней поближе. Она приложилась к малому источнику энергии, остававшемуся у нее, и смогла произнести еще раз:
— Тук-тук.
У меня перехватило дыхание. Это был наш пароль и тайная шутка. Если кому-то из нас хотелось заняться любовью, он подходил к другому и говорил: «Тук-тук». Это не столько стук в дверь, сколько то самое дурацкое словечко, каким дети начинают свои проказы. Не знаю, откуда оно взялось в нашей жизни и кто из нас первым его произнес в таком контексте. Но мы говорили друг другу это словечко только в одном случае.
Ужасно было слышать это замечательное словцо в таком месте и при подобных обстоятельствах. Но не удивительно ли, что именно это она сказала мне теперь, когда многие в ее положении тряслись бы от животного ужаса. У каждой пары есть тайный интимный словарь, который известен только двоим. До сего момента «тук-тук» был нашим эротическим боевым кличем, означавшим только одно, а потому противиться ему было невозможно. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Моя жена уходила от меня. |
У Магды перекосился рот. Я испугался, не удар ли это — такое случается при опухолях мозга. Оказалось, чуть ли не хуже — этот спазм перешел в улыбку. Откуда только у нее на это силы взялись? Жизнь ее покидала, но она пыталась улыбнуться. Она попыталась сказать что-то еще, но сил у нее не было. Она только шевелила губами, но мне этого было достаточно. Я прочел по ее губам:
— Ты мне нравишься.
Еще одна наша фраза — старая обида, перешедшая в итоге в шутку, а из шутки — в воспоминание, которое мы никогда не забудем.
За десять лет до того, как мы поженились, у нас с Магдой был серьезный роман, закончившийся разрывом; эта рана не заживала долгое время у нас обоих. Виноват был я один. Благодаря какому-то чуду Магда несколько лет спустя смогла простить мое жуткое свинство и дать мне еще один шанс. Но наши души были вдоль и поперек исполосованы шрамами — последствиями того случая. И когда мы снова начали встречаться, то вели себя как две собаки при первом знакомстве — медленно приблизились, шерсть на холке дыбом, хвосты задраны, походили кругами. Даже поняв, что попались мы не на шутку, никто из нас не осмеливался произнести магические слова или фразы, которыми скрепляют договор. Длилось это довольно долго. В конце концов однажды, после нескольких особенно восхитительных часов с Магдой, я набрался смелости и, глядя ей в глаза, сказал:
— Ты мне нравишься.
Разумеется, я имел в виду другое, куда более значительное, но боялся, что Магда взбрыкнет, услыхав: «Я тебя люблю», или «Я тебя хочу», или «Ты мне нужна». Она улыбнулась так, как будто вернулась домой, и ответила:
— Жаль, что мы сейчас не в спальне.
Я улыбнулся.
— Почему?
— Потому что там я могла бы предстать перед тобой раздетой. Нет, голой. Нет, раздетой. Ну, пусть то и другое, чтобы ты выбрал.
Конечно, «Ты мне нравишься» и «Голая и раздетая» заняли почетное место в нашем словаре. Мы часто произносили эти слова, желая друг друга ободрить, напомнить о прошлом. А еще они были точным заменителем словам «Я тебя люблю».
— Не надо говорить, Маг. Побереги силы.
Какие силы? При одном взгляде на ее лицо, на распростертое тело становилось ясно, что сил у нее осталось не больше чем у мотылька, летящего к огню. То, что завладело Магдой, брало верх и явно было расположено враждебно к ней. Она закрыла глаза, и я взял ее за руку. Она один только раз слабо сжала мою ладонь.
Я закрыл глаза и вызвал перед собой зрительный образ, который всегда вызывал в таких ситуациях: палец крупным планом в белых дырочках телефонного диска, такие были на аппаратах годов сороковых. Палец в отверстии, неторопливый поворот диска, еще раз, еще, одну цифру за другой. На другом конце провода раздается звонок. Второй, третий, иногда четвертый, но в конце концов там снимают трубку. Непередаваемый мужской голос произносит:
— Слушаю.
Я дозвонился. Это Бог. Он всегда поднимает трубку и всегда слушает. Это не значит, что Он выполнит мою просьбу. Он только выслушивает — такой у нас договор.
В этот раз я молча произнес: пожалуйста, отведи это от Магды. Если это ее судьба, то пусть. Но если это за какой-то мой проступок, размозжи мне голову. Уничтожь меня, но, пожалуйста, не тронь ее. Это все. Я его поблагодарил, и воображаемая рука повесила трубку. Никакой мольбы, никаких уточнений, Он знает, о чем я говорю. Да и некогда ему — телефон звонит не умолкая.
