22
Марч давно уже не придумывает и не мастерит ювелирные украшения, перестав ждать, что Холлис привезет ей из Бостона серебро. Самоцветы, которые она надеялась видеть в изящных браслетах — все эти опалы, турмалины и топазы, — сложены в брезентовый чехол, что засунут в дальний угол ящика в шкафу. Ничем не занятая, она подолгу смотрит на ледяные корки на окне и ждет наступления ночи, а временами выходит погулять, бродя вдоль лугов и бесконечных каменных оград. Как-то она дошла аж до кладбища, но испугалась. На деревьях — ни листочка, и земля под ногами показалась такой неумолимо жесткой. Хуже всего, что ей почудилась вдали Джудит Дейл. Та плакала.
Теперь Марч не отваживается гулять дальше Лисьего холма (здесь, по крайней мере, жила ее семья). Она часто сюда ходит, даже в ледяной дождь и снег — наверное, поэтому стала сильно кашлять. Сухой, дерущий горло кашель все не проходит, несмотря на горячие чаи с медом, которые она постоянно пьет.
Лисий холм делает ее печальной, но она все равно сюда идет, что ни день. Попытка Хэнка спасти голубиное гнездо не удалась: птицы не улетели, и их уж нет на этом свете. Марч вглядывается в окна старого дома и не может не думать о миссис Дейл. Так и тянет норой оглянуться через плечо, будто там, за спиной, стоит Джудит.
Почему ее не похоронили с колечком изумруда на руке, подарком глубокой любви? Марч все думает и думает об этом, и на днях, похоже, нашла ответ. На Джудит не было кольца в момент кончины. Она сняла его до того и отложила. Покончила с любовью. Или, во всяком случае, с тем чувством, что обязывает быть верной, а взамен дает намного меньше, чем ты ждешь.
Хорошо, что Гвен уехала. Она бы возненавидела, как быстро сгущается здесь темнота (черно, как в дегте, уже в четыре). Она бы презирала их жизнь, ставшую такой жалкой, такой гнетущей. Были праздники — и никакого обмена подарками. Даже те украшения, что смастерила Марч, не пригодились. Луиза Джастис оставила им на крыльце корзинку с большим кексом и яичным коктейлем — от имени работников библиотеки, — подобную той, что принесла на Глухую топь Трусу. Похоже, они с Холлисом угодили в категорию людей, которых все жалеют. Превратились в горемычные создания, которые и праздник-то не знают толком, как отпраздновать.
Холлис хотя бы все так же ездит в город (в основном сидит во «Льве»), но Марч никогда но берет с собой. Там другие мужчины, они на нее посмотрит — и мало ли чего еще захотят. А еще — о чем он, разумеется, молчит — некоторых женщин может сильно раздражить ее присутствие, Марч даже рада, когда он уходит на ночь глядя и когда встает с постели ни свет ни заря — обойти границы своих владений. О да, Холлис любит свою собственность, «мое — это мое». Недели напролет после отъезда Гвен он колесил с ружьем по всем проселкам, но так и не нашел коня. Марч знает, где Таро. Но не скажет. Случайно, на прогулке, наткнулась на него. Было поздно, смеркалось и в неверном свете гаснущего дня ей поначалу показалось, будто видит тени.
То был Алан, ее брат, и конь. Два старых «мешка с костями». Алан косил и вязал сено, укладывая снопы на спину коню; Кружились над топью черные дрозды и чайки, звук косы эхом поднимался ввысь. Марч слышит, как бьется ее сердце в тишине, у рта она держит свой черный шарф, чтобы не морозили грудь вдохи. Как бы ей хотелось стать такой вот птицей и улететь далеко прочь отсюда. Как бы хотелось вскричать: «Боже, избави нас от лукавого, а более всего — от самих себя!»
Буквально все теперь способно вызвать ссору между ней и Холлисом. «Не так смотришь, не так дышишь, опять мешаешь, ты сегодня какая-то чужая, не моя…» Он по-прежнему очень страстен, но плоть уже отказывается исполнять его запросы. Если у них не вышло в постели — ее вина. «А чья же? Ты никогда не делаешь так, как я говорю». Марч выходит, хлопает дверью, давая ему еще больше оснований отправиться к одной из тех женщин в городе, которые жаждут делать вид, что он — всецело их (пусть даже всего лишь часа на два). Вернувшись, он винит Марч и за это. «Это ты толкнула меня к ней. Я как бездомный. Почему ты так со мной поступаешь? Со мной, с нами?»
