3
Каждый вечер Холлис инспектирует границы своих владений. Пешком или на своем пикапе (а может, и вообще завязав глаза, если понадобится).
Как бывший «бедный родственник», он абсолютно точно знает, что ему принадлежит. Даже вон та на первый взгляд бесхозная черника — его, и он с горьким наслаждением смотрит, как белки и еноты обдирают куст. Что ж, он не против, пускай едят вволю, не спрашивая разрешения (как это нужно было ему — что ни день и по любому поводу).
Холлис долго считал, что прошлое способно только ранить, если дать ему всплыть в памяти. Если не прекратить перебирать в уме все, что сделано и не сделано. Не стоит заострять внимание на том, что пару десятилетий назад пошло не так, как надо. А лучше — вообще перестать думать. Бывают дни, когда Холлис, положившись только на привычку и инстинкт, действительно способен это сделать. Однако есть вечера — такой, как этот, — когда не думать невозможно.
Он знает: Марч Мюррей приедет на похороны. Может, даже уже приехала и сейчас она там, наверху, в своей комнате, где тени в этот поздний час стелются по полу.
Когда не удается остановить натиск невеселых мыслей, Холлис пытается переключиться. Например, окидывает мысленным взглядом все, чем теперь владеет. А это далеко не только ферма Гардиан и «Лисий холм», но также большая часть заведений на Мейн-стрит, центральной улице Дженкинтауна. Есть у него земли и во Флориде — на Западном побережье и в Орландо да еще на островах Кис.
К тому же он совладелец ипподрома в Форт-Лодердейл. Самое же приятное, что не нужно даже ездить в тот далекий штат, где некогда он так долго горе мыкал, — все счета исправно поступают по почте.
Скоро Холлису исполнится сорок два. Неплохой итог трудов — как для оборванца, который так ужасно выглядел, что сторож Куперов, пока не попривык, грозился вызвать полицию всякий раз, как его видел. Когда-то он ушел с Лисьего холма с сорока семью долларами в кармане, а теперь богач из богачей. Долги все выплачены, живи да радуйся. Но этого и близко нет. Вечно что-то гложет. Он принуждает себя есть не менее трех раз в день, но все равно продолжает терять в весе, будто не пищу ест, а собственную плоть.
Все, хватит, не надо думать, не надо забираться в гущу невеселых мыслей. Лучше лишний раз проведать старого пони, что некогда принадлежал сыну. У пони рези в животе, значит, нужно не дать ему лечь на бок и отпаивать минеральным маслом. А еще вдуть по щепотке соли в каждую ноздрю. Этому средству его научили на ипподромах Флориды, и он рискнул поделиться им с горожанами, после чего оно стало вечным предметом шуточек завсегдатаев бара с гордым названием «Лев» (хотя те, кто тайком последовал совету Холлиса, не выглядели после разочарованными).
Конечно, никто не скажет, что Холлис глуп и говорить с ним не о чем. И все ж его присутствие — это то, без чего большинство клиентов «Льва» предпочли бы обойтись. Да, он самый богатый человек города (а может, и всего округа), щедрый спонсор ассоциации полицейских и общества пожарников, и даже опекунский фонд госпиталя Святой Бригитты носит его имя. Однако это вовсе не означает, что с ним хотят знаться. Холлис видит: отцы города учтиво привечают его, лишь когда нужно отремонтировать крышу над библиотекой или привести в порядок дороги.
Только богатство здесь способно оплатить такое уважение и почет. Многих незаметно передергивает, когда Холлис подсаживается к их столику, но они не смеют предложить ему поискать себе другое место. Учтиво с ним беседуют, про себя постоянно вопрошая, почему («черт тебя дери!») он не идет домой. А он даже не берет спиртного, сидит себе со стаканом колы или имбирным пивом. Причину такого поведения завсегдатаи давно уже пытаются разгадать. Джек Харви (спец по кондиционерам) убежден: Холлис подсаживается к чужому столику, надеясь завладеть душой соседа, когда тот хватит лишку. Когда он наконец уходит и дверь, послав внутрь залп холода, за ним захлопывается, публика, заметно осмелев, открыто говорит о нем как о сущем дьяволе. Мистер Смерть — вот как они его кличут между собой и пьют за его наискорейшую кончину.
А женщины оборачиваются ему вслед и провожают взглядом. Они жалеют его, еще как жалеют.