— Договорились.
Я все еще сидел, закрыв глаза, но при звуках этого голоса чуть не подпрыгнул. Рука Магды бессильно лежит в моей. Бог только что сказал «договорились». Я открыл глаза и уставился на фельдшера. Он мне улыбнулся и повторил тем же самым голосом:
— Договорились, мистер Маккейб. Мы спасем вашу жену.
Магда все еще лежала с закрытыми глазами. Лицо у нее было очень спокойное. Я знал: где бы она сейчас ни находилась, она нас не слышит.
— Мы сделаем то, что вы просите, сэр. Но и вам придется кое-что для нас сделать.
— Вы — Бог? — неуверенно спросил я. Он улыбнулся еще шире.
— Нет, но наши возможности значительно превосходят человеческие. Мы можем подталкивать те или иные события, что вам не по силам.
У него были крупные черты лица: большие глаза, широкий нос, большие зубы цвета желтоватой пенковой трубки. Но при всем этом решительно ничего примечательного — такую физиономию или вовсе не заметишь, или тотчас забудешь. Наверняка так и было задумано.
— Мы прибыли на землю небольшой группой, включая Астопела…
— Так вы и есть пришельцы? Джи-Джи был прав?
— Да.
Он не переставал улыбаться. Теперь он смотрел на меня с одобрением, как учитель на школьника, ответившего на трудный вопрос.
— Так на Землю прилетели пришельцы, которые выглядят как люди? Да это просто кино какое-то дурацкое пятидесятых годов! Почему только не черно-белое? У нас здесь, кстати, уже имеются всякие.
Я говорил слишком громко. Он приложил палец к губам, чтобы я убавил звук.
— Увидев, какие мы на самом деле, вы могли бы испугаться. Мы здесь не затем, чтобы вызвать беспорядки. А во всем, что с вами приключилось странного, виноват Астопел.
Он вытащил из нагрудного кармана пакетик жевательной резинки в бело-голубой обертке с какой-то надписью на кириллице. На черной пластиковой бирке, прикрепленной к его карману, значилось его имя — Барри. Барри-пришелец.
— Как долго вы здесь находитесь, а, Барри?
— Чуть больше месяца. Некоторые дольше, как Скьяво, например. Вы и сами знаете, эти двое много лет здесь прожили. Хотите попробовать русской жевательной резинки? Вкусная.
Я просто опешил.
— Так значит, Скьяво… Джеральдина пришелец? Господи боже мой! Вот почему они непонятно куда исчезли, а их дом… Черт возьми! Но зачем вы здесь?
Наклонившись вперед, он сказал водителю:
— Нейт, останови машину. Нам нужно какое-то время до больницы.
— А что будет с моей женой?
— С ней до больницы ничего не случится. Не беспокойтесь. Все это у нас под контролем, мистер Маккейб. Во всяком случае, в той части, которая касается этого. Верьте мне, прошу вас.
А что мне еще оставалось? Интересно, на какую часть их контроль не распространялся?
Машина замедлила ход и резко повернула вправо. Я выглянул в окно. Мы остановились на парковке у супермаркета «Гранд Юнион». Забавно, потому что именно там был найден Олд-вертью в тот первый день.
— Вы нарочно здесь остановились? Это место для вас имеет какое-то символическое значение?
Барри-Улыбка улыбаться перестал и с озадаченным видом ответил — нет, мол, просто надо где-то поговорить, а здесь удобно. Я ему не поверил. Он толкнул дверцу и жестом предложил мне выйти из фургона. Что я и сделал, проверив сначала Магду. На парковке почти не было машин, но над испещренным выбоинами и трещинами асфальтом уже поднимался дневной жар. Над нашими головами парила одинокая чайка. Увидев что-то на земле, она спикировала вниз. Чайку привлекло расплющенное тельце мышки. Она принялась клевать то, что осталось от зверька.
— А у нас никаких животных нет, — сказал, глядя на нее, Барри. — Они такие необычные. Вам повезло, что они у вас есть. Они мне нравятся на Земле больше всего остального — животные.
— И какие ваши любимые?
Чайка с раздавленной мышью в клюве поднялась в воздух. Усевшись на верхушку фонарного столба, она огляделась, будто в недоумении — как она там оказалась. Барри усмехнулся. Он стоял, откинув голову назад, чтобы видеть птицу.