Потом, разбранив ее, Холлис обращает свою ярость на себя. Вот когда обнажается та нить, которой привязана к нему Марч: она идет к нему, утешает, умиротворяет. «Никто никогда не любил и не полюбит тебя так, как я, — шепчет он ей. — Ты никому не достанешься, если не мне. Даже и не думай от меня уйти. Я серьезно. Даже и не думай».
Канун Нового года, и Марч рада, что Холлис с самого утра ушел. Не дает покоя кашель, она очень устала и потому искренне благодарна за толику недолгого мира и спокойствия. Хэнк планировал было пойти на ночь к одноклассникам, но в последнюю минуту передумал, хотя уже одет в приличную белую рубашку и причесан. Гвен — вот с Кем сейчас он хочет быть, а не с друзьями из школы. Что ж, посмотрит часок новогоднее ТВ да и ляжет спать.
По пути в гостиную он замечает на кухне Марч, в полном одиночестве сидящую за столом, и не может пройти мимо. Они заваривают чай, играют в рамми, а потом Хэнк неожиданно для самого себя вдруг предлагает:
— А давайте прокатимся?
Марч улыбается. Племянник всегда поражал ее своей душевной непосредственностью.
— Лучше прокатись с друзьями.
— Ну давайте, — не унимается парень. — У меня уже есть машина.
Марч смеется — она видела ее, эту колымагу, допотопный «понтиак», купленный им на той неделе. Без обогрева, без задних сидений, битый-перебитый. Холодильник на колесах.
— Поедем возьмем по пиву. Ведь Новый год же. Неужто мы так и просидим, весь вечер?
Марч хватает куртку, свой длинный черный шарф и на ходу проводит по волосам гребнем. До винной лавки рукой подать, но к тому времени, как они к ней доезжают, у них зуб на зуб не попадает. Марч вбегает купить им по бутылке пива — поднять тост за Новый год.
— Как вы думаете, где сейчас отмечает праздник Гвен? — спрашивает задумчиво Хэнк по дороге в город.
— С отцом, скорей всего. Не с другим парнем, не волнуйся, я уверена.
— Да нет, это я так. Пусть хорошо проведет время. Я ей не хозяин.
— Это правильно. — Марч откупоривает пиво и делает глоток. — Никто никому не хозяин. По крайней мере, так говорится.
— Пошел легкий снежок. Снеговые хлопья липнут к стеклу, как клей. Хэнк включает дворники, и «понтиак» сворачивает на Мейн-стрит. Они едут сквозь город, считая на ходу дома, где отмечают праздник. Проезжают бар «Лев». Марч странно себя чувствует. Она стала сейчас одной из тех женщин, которые больше не хотят знать правду.
— Не останавливайся, — просит она.
Обогреватель стекол почти не помогает, и время от времени Хэнк вытирает перед собой стекло ладонью, а в промежутках Марч тянется и счищает иней концом своего длинного шарфа. За какой-то десяток минут все скрыл белый полог. Ночь прекрасна. Такая тихая, что шелест их шин отдается эхом.
— Вам нужно бы сходить к доктору Хендерсону. Это я о кашле.
Парень не в силах слышать, как заходится Марч.
— Все в порядке, — удается наконец ответить ей. — Просто холодно здесь у вас. Еще не привыкла.
Быть в городе — так странно. Все кажется ярче, крупнее обычного.
— Взгляни-ка, — смеется Марч, когда машина въехала на площадь.
Гранитный Аарон Дженкинс с головы до ног в снегу, лишь нос торчит.
— Я писал по нему свою выпускную работу, но мне и в голову не приходило, что у него такой носище. Нос-таун — вот как нужно было город наш назвать.
— Ноздрь-таун, — выдвигает собственный вариант Марч.
— Шнобель-сити! А спортивная команда нашей школы была б «Могучие шнобели».