Он ведь потерял не только жену, но и своего мальчика Купа, настолько немощного от рождения, будто он был вылеплен из сырого теста. Одинока для мужчины такая жизнь, и женщины в городе знают, кто из них подходит ему больше всего. Необязательно самая привлекательная или юная. Скорее понимающая, нетребовательная. У которой муж работает в ночную смену или есть бойфренд, не местный, из другого штата. В общем; та, кто хорошо осознает: Холлис не даст ей всего, что она хочет, — но и не отвергнет. У него на сердце рана — вот что говорят женщины, которые с ним спали, и ему нужна живая душа рядом. А неумолимый ход времени делает Холлиса только краше. Особенно по сравнению со школьными годами, когда ни у кого из них не было на него ни малейшего шанса. Когда он никого не видел, кроме Марч Мюррей.
Вечереет. Холлис ищет по шкафам коробку с солью и, найдя, надевает куртку — столь изношенную, что уже не залатать. И дом под стать ей, почти разваливается, к вящему удовольствию Холлиса. Нет в нем ни кусочка, что быт бы свежевыкрашен за последние полтора десятка лет, а крыша, случись затяжной дождь, протекает в двадцати шести местах. Постепенное саморазрушение дома Куперов — хоть и малая, но все ж отрада. Холлису нравится созерцать паутину по углам гостиной, где мистер Купер любил курить свои сигары. Вечнозеленый сад его жены Аннабет, предмет ее гордости и зависти соседей, уничтожен на корню хрущами и мучнистой росой, из спальни их сына Ричарда доносится возня енотов, обживших стенные проемы, а в комнате Белинды края мраморной каминной полки до основания стерты. Знаменитый «веджвуд», столь изысканно смотревшийся на званых вечерах, теперь служит для кормежки собак и так выщерблен, что никому и в голову не придет представить, как некогда его везли из Лондона в деревянных ящиках и каждое блюдечко было обернуто в белую вату.
Холлис громко хлопает на выходе дверью, не обращая ни малейшего внимания на спящих рыжих псов. Те тут же вскакивают, готовые последовать за ним, столь же безотказно ведомые инстинктом, как и сам Холлис в своих делах. Эго бесхозные псы. Те самые, про которых говорят, будто они произошли от прогнанных хозяевами дворняг и лисиц (с тех пор прошла уж не одна сотня лет). Как бы то ни было, выглядят они и впрямь жутковато: шерсть жесткая, желтые глаза и резкий, пронзительный лай в придачу отпугивающий почтальонов и доставщиков покупок.
Однако к Холлису у них совсем другое отношение. Они чувствительны к его настрою и, когда он замедляет ход — глубоко вздохнуть и посмотреть на небо, — жмутся друг к другу и скулят. Им тревожно. Но они ошиблись, Холлису сейчас неплохо. Он лишь признательно окидывает взглядом все вокруг. Ему всегда нравился октябрь с понурой холодностью этой поры года. И смотреть на свою землю — никогда его не утомит. Да и с какой стати он должен перестать ценить то, чему некогда завидовал и чем теперь владеет? Он все отдал ради этой земли, так уж кому, как не ему, стоять на ней и чувствовать: «Мое».
В год, когда Генри Мюррей привел Холлиса к себе домой, на ферме Гардиан держали больше полусотни скакунов. Самого Холлиса лошади не интересовали (и по сей день, кстати, не интересуют), но Марч была в восторге. Может, не столько даже табунами Куперов, сколько достатком этого семейства. Ее отец раздавал большую часть того, что зарабатывал, и сверхурочно работал тоже, как правило, за «спасибо». Хоть Генри Мюррей считался уважаемым членом общества, у Марч была всего только пара новых туфель в год, тогда как у Сьюзи Джастис, например, четыре-пять. А поскольку Марч все же больше заботила ее обувь, а не уровень соцобеспечения малоимущих, потому и нравились ей так сильно лошади Куперов: каждая из них стоила больше, чем когда-либо мог заработать отец.
Холлис хорошо помнит, как они сидели на каменной стене, с высоты которой Марч могла считать и пересчитывать табун. Был жаркий ветреный день, она придерживала длинные темные локоны, что летели ей в глаза. Ветер громыхал как барабанный бой, как штормовое предупреждение, и все вокруг пахло травой. Да, лошади мистера Купера — не ровня костлявым «мешкам соломы», что бродят по дворам других ферм 22-го шоссе. Его скакуны участвовали в скачках Белмонта и Саратоги. Они так резвы, что запросто обгоняют буревые тучи, которые обычно наплывают с Лисьего холма.