— Интересный вопрос. Навскидку я бы ответил, что мне нравится птица додо или стегозавр, хотя его вряд ли можно назвать животным, да?
— Нет, большинство людей назвали бы его динозавром. А додо — вымерший вид. — Я ждал, что он ответит, но он продолжал смотреть вверх.
Чайка лениво взмахнула крыльями и улетела, все еще держа в клюве свою мерзкую добычу.
— Да, оба они вымерли.
— Но вам доводилось видеть их, пока вы были на Земле, или я не прав, Барри?
Мой любимый марсианин покачал головой:
— Вы не правы. Прибыв сюда, мы прежде всего сделали обзор истории человечества. Мы побывали во всех прошедших эрах земли, чтобы понять, откуда взялись люди.
— Хм-м, — только и сказал я.
Что еще мог я сказать, стоя на парковке у «Гранд Юнион» и слушая, как человек из космоса рассказывает о своем посещении юрского периода, где он на практическом занятии по основам истории человечества знакомился с динозаврами?
— Полагаю, вам трудно в это поверить. Хотите, я вам представлю доказательства, мистер Маккейб?
— Барри, вы снова прочли мои мысли.
— Справедливо. Что бы мне вам продемонстрировать? Кого бы вы хотели увидеть? Стегозавра?
— Нет, он еще, чего доброго, проломит асфальт, и мне придется арестовать вас обоих за нарушение общественного порядка. Неужели вы это серьезно? Неужели вы можете вызвать сюда все, на что мне захочется взглянуть?
— Да, если только это существует или существовало в прошлом. Я уже сказал, мы не всемогущи.
— Я совершенно точно знаю, кого хочу увидать.
— Уверяю вас, стегозавр не проблема…
— Бог с ним, Барри. Хотите мне доказать, что вы тот, за кого себя выдаете? Так я вам скажу, кого я хочу увидеть.
Выслушав меня, он даже плечи опустил — мол, только и всего? Но уже через секунду выпрямился и сказал: хорошо, следуйте за мной. Он двинулся через стоянку к супермаркету.
— И с Магдой все будет в порядке?
— Конечно, уж поверьте мне.
— Вы все время это говорите. Но почему я вам должен верить?
— Через пять минут поймете почему. А пока просто верьте, что с вашей женой ничего не случится.
Его широкое открытое лицо внушало доверие. Он прекрасно подходил для того дела, ради которого его послали. Стоило только увидеть этого парня — и сразу возникала уверенность, что ты в надежных руках. Может, у меня и не все гладко, но вот человек, который вроде бы знает, как мне помочь. Я ему буду верить.
Жаль все же, что он пришелец.
Он резко остановился, повернулся и посмотрел мне в глаза.
Мне словно в лицо плеснули ледяной водой.
— Что? Что случилось?
— Что-то… — Он провел несколько раз тремя пальцами по подбородку, словно проверяя, не отросла ли у него щетина. — Здесь, в городе, только что случилось что-то значительное. Не знаю, что именно, но событие важное. Я это почувствовал. Очень сильное ощущение. Оно на многое повлияет.
— На что?
Он поднял руку ладонью вверх.
— Не знаю что, но что-то… что-то явно случилось в вашем городе, и оно на многое повлияет.
— У вас концы с концами не сходятся, Барри. Вы добрались сюда с вашей планеты, можете манипулировать временем, воскрешать мертвых, вызывать из прошлого динозавров, а тут такая ерунда… Кстати, а откуда вы к нам пожаловали?
— Проще было бы выразить это языком математики, но поскольку вы в ней не сильны, прибегну к фонетике: Кресин Артофель.
— Крысиный Картофель? — вырвалось у меня помимо головы. Я расхохотался, и смех мой был похож на вопли какой-нибудь редкой тропической птицы: ах-ха-ах-ха-ах-ха. — Так вы, значит, прилетели с Крысиного Картофеля? — Мне было никак не остановиться. Дурацкое название — как имя какого-нибудь персонажа из телешоу для малышей. Ко всему прочему я был на грани — мой мозг после всего, что ему досталось, начал таять, как разогретый воск.
Пока я смеялся, Барри, выставив большой палец, принялся что-то аккуратно писать им в воздухе. Когда он с этим покончил, между нами в пространстве повисли толстые белые буквы: КРЕСИН АРТОФЕЛЬ.
— Где это?
— Планета видна с Земли, она находится за туманностью Рака.