— Да, да, — веселится Марч, — и на их майках сзади — хоботы.
— Старый добрый Шнобельвиль, — патетически восклицает Хэнк, — в тебе я родился и вырос.
Они сворачивают на боковую улочку, туда, где живет Сюзанна Джастис. Маленький домик Сью весь в огнях, на улицу льется музыка.
— Праздник, — констатирует Марч.
Хэнк останавливает машину, и они переглядываются.
— Мы могли б… забежать ненадолго…
— Ага, точно, — соглашается она, — выпьем за Новый год и тут же уйдем.
Марч тянется в карман куртки за старой губной помадой — придать лицу немного цвета — и смотрится в зеркало заднего вида. Они выходят из машины и идут сквозь снег. Дверь не заперта. В маленьком домике Сью тепло, уютно и шумно. Витают запахи сидра, пива, пиццы. Заметив свою подругу, Сьюзи подбегает и крепко обнимает ее.
— Как ты могла не пригласить меня? — дразнится Марч.
На Сюзанне темно-лиловый свитер с узором из имитации бриллиантов, короткая пурпурная юбка. Она великолепно выглядит, с румянцем, бурно дышащая и немного подшофе.
— А я посылала тебе приглашение и даже приезжала повидаться на той неделе, но Холлис сказал, что ты спишь. Я-то знала, конечно, что он нагло врет, но что мне оставалось делать?
— Ну хорошо, я же теперь здесь.
— Да, здесь, — улыбается Сьюзи. — Помнишь Эда?
Приятной внешности мужчина подходит и обнимает Сьюзи за талию. По пятам плетутся два лабрадора, глазея на блюдо с закусками, которое он ловко вращает свободной рукой.
— Конечно помню. Мы виделись на День благодарения.
— Парень, должно быть, голоден, — кивает Эд в сторону Хэнка, — у него уже слюнки текут.
Они дружно смеются, видя, какими глазами тот смотрит на закуски, совсем как лабрадоры.
— Уминай, не стесняйся.
Эд подвел Хэнка к шведскому столу, перекрывшему всю ширину крошечной гостиной Сьюзи.
— Идем на кухню, — берет она подругу за руку.
Сьюзи успела хорошо разглядеть ее — Марч чувствует. Одежда явно недотягивает до выходной, и со своими волосами она ничего не делает; даже не убирает их с лица. Многие уже косятся на нее. Живет с богачом, которому во всем округе равных нет, и посмотрите-ка, в чем ходит. Заношенные вельветовые слаксы, красный свитер из корзины с грудой секонда, купленный за пару долларов на распродаже в Праздник урожая.
— Обязательно попробуй эту пиццу, — хлопочет Сьюзи. — Тут брынза и чесночный соус с розмарином.
На кухне жарко (Эд и Сьюзи полдня пекли пиццу в раскаленной на всю мощь духовке), однако Марч зябко, да еще проклятый кашель достает.
— К врачу ходила? — наливает Сьюзи ей стакан вина.
— Думаешь, я заболела из-за того, что живу там с ним?
Сьюзи ставит на стол поднятое было блюдо, нагруженное пиццей и салатом.
— Помнится, ты просила меня не лезть в твои дела.
Марч улыбается. Внезапно ощутив голод, тянет руку к еде. И Сьюзи видит кольцо багровых кровоподтеков. То след ссоры, что была минувшей субботой, когда Холлис пришел домой за полночь и не стал говорить, где был. «Я тебе не прислуга! — орал он на Марч, будто она мегера жена, которая опять завела свою волынку. Я не должен отчитываться перед тобой!»
— Что, анемия замучила? Совсем как у Белинды? — горестно и иронично спрашивает Сьюзи.
— Да так, пустяки.
Сьюзи невесело смеется.
— Марч, они все так говорят.
— Нет, правда, ничего не было. Ну, повздорили, он меня крепко схватил… Поверь, ударь он меня хоть раз — я тут же бы ушла.
— Ладно, ешь давай, не отвлекайся.
Сьюзи стоит и смотрит, как подруга жадно уминает пиццу.