Как только Холлис женился на Белинде, он продал всех лошадей. Точнее, почти всех. Теперь в конюшне, рассчитанной не на один десяток, осталось только трое: ленивый Пони его сына Купа, рабочая старушка Джеронимо, некогда тягавшая тюки со свежим сеном в поля для чистокровок, да Таро, конь Белинды, убивший двух своих наездников (потом его сняли с состязаний). Холлис всех их ненавидит. Ненавидит звуки и запах лошадей. И глупых, что шарахаются от безобидного ужа и дождевых луж, и таких умных, как Таро. Причем последних даже больше.
Приблизившись к конюшне, Холлис слышит, как хнычет пони. Совсем негромко, но этот звук напоминает Холлису, как ужасен может быть крик лошади. Не успев остановить нахлынувший поток воспоминаний, он видит белого коня, падающего на колени. Образ настигает как снегопад, как сель, с головой тебя поглотивший.
Нет, он не собирается с этим жить. Он привык автоматически отключать память, чуть она коснется времен его отсутствия. Некоторые скажут, три года — не так уж много. Однако Холлис знает: достаточно, чтобы внутри тебя образовалась настоящая дыра; в самый раз — для полного опустошения, отныне и навсегда, и не важно, кем ты прежде был или мог стать.
Таро — в первом стойле, как и всегда, с того дня, как поступил на ферму Гардиан. Гнедая чистокровная верховая, темный, словно красная древесина; он сорвал бы на аукционе больше, чем любая из выставленных Холлисом лошадей, — если б не репутация, столь печально известная. По сей день для коневодов всего Восточного побережья Таро — пример скакуна, чей потенциал подчистую загублен, неоднократного призера, в такой степени свихнувшегося, что только и осталось продать его на собачий корм. Хоть он и слушался Белинду, горожане до сих пор вспоминают, как пару раз он вырывался на волю. Сэм Девероу, например (владелец магазина инструментов), и Мими Фрэнк (у нее салон красоты «Бон-Бон») божатся, что видели, как Таро, скача по городу, дышал огнем из ноздрей. Именно он, ходят слухи, опалил как-то теплым майским вечером всю сирень на Мейн-стрит. И доныне от цветов, что распускаются на тех кустах, несет запахом серы. Говорят даже, что дети, вздумай они нарвать букетик, моментально получают ожог руки.
С чего бы это прижимистому Холлису держать никчемного старого коня, удивляются многие. Женщинам нравится думать, что это знак уважения к Белинде, мужчины же острят: ему просто невмоготу лишиться своей вещи за бесценок. Неверны оба предположения.
Холлис держит Таро, ибо тот настолько же бесполезен, как и он сам. Они видятся каждый вечер, и всякий раз их обоюдное презрение крепнет. Однако это вовсе не означает, что Холлис намерен как-нибудь избавиться от Таро. Не станешь же и впрямь считать одинокое создание ровней себе настолько, чтобы, выведя из конюшни, пустить ему пулю в висок?
— Как дела, приятель? — подходит Холлис к стойлу.
Чистокровный скакун, как всегда, смотрит сквозь него.
— И тебя туда же, твою мать.
Холлиса всегда поражало, насколько дьявольски высокомерной способна быть лошадь.
— Вот ублюдок, твою мать.
В тот день, когда они впервые пришли сюда с Марч, их застукал Джимми Пэрриш. Теперь он ковыляет с палочкой и все вечера торчит во «Льве», где до смерти уже всем надоел своими россказнями о бегах. А тогда он был сторожем на ферме и, очень серьезно относился к своей работе. Вообще-то их обнаружила собака, один из глупых пуделей Аннабет Купер. Он принялся лаять как безумный и вывел Пэрриша прямиком туда, где они прятались.
Куперы не были дружны с другими горожанами, знак «Вход воспрещен» красовался по всему периметру их владений. Даже на званые вечера, что давались на протяжении всего лета, они приглашали гостей из Бостона и Нью-Йорка, а не местных, хотя те всегда знали, когда именно Аннабет Купер закатывает одну из своих вечеринок: из Бостона везли фургоны роз, и выставлялось так много шампанского, что напивались даже пчелы. Они залетали потом во все окрестные дома, безумно жужжа, но от помутнения рассудка совсем не жаля.