— Ага, значит, ваша картофелина закатилась за рака. Все сходится. — Я указал на идиотские буквы, висевшие в воздухе. Они были яркие, словно горели. — В другое время у меня от этого крыша бы поехала. А так, знаете, что я чувствую? Усталость. Невдолбенную усталость. Ну так идем — проверим, правду ли вы говорите. — Теперь уже я зашагал впереди к супермаркету, хотя и не был уверен, что мы направляемся именно туда.
Немного помедлив, он потянулся к белым буквам, схватил их и сунул в карман.
— Не нужно, чтобы другие это видели. Мало ли что люди подумают.
— И правда. Мы в супермаркет идем?
— Да. Это-то я вам и хочу показать.
Еще до того, как мы туда добрались, я понял, что все это правда, что Барри — тот, за кого себя выдает. Я знал: то, что мне предстоит увидеть, невозможно, но я все равно это увижу. Я его уже слышал. Половина западного мира пошла бы на смертоубийство, чтобы услышать то, что слышал я.
Я остановился и посмотрел на пришельца, но он, продолжая шагать вперед, сказал, не поворачиваясь:
— Идемте. Внутри вам будет лучше слышно.
Он подошел к двери супермаркета и открыл ее. В то мгновение, когда дверь распахнулась, музыка зазвучала громче, и я чуть не потерял голову от радости. Я не верил своим глазам и ушам. Живую музыку узнаешь сразу — это тебе не радио и не «фанера» какая дерьмовая. Волнующая естественность, надрыв гитарных струн, бьющая по ушам звуковая волна, оглушительные раскаты ударных. Исполнение было живое, и исполнителями были они: теперь я уже их видел. Господи боже мой, это были они.
Я сотни раз бывал в этом магазине, но никогда его таким не видел. Прямо посреди торгового зала, где прежде стояли стеллажи с продуктами, возвышался помост. Но ничего профессионального, поймите меня правильно. Никакого сверкания, ничего дорогого или хоть немного соответствующего тем, кто стоял на сцене и играл только для Барри и для меня.
Они видели, что мы идем к ним, но отреагировали лишь пожатием плеч, приветственными кивками головы. Их спокойствие говорило о том, что мы им нисколько не помешали, — к публике они привыкли.
Джон Леннон сидел на краю помоста — во рту сигарета, в руках верный «рикенбакер». Ему было лет двадцать пять, может тридцать, как и остальным. Пол стоял на другом конце сцены, рядом с Джорджем. Оба дурачились, импровизировали на гитаре и басу. Пол напевал какую-то паршивенькую версию «I Feel Fine» . В глубине сцены Ринго с закрытыми глазами наяривал на ударнике. «I Feel Fine» в халтурном битловском исполнении. В халтурном или нет, но это были они, битлы, их манера — хер ее с чем спутаешь.
Именно это я просил Барри показать мне, именно это я и увидел четверть века спустя после распада группы, через двадцать лет со дня смерти Леннона. Мне безумно захотелось дотронуться до руки Леннона, но я подавил в себе этот импульс. Он, видимо, почувствовал мое волнение и восторг, потому что резко поднял голову и шевельнул бровями, глядя на меня. Выражение лица у него было такое же, как во время знаменитого телеинтервью, которое он дал после распада группы. Дома у меня была видеокассета с этой записью. Много всего было у меня о них собрано, потому что никто, ну никтошеньки не достиг их высот.
Битлы, умершие и живые, снова вместе под крышей супермаркета в Крейнс-Вью. Перенесенные сюда стараниями Крысиного Картофеля, маленькой дружественной планеты, сразу за туманностью Рака. Закончив «I Feel Fine», легендарная четверка заиграла песенку «Зомбаков» «She's Not There» — еще один из моих любимейших хитов всех времен, экспонат Маккейбовой Галереи Музыкальной Славы. Но почему вдруг битлы решили исполнить чужую песню? Никто из них не произнес ни слова — просто перешли с одной мелодии на другую. Я вздохнул, как влюбленный школьник. Мне даже не нужно было умирать, я и так знал, что это рай.
Когда они дошли до самой моей любимой части этой необыкновенной песни, Барри наклонился ко мне и прошептал:
— Поговорим сейчас или вы хотите дослушать до конца?
— Сейчас же. Если я останусь еще хоть на секунду, то просто не смогу отсюда уйти.
— Хорошо, тогда выйдем наружу. Они не перестанут играть, пока мы здесь.
Так битлы играли только для нас!