В гостиной включили на всю громкость радио. Пошел обратный отсчет на полночь. На кушетке устроился с комфортом Хэнк, он полностью сосредоточен на еде. Копченая семга на крекерах, паштет из сайды, маринованные грибочки, французский сыр бри… Он ест так быстро и так много, что лабрадоры разлегшиеся у его ног, теперь всей душой преданы ему, как раньше Эду.
— Если ты немного притормозишь, — присев рядом, советует Бад Горас, — то сможешь вместить в себя еще больше разных вкусностей. Семга отличная, но тебя должно еще хватить на пиццу.
Более-менее насытившись, Хэнк не спеша пробирается на кухню через толпу и тут сквозь ближайшее окно видит, как на подъездную аллею вкатывает пикап Холлиса.
— Черт! — вырывается у парня.
Он будет за все в ответе, и ему это известно.
Холлис входит в гостиную — безукоризненный костюм, черное пальто из мягкой итальянской шерсти, — привнеся с собой уличный мороз и атмосферу подозрительности. Он останавливается поздороваться с двумя членами городского совета (недурную сумму он пожертвовал на днях в подотчетные им дела), а глаза так и шарят по присутствующим. Но Хэнк успевает-таки незамеченным достичь кухни.
— Холлис здесь!
Марч мгновение смотрит на него, затем, не говоря ни слова, идет к черному входу и дергает дверь. Она в такой панике, что напрочь забывает о своей куртке.
— Погоди, — хватает Сьюзи за руку подругу. — Пришел мужчина, с которым ты живешь, а ты бежишь с черного хода? Подумай об этом хорошенько, Марч.
— Ты не понимаешь, — пытается объяснить та (она так часто в последнее время произносит эту фразу, что и самой почти смешно). — Для Холлиса мое присутствие здесь — измена. Он решит, будто я заодно с тобой.
— Гвен оставила у меня второй авиабилет. Слетай домой, хотя бы ненадолго. Возьми тайм-аут, отдохни, поразмышляй.
Марч смешно. О таком не размышляешь. В это падаешь, летишь вниз головой, без страховки, без опоры.
Холлис входит на кухню и видит — Марч стоит и смеется у черного хода, — и ему это ничуть не по душе. Сегодня вечером во «Льве» он встретил Элисон Хартвиг, они пошли в укромное местечко (ей удалось на время избавиться от матери и детишек), но он дал ей знать, что должен быть до полуночи дома. Вернулся на ферму — там никого. Примерно с час заняло у него выследить Марч, и это тоже не прибавило ему удовольствия.
— Привет, Сью, — говорит он как ни в чем не бывало. — Классная вечеринка.
— Ага. Как жаль, что ты не приглашен.
— А я ведь могу обидеться. Неужели тебе не жаль моих ранимых чувств? — усмехается Холлис.
— Ни на грога.
Холлис наклоняется к Марч и целует. Его губы холодны, на отворотах пальто — снег.
— Ты самая прекрасная из всех женщин здесь. Как всегда.
Он замечает Хэнка. Не слишком ли много парень на себя берет — лезть не в свои дела.
— Не ожидал тебя здесь увидеть. Лучше бы тебе уйти.
Хэнк смотрит на Марч, не зная, как поступить.
— Иди, — говорит она (даже и не скажешь, что вся она на нервах; смеется, пьет вино). — Найди кого-нибудь из сверстников, друзей. Не коченей всю ночь в своей машине.
— Ладно, — бормочет парень.
— Ты пил? — кладет Холлис руку ему на плечо, когда Хэнк проходит мимо.
— Только пиво. Одну банку.
— Ты же помнишь: тебе нельзя двигаться в этом направлении, учитывая твою наследственность.
Это худшее из всего, что он мог сказать Хэнку, — будто тот может пойти по стопам отца, — и Холлис это прекрасно знает. Марч едва верит своим ушам.
— Он выпил всего одно пиво. Я купила. Это что, алкоголизм, по-твоему?
— Наверное, мне впрямь лучше ограничиться колой, — выходя, говорит Хэнк.
— Нам, кстати, тоже пора, — небрежно роняет Холлис.
Он произнес это легко, но кого это обманет? Ничего у Холлиса не легко. Марч пристально на него смотрит. Доказательство — в его глазах. Там ярость.