Холлис и Марч были, несомненно, в курсе, что их не звали во владения Куперов, однако все равно пришли считать лошадок. Он до сих пор помнит звук ветра того дня. Слышит его во снах и проходя по пастбищам, коих он теперь владелец. Ветер так выл, что слов Марч нельзя было расслышать, однако Холлис и без того видел, как ее нога застряла меж камней. Пудель подбежал и цапнул. Для собаки такой мелкой породы у него были странно большие зубы. Должно быть, он действительно глубоко куснул — рука Марч обагрилась кровью.
— Я немедленно звоню в полицию, — орал сквозь ветер Джимми Пэрриш.
Ее белая рубаха вздымалась по ветру, как флаг. Марч знала: у Холлиса были нелады с законом. Как-то он стащил дорогой журнал с прилавка, и хозяин маркета донес на него, когда он зашел купить упаковку пива. Холлис — парень из большого города, волею судеб заброшенный на Лисий холм. Он такой какой есть, Марч понимает. Но еще один просчет — и все может закончиться очень плачевно.
— Беги, — говорит она губами, зная, что ветер не перекричать. — Беги скорей.
Испугавшись полиции, вымотанный шумом ветра, Холлис развернулся и бежит. Он хорошо бегал, не догнать. Но этот день, как показало будущее, не занял место в привычной череде неотличимых друг от друга будней, когда больше не гадаешь на протяжении многих-многих лет, что было бы, если бы не… Не будь он такой быстроногий, поймай его Пэрриш, останься он там, где стоял… А ведь они могли в тот день пойти на озеро и не шпионить на ферме. Не так ли задается ход судьбы, меняя будущее? Неверный выбор, буйство ветра, пудель, не нашедший, чем еще себя занять…
Бывает, люди точно знают, в какой именно момент всего лишились. Они оглядываются назад и, хоть убей, не в состоянии понять, почему тогда не поступили по-иному. И в самом деле, зачем Холлис побежал? Отчего не остался рядом?
Он ждал Марч, казалось, вечность — на изрытом бороздами шин проселке, что вел с фермы на Лисий холм. К полудню поутихло, но рев ветра сменил гул прихлынувшей к вискам крови. Чем дальше, тем сильнее болела голова. Небо стало цвета чернил, заквакали лягушки, взошла луна. На дороге появилась Марч.
В руках — букетик роз, срезанных в саду Аннабет Купер. Бархатные «Юнити», «Двойная услада», «Мир» прижаты к ее груди. Она бежит к нему. Рдеющие в ночи розы — это и увидел вначале Холлис, внезапно ощутив, что готов заплакать. Так бы и случилось, не заговори Марч в первый же момент. Он, конечно же, не слушал ее взволнованный рассказ. «Ах, как любезен Ричард Купер, а его сестра Белинда так добра, что держит у себя опоссума, кормит его смоченной в теплом молоке булкой, позволяя спать у себя в ногах на одеяле, хоть, миссис Купер и запретила держать в доме животных (кроме, разумеется, своих пуделей)…» Нет необходимости все это выслушивать — он и так понял, что произошло, едва взглянув на Марч. В один день из-за дурацкой собаки и каменной стены он потерял ее.
Лишь только ферма стала его собственностью, Холлис срезал розы Аннабет Купер, все до единой. Они росли у штакетника и оказались куда упрямее, чем он предполагал. Приходилось что ни год брать серп и срезать побеги, которые отрастали вновь и вновь. А нынешней весной он обнаружил на земле лежащую красную розу. Она напоминала лужицу крови. Холлис затолкал цветок ногами под корни живой изгороди и все же продолжал видеть его краем глаза, И видел еще довольно долго после того, как тот занял и умер.
Однако этим вечером его мысли — вовсе не о розах. Они о мести. Кто хоть однажды ощутил вкус мщения, поймет, о чем здесь речь. Когда без устали подсчитываешь свои завоевания и потери твоего врага, пусть эти цифры и не меняются годами. Наиболее непросто, конечно, прикинуть цену человеку. Вот Хэнк, например, — приемный племянник Холлиса — это, финансово выражаясь, актив, графа «плюс». Хотя именно сегодня он, — пассив, то есть полновесный «минус»: парень должен был проверить, что приболевший пони не прилег. А он в место того уснул в кресле-качалке, и пони опустился на колени, уткнулся мордой в сено и стонет.
— Как спится?