— Правда? — простонал я.
— Да. Ведь именно этого вы хотели, мистер Маккейб, так что все время, пока вы рядом, они будут исполнять ваши любимые мелодии.
— Помогите! — В голове у меня одно за другим стали мелькать названия любимых песен: «For No One», «Concrete and Clay», «Walk Away Renee» … Уж наверно, они бы и их сыграли. Точно я сказал — настоящий рай. — Идем отсюда.
Уходя, я не рискнул оглянуться. Но впервые в жизни подумал, что, может, жена Лота была не так уж и глупа.
Снаружи на залитой солнцем стоянке по-прежнему царила тишина. Никакой музыки больше не было, и я понимал — это значит, что и их тоже нет. Вернись сейчас в магазин, и там вместо моей сбывшейся ненадолго мечты все как всегда — суп «кэмпбелл» и замороженные ножки ягненка на своих привычных местах.
Посреди стоянки появились два дешевеньких зеленых садовых стула. На сиденьях стояли большие пластиковые стаканчики. Где-то неподалеку работала бензопила — воздух полнился ее звуками и запахами. Громко залаяла собака — гав-гав-гав, — будто спятила. На стоянку заехала машина. Раздался свист — долгий и высокий. Женский голос сказал «привет». День окончательно продрал глаза и спускался к завтраку. В пластиковых стаканчиках оказался кофе — идеально сладкий и обжигающе горячий, как раз по моему вкусу. Меня это все совершенно не удивило. Барри демонстрировал, что он превосходный хозяин, только и всего. Сидя на краешке дешевого железного стула, я разглядывал машину скорой помощи на другом конце стоянки. На несколько секунд мое сердце опять пустилось в свой танец. Я подул на дымящийся кофе и стал его пить маленькими осторожными глотками.
— Ладно, подошло время сказок. Просветите меня насчет происходящего.
— Вы ведь, если я не ошибаюсь, человек не очень религиозный, мистер Маккейб?
— Нет, но я верю, что Он есть. Всем сердцем верю.
— Ну, разумеется, Он есть, но совсем не так, как вы думаете. Вы хотите, чтобы я вам изложил ситуацию подробно или предпочитаете сокращенный вариант? — Он произнес это с усмешкой, но я-то знал, что он говорит серьезно.
— Сокращенный, Барри. У меня синдром дефицита внимания. Мне трудно подолгу сидеть на одном месте.
— Договорились. В таком случае мне лучше всего начать с цитаты из Библии: «Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал». Это из Книги Бытия, буквально же бытие означает «жизнь». В первой главе вашей Библии говорится о сотворении Вселенной.
— Вселенной? Но я думал, что в Бытии говорится о сотворении жизни на Земле.
— Нет-нет-нет, это начало всего — всех планет, всех живых существ, всех клеток. Но человечество с привычной тщеславностью думает, что все это относится только к нему. Самое же важное здесь — символический седьмой день, когда Бог завершил Свои дела и почил. День этот теперь подходит к концу, мистер Маккейб. Недалеко то время, когда Он снова проснется, так сказать, и восстановит свою власть.
— Армагеддон?
Я задал этот вопрос в точности таким же тоном, каким однажды спросил врача реанимации: «Я умираю?» — в меня тогда всадили пулю, и я чувствовал, что отключаюсь.
Барри это понравилось. Услыхав это самое страшное слово в человеческом словаре, он прыснул со смеху и отхлебнул из своего стаканчика.
— Нет, гораздо интереснее. Представьте себе на минуту, что Бог — это медведь.
Я смотрел на две серебристые звездочки двух серебристых самолетов — они летели в разные стороны, прочерчивая инверсионными следами кобальтовую синь неба.
— Медведь, говорите?
— Именно. Представьте себе Бога в виде медведя, который, сотворив небеса и землю, залег в спячку на миллиарды и миллиарды лет. Он выкинул время из головы.
От такого предположения у меня мозги съехали набекрень, я только и мог, что слабым голосом повторить:
— Миллиарды лет…
— Совершенно верно, но прежде чем заснуть, Он позаботился о том, чтобы в определенный момент проснуться.
Я больше не мог сдерживаться.
— Да бросьте вы! Бог-медведь сотворил Вселенную и завалился дрыхнуть? Но не прежде, чем велел себя разбудить по телефону. Кому он для этого позвонил, дежурному администратору?
Барри зажал свой стаканчик между колен и потер ладони. В голосе его, до этого момента звучавшем дружелюбно, послышались саркастические нотки.