— Ты можешь остаться у меня на ночь, — предлагает Сьюзи.
Ее не одурачить любезными манерами Холлиса.
Он смеется.
— Не слишком ли стары вы, девушки, для «вечеринки в пижамах»?
— Спасибо, — обнимает Марч подругу. — Как-нибудь в другой раз.
— Можешь вернуться, как только захочешь, — на ухо говорит ей Сьюзи, так что Холлис вынужден напрячь свой слух. — Ты ведь знаешь.
В воздухе порхает конфетти, звучит медленная музыка. Холлис ждет Марч у входа, с ее курточкой и шарфом, держа дверь открытой настежь. Они выходят.
— Никогда больше так со мной не поступай.
Они спускаются по заснеженной аллее. Еще слышны голоса вечеринки. Холлис в такой ярости, что вокруг него потрескивает воздух.
— Ты должна была быть дома, когда я вернулся. А тебя там не было.
Он хватает ее за руку для пущей убедительности, тянет к себе, наклоняется к уху.
— Я терпеть не могу пустой дом.
Голос его настолько серьезен, что едва различимы слова.
Слышно, как хлопает дверь, еще один гость уходит с вечеринки. Он ступает на крыльцо, и Марч обмирает, представив, что видит сейчас перед собой этот человек: мужчина в ярости, испуганная женщина; кружится снег и падает на ледяную корку кирпичной, «в елочку», дорожки.
— Чего уставился? — разворачивается Холлис к незнакомцу.
Марч узнает его: коллега Сьюзи, редактор спортивных новостей, кажется Берт по фамилии Какой-то-там. Он вытаскивал перчатки из кармана и уже держал на изготовку автомобильные ключи, но остановился, увидев, как Холлис держит Марч.
— Эй, приятель, — тон у него мягкий, будто он говорит с маньяком, — расслабься. Новый год все-таки.
Марч еле сдерживает слезы. Вот как они выглядят со стороны: пара, балансирующая на грани; женщина — в ожидании, что ей вот-вот причинят боль. А разве не так? Кто она теперь? Та, кем хочет себя видеть, или та, кто есть на самом деле?
— Ты как меня назвал?
Холлис отпускает Марч и делает шаг к веранде. Так он обычно отвечал Алану и его дружкам, когда они шли за ним до самого дома, швыряли камни, обзывались. «Приятель» — этим словом они хотели сказать, что он ничто, пустое место. Нет, больше такого он терпеть не станет.
Ночной воздух холоден, но у Марч словно все горит внутри. Она очень хочет, чтобы этот Берт, или как там его, вернулся опять на вечеринку. Тогда они с Холлисом спокойно уйдут, и все закончится без осложнений. Она хочет этого так сильно, что почти ощущает на вкус. И вкус этот горек.
Дверь опять открывается, свет лучом озаряет аллею. На веранду, смеясь, выходят две женщины. Смех падает на заледенелую дорожку и гаснет в тишине.
— Дорогой? — произносит одна из женщин, почувствовав недоброе.
Это жена редактора (или его подруга), Марч понимает это по тревоге в голосе.
— Дорогой? — повторяет женщина, пару раз моргнув, будто видит перед собой то, чего не должно быть.
— Идем, — говорит Марч.
Теперь она хватает его, но Холлис вырывает руку. Он поворачивается и смотрит на нее. Так, будто видит в первый раз. Марч страшно.
— Ты будешь рассказывать мне, что делать?
Три силуэта на веранде замерли. Слышно, как падает снег.
— Пожалуйста.
Это его самое любимое слово в мире, Марч знает.
— Пожалуйста, — шепчет она, чтобы те люди у двери не слышали, как она просит.
Они подходят к пикапу, и Холлис шагает к Марч. Ей на мгновение кажется, что он хочет открыть ей дверцу. Она поднимает глаза и видит его взгляд. Вскрикивает, отшатывается и упирается спиной в машину. Холлис бросает свои кулаки сквозь стекло рядом с ее головой. Градом сыплются осколки. Марч опять вскрикивает и, закрыв глаза рукой, приседает. А потом понимает, что происходит. Не на нее летят его удары. Холлис крушит окно пикапа, и, когда останавливается, руки все в крови.