Хэнк вскакивает, спотыкаясь о собственный ботинок. За прошедший год парень вымахал на полтора десятка сантиметров. Теперь в нем без малого метр девяносто, а он знай себе растет, отчего ему и самому неловко. Белокурый, как и Алан, его отец, Хэнк покрывается румянцем всякий раз, когда смущен.
— Вот черт! — клянет он себя — без всякой, впрочем, на то нужды, поскольку Холлис прекрасно с этим управляется и сам.
— Что ты себе думаешь? Или, может, вообще перестал думать?
— Извините, — говорит Хэнк как нельзя кстати, поскольку никогда и ничего не делает как надо (на взгляд Холлиса, по крайней мере).
Да, сегодня Хэнк весь день какой-то рассеянный, витает мыслями бог знает где. Он действительно задумался — о Джудит Дейл, которая всегда заботилась о нем и Купе. Каждый вечер, с того самого дня, как умерла Белинда, она готовила им обеды — кукурузные оладьи, приправленный острым карри индюшачий суп, заварной тыквенный крем, пирог с начинкой из дикого винограда… Не было сил себя унять, когдамиссис Дейл ставила на стол свои творения. Хотелось обрести тройной желудок, как у коровы: гребешь в себя, словно лопатой, и все просишь, просишь добавки.
Теперь у Хэнка с Холлисом — по большей части сухие бутерброды с чайной колбасой и сыром да всякие полуфабрикаты из консервов: супы, перченое мясо и т. п. Никакого вкуса, пока не опорожнишь туда полсолонки. Миссис Дейл не терпела подобного меню. Она свято верила в кулинарию «ручной работы». Каждый год на день рождения Хэнка пекла шоколадный торт. Даже после того, как умер Куп и Холлис сообщил ей, что в ее услугах здесь больше не нуждаются (и она вернулась жить на Лисий холм), Джудит все равно посылала Хэнку раз в год шоколадный торт, и он всегда съедал его до последнего кусочка.
В последние несколько лет Хэнк ходил, на Лисий холм раз в две недели — проведать миссис Дейл и помочь, если что. Десять дней назад он как раз вычищал ей водосточные трубы, хотя она и силилась уверить, что вполне может позвать для такого дела Кена Хелма. А после, дала парню кусок клюквенного пирога с апельсинными дольками. Нет на свете людей, которым бы хватило воли отказаться от вкусностей миссис Дейл. Она частенько носила пироги на Глухую топь, в тот старый дом, что возведен, как утверждают, самим Основателем, Аароном Дженкинсом. Джудит везла туда на ручной тележке полные сумки бакалеи, плотные шерстяные одеяла, чистые перчатки и носки, а также спички, мыло и свитера с распродаж (раз в месяц их устраивают в здании муниципалитета).
Она пеклась буквально обо всем, что нужно человеку для существования в этом мире, — по крайней мере, что касается материальных вещей. И никогда не ступала на запретную территорию души. Никаких советов, если только прямо у нее не спросишь. Не было, к примеру, случая, чтобы она предложила Хэнку пойти в Глухую топь. «Сходил бы повидал отца» — не было такого. Она, скорее всего, думала об этом — возможно, даже была убеждена, что, пока Хэнк не сходит к той лачуге, где камыш вымахивает в рост человека, его жизнь не обретет смысла. Однако все, что Джудит Дейл произнесет, налив ему чаю: «Тебе с лимоном или с молоком?» И крепко обнимет, когда парню пора уходить. До сегодняшнего полудня Хэнк и не знал, что ее уже нет. Он забежал в маркет (что на Мейн-стрит) и там, в отделе домашних питомцев, за поиском минерального масла для хворого пони; случайно услышал, как в соседнем проходе говорят о похоронах Джудит Дейл. Что-то горячее и влажное заволокло взгляд, но Хэнк сдержался и не заплакал. Он стоял и стоял в том отделе, пока не перестала кружиться голова, а затем подошел к кассе, расплатился и вышел.
И теперь, когда стемнело и нужно бы идти в конюшню к пони, он, забывшись, вспоминал о выражении лица Джудит, когда она произнесла, что Куп умер. Был зимний вечер, освещенный бледным светом звезд. Хэнк покормил псов и, возвращаясь в дом, слышал гулкий стук своих шагов по мерзлому грунту. Миссис Дейл ждала его у открытой двери, сноп желтого света лег полосой на землю. Она положила ему руку на плечо (Хэнк с удивлением отметил, что ей для этого пришлось вытянуться).