— Можете сколько угодно ехидничать и терять время, но на вашем месте я бы лучше помолчал, мистер Маккейб. Я бы вам посоветовал слушать, потому что итогом этого разговора может стать спасение жизни вашей жены.
— Продолжайте.
— Гениальность Божьего замысла была в его простоте. — Он развел руки в стороны, как рыбак, хвастающий своим уловом. — Он все сотворил — Вселенную, вас, меня… все, а потом почил. Но прежде Он устроил так, чтобы в определенное время мы все вместе его разбудили. Он нам дал знания, ресурсы всякого рода, а также достаточно времени для индивидуального развития, чтобы мы общими усилиями создали механизм, который разбудит Бога, когда придет время.
— Вся Вселенная действует согласованно, создавая машину, которая разбудит Бога?
— Говоря упрощенно — да. И обратите внимание на его великодушие — он учел различия между отдельными видами. Каждая цивилизация развивалась в своем темпе. Некоторые на миллиарды лет опередили других, но это не имеет значения. Что касается «будильника», то он может быть создан лишь совместными усилиями всех цивилизаций, независимо от того, насколько они продвинулись в своем развитии. Это и есть самое важное. Единственно важное.
— Похоже на строительство Вавилонской башни. Он принялся отламывать кусочки пластика от края своего стаканчика и опускать их на дно.
— Верно — но только в небесном масштабе.
— В небесном. Что это значит? Ладно, проехали, не надо. Барри, давайте ближе к делу. Понимаю, это с моей стороны чистой воды эгоизм… но я-то здесь при чем? Как случилось, что моя жизнь превратилась в картину Сальвадора Дали?
— У каждой цивилизации в этом замысле своя задача. Представьте, что все мы — работники завода, создающего одно-единственное изделие. Многие свое задание уже выполнили. Одни — пять миллиардов лет назад, другие — пять минут назад. Но работа не прерывается ни на минуту — вселенская машина создается винтик за винтиком.
— Почему вы ее не назовете Божественной машиной?
— Потому что ее строят миры, а не Бог, мистер Маккейб. В этом-то и смысл всей затеи.
— Ну а я-то здесь при чем? Что общего у копа из Крейнс-Вью, штат Нью-Йорк, с этой вселенской машиной?
Он отвел глаза:
— Мы не знаем.
В следующую секунду я почувствовал на ладони теплую влагу — непроизвольно сдавил пальцами пластиковый стаканчик, тот расплющился, и кофе вытек.
— Вы не знаете?
Он вздохнул, как старик, который только что сбросил с ног тесные ботинки. Он долго молчал, прежде чем снова заговорить:
— Мы не знаем, что именно должно быть сделано на Земле. Нам удалось только примерно установить, кто это должен сделать.
— Я?
— Нет. Одно время мы так думали и потому позволили Астопелу манипулировать вашей жизнью. Отсюда и появление старого пса, и записки Антонии, и ваше путешествие в будущее… в общем, все. Мы надеялись, что это поможет вам понять, что от вас требуется. Но мы ошибались. Вы не тот человек, мистер Маккейб. Теперь мы в этом уверены. Но времени остается мало, и мы должны быстро найти нужного человека.
— Из-за приближающегося миллениума?
Он пренебрежительно махнул ладонью.
— Миллениум — это ваши земные заморочки, не больше. Работа над вселенской машиной началась гораздо раньше, чем две тысячи лет назад. Но каждая деталь должна быть закончена и встроена в надлежащее место в определенное время. Человечеству на выполнение его части работы были даны миллионы лет. К сожалению, оно свое задание еще не закончило, и задержка вызывает все нарастающее беспокойство… Такого нельзя допустить. Работы ведутся строго по графику, хотя по земным меркам он может показаться чересчур гибким.
— Кто вы по профессии на своем Крысином Картофеле?
— Кресин Артофель. Администраторы и аварийные монтеры. Наша задача — следить, чтобы каждый компонент поставлялся завершенным и в назначенное время. Мы ходим по фабрике с блокнотами, проверяем, соответствуют ли поступающие детали проектному заданию. Если что-то неладно, если происходят ошибки, наша задача их исправлять.
— И часто такое случалось?
— Столько раз, сколько молекул в листке перечной мяты.
— После вашего рассказа я себя чувствую просто козявкой, Барри. И что я, по-вашему, могу сделать, чтобы внести свою лепту в строительство вселенской машины?
— Умереть.