— О нет, — произносит Марч, поднимаясь.
Если это проявление любви, то лучше бы такое чувство назвать как-нибудь иначе. Кровь на дорожке, на снегу, но Холлис, кажется, ее не замечает, и это пугает Марч. Он притягивает ее к себе своими окровавленными руками.
— Я скорее себе наврежу, чем тебе. Я никогда, слышишь, никогда не причиню тебе вреда.
— Да-да, я знаю…
— Эй, там! — кричит им мужчина с веранды. — У вас все в порядке?
Они так далеко, что Марч даже не отвечает. Она смотрит на кровь. Та — на ее джинсах, ботинках, растекается лужей под ними.
— Я знаю, ты не хотел.
Те трое, уже сошедшие с веранды на аллею, все еще смотрят, не зная, вмешаться им или нет. Доносятся звуки веселья из дома. Кто-то, должно быть, рассказал анекдот, люди смеются. Несмотря на кружащийся снег, Марч видит звезды на небе — совсем как тогда, когда они ставили лестницу к большому ореху и забирались так высоко, как могли.
Марч пытается шарфом удалять осколки из ран на руках Холлиса, но крови слишком много. Она у него горячая, слишком горячая на таком морозе. Марч не в силах унять дрожь, будто заболела каким-то редким недугом. Что это? Страх? Сожаление? А может, просто холодная ночь, последняя в этом году?
— Все хорошо, — говорит Холлис, но это не так. Он обмотал руки шарфом. — Видишь? Ерунда, пустяки.
И это тоже неправда.
Во рту у Марч так пересохло, что больно губам. Холлис говорит, нужно ехать, хотя даже просто держаться за руль ему больно, да и снег — опасный попутчик в дороге.
И все-таки они едут. Узлы механизмов скрипят, колеса скользят на темных пятнах льда. Весь путь домой Марч пытается смотреть на Холлиса как раньше — и не может, как ни старайся. Рядом с ней мужчина лет за сорок, в крови все руки, он бешено гонит свой старенький пикап и представления пока не имеет, что с ними обоими сделал.
Вот и ферма. Все псы на веранде, прячутся от снегопада. Холлис разматывает шарф, моет на кухне руки. Они поднимаются, усталые, наверх, в спальню, не говоря ни слова. Холлис расшнуровывает ботинки, Марч смотрит. Он выглядит таким старым, таким… изношенным. Узнала бы она его, встреть на оживленной улице? Знает ли его вообще?
Марч видит: тот мальчик, которого она любила, мальчик, что целовал ее в мансарде и обещал вечно любить, — его больше в Холлисе нет. Мальчик вырос, стал сам по себе, зажил своей, отдельной жизнью. Вот он, по ту сторону кровати, отодвигается, когда Холлис стаскивает покрывало и забирается меж простыней. Марч ложится рядом, но взгляд ее на мальчике — на том, кого она любит за гранью времени и причин. Он тоже устал. Ложится, кладет свою прекрасную голову на одеяло, закрывает глаза.
Марч лежит очень тихо, не кашлянет, не шелохнется. Слушает звук дыхания Холлиса. Вот оно наконец стало плавным, легким, ровным. И мальчик спит — одинокий, каким всегда был и будет, — с ней ли или без нее. Он говорил ей: «Я никогда, никогда не обижу тебя, не причиню вреда», — и она знает, это правда.
Марч поднимается, осторожно берет свою одежду, обувь и спускается вниз. В кухне, не зажигая света, одевается. Вот чайник на плите, вот черное пальто Холлиса, брошенное через деревянное кресло, перчатки на стуле; стакан, из которого он последний раз пил, аккуратно вымыт и сушится на стеллаже. Все видится в потемках тенью, даже сама она, ее шарф, рука, бесшумно поворачивающая круглую дверную ручку, дрожь от уличного холода.
Она проскальзывает за дверь так тихо, что псы, лежащие повсюду на веранде, не слышат, как она проходит мимо них. На том конце подъездной аллеи Марч оборачивается бросить взгляд на дом. Там, где раньше росли розы, стоит девушка с темными волосами. Марч могла бы поклясться, что воочию это видит, если бы не знала наверняка, что ей это чудится. Ей хочется протереть глаза, вглядеться пристальнее, но она разворачивается и бежит.