— Мы потеряли его, — услышал он и в тот миг понял, что никогда прежде не видел настоящего горя.
Вот почему сегодня, спустя годы, он позабыл о своих обязанностях (упущения вообще-то не в его обыкновении) — Хэнк слишком поражен тем, что происходит, когда кого-либо теряешь. Когда его мать умерла, он был еще так мал, что совсем ее не помнит. А отца предпочитает даже не вспоминать. Куп, сын Холлиса и Белинды, умер в свои двенадцать, так никогда и не узнав, чем закончится книга «Остров сокровищ», которую взял почитать у миссис Дейл в последний месяц своей жизни.
Выполняя за Хэнка его работу, Холлис надел на шею пони лассо и, хотя тот упрямился как осел и вращал глазами, натянув веревку, заставил его подняться на ноги. Затем он высыпал в ладонь немного соли и вдунул ее в ноздри лошадки. Единственно, что было общего в характере между ним и сыном, — их стойкая нелюбовь к лошадям. Куп вообще испытывал по отношению к животным аллергию и неизменно подхватывал крапивницу, как только приближался ко всему, что имело хвост. Именно Белинда настояла, что мальчику нужен пони, а Хэнк приложил все усилия, дабы это умилительное создание у них осталось — в память об умершем мальчике.
— Извините, я заснул. Больше этого не повторится.
— Подкинь мне еще пару веских причин, и я избавлюсь от этого животного.
Хэнк кивает. Он знает, о чем речь. Парень привык держать рот на замке, а мысли — в черепной коробке. Привык к манере Холлиса выражаться, а тот привык к Хэнку, за эти-то все годы.
— Слыхал о миссис Дейл?
Хэнк опять кивнул. С Холлисом нужна осторожность и еще раз осторожность. Семь раз подумай, взвесь каждое слово, прежде чем открыть рот.
Они выходят из конюшни вместе, под полог звездной ночи, странно ясной и холодной для этой поры года. Прошедший дождь при таких заморозках доставит им завтра хлопот с грунтом, когда они, приедут хоронить Джудит Дейл. Она была хорошей женщиной, тут Холлису нечего сказать. Конечно, та еще зануда, — но она не бралась судить о том, чего не понимала, а это качество, насколько ему известно, большая нынче редкость. В отличие от Алана и городских парней она хорошо к нему относилась. Однако это вовсе не означает, что ему нужно завтра на кладбище рыдать навзрыд. «Из праха ты возник и в прах изыдешь» — этим все сказано. Не в силах изменить жизненный факт — сообрази, по крайней мере, просто уйти от него. Вот кредо Холлиса. Как можно быстрее уйти.
— Надумаешь пойти на похороны — дело твое.
— Спасибо. Я сходил бы, если можно.
Отправься Холлис в похоронный зал, тому была бы одна-единственная причина: Марч Мюррей. Но нет, теперь он подождет, пока она сама придет к нему. Он знает: рано или поздно это случится. Ведь Холлис получил уже все, что раньше было для него под запретом. Все, кроме одного, — Марч. Он никогда не любил никого другого и никогда не полюбит. Прежде казалось — ему без нее не жить! В известном смысле так оно и было: полжизни он провел, стремясь к пустым по существу целям. Теперь же нужно только время, и ничего больше. Те, кто полагает, что мечты не осуществить силой своей гордости, самолюбия, — просто глупцы. Марч уже вернулась в город. И ее возвращение к нему — лишь дело времени. Холлис долго ждал и может подождать еще немного.
Сегодня он пойдет спать в комнатку у кухни, ему не вынести одинокой ночи в старой супружеской спальне. А утром, когда горожане будут одеваться для панихиды и Марч Мюррей примется расчесывать свои длинные темные пряди, Холлис, как обычно, сварит себе кофе и приступит к будничным делам: уплата по счетам, разговор с личным юристом, арендные платы, погашение накопленных долгов… В полдень, когда все, покинув похоронное бюро, направятся на кладбище (оно возле 22-го шоссе, как раз за полем для гольфа), Холлис, как всегда, будет совершать обход своих владений: не повалена ли где ограда, не проник ли кто непрошеный? Он это делает каждый день и будет делать не превращая, пока не обессилеет. Прекрасно зная, что если он вдруг остановится, оглянется вокруг себя, то каждый клочок его земли напомнит ему обо всем том, что пошло не так, как надо.