Поначалу, как обычно, она считает про себя шаги, но вскоре прекращает. Надо задать себе темп, а не то быстро устанешь. По шоссе идти нельзя, и Марч сворачивает в лес. Воздух так морозен, что, кажется, трещит. Развиднелось, небо полно звезд. Она торопится. И могла бы не заметить лисиц, не зацепись куртка за голую ветку.
Ночной луг. Их больше дюжины. Все сидят по кругу, в точности как рассказывала Джудит Дейл. Это собрание последних лисиц на Лисьем холме, потомков тех немногих, кому удалось спастись в год снятия запрета на охоту.
Миссис Дейл божилась, что на таких кругах каждая лиса, поочередно, поднимается на задние лапы и ходит, совсем как люди на своих собраниях. Прислушавшись, можно даже различить, что она говорит, размеренным, хмурым тоном. Услышишь — и все в тебе изменится, вся жизнь преобразится, если поверишь, конечно, что поняла сказанное. Лисья тайна стоит понимания, стоит долгих ожиданий. Так, во всяком случае, Марч рассказывали. Но Джудит оказалась не права, и Марч даже рада обнаружить это. Эти рыжие создания ничуть не похожи на людей, ни слова не говорят, и нет у них никаких тайн и секретов. Марч идет дальше, а парочка лисиц, покинув круг, следуют за ней некоторое время, будто домашние собаки; Но ей не нужны провожатые. Она знает дорогу. Она часто бывала здесь прежде.
Холодно — во сне у Хэнка этим утром, в первый, ясный день наступившего года. Ему снится дерево изо льда, и сквозь сон он слышит звук крушения. Дерево рушится, разбивается на сотни острых, словно нож, кристалликов. Хэнк вскакивает с постели, подбегает к окну и видит последние секунды происходящего: пикап Холлиса боком вносит в Чертов Угол.
Парень на ходу натягивает джинсы и несется вниз, к двери, выскакивает, босоногий, из дому. Снег впивается в голые стопы, но он еще больше набавляет ходу. В конце подъездной аллеи скучились красные псы, боясь двинуться дальше. Место аварии так близко, что явственно ощутим запах бензина. Там, на той стороне, — пикап Холлиса. Автофургон с почтой развернуло поперек шоссе. Не успевает Хэнк добежать, как пикап вспыхивает сразу в нескольких местах. Водитель фургона, дрожа, сидит на асфальте. Пламя, взревев, поднимается выше, падает пепел, словно густой черный снег.
— Он ехал как бешеный, он не затормозил, — повторяет и повторяет водитель фургона.
Хэнк поднимает его на ноги и оттаскивает от огня. Они стоят и смотрят на бушующее пламя. Асфальт так обжигающе горяч, что плавит темные пятна льда. К тому времени как примчались пожарные машины, весь уцелевший от жара снег стал черным.
Повсюду копоть. Добрую неделю после этого, что ни день, Хэнк будет находить пепел в складках своей одежды, в волосах, под ногтями, на ресницах.
Он не сообщил Марч истинную дату автокатастрофы. Подождал пару дней, а уж потом выслал телеграмму. Не надо ей знать, что Холлис мчал за ней, педаль газа в пол, в то ледяное утро — настичь в бостонском аэропорту, прежде чем она сядет в самолет. А может, он хотел быстрей добраться до «Льва», срочно вместо нее найти кого-то.
Но есть и третий вариант, в который Хэнку отчего-то больше всего верится: Холлис просто не вынес проснуться и обнаружить, что он один. Было время, когда Хэнк ребенком, в девять-десять лет, просыпался среди ночи и спускался вниз. Холлис сидел у стола на кухне, а мальчик стоял в дверном проеме и смотрел. Никогда в своей жизни он, наверное, не увидит более одинокого человека.
Возможно, поэтому он вечером идет в похоронное бюро. Кто-то ведь должен быть рядом, и, откровенно говоря, Хэнк просто не в состоянии себе представить, что заснет в эту ночь, даже если проведет ее в своей постели. Слева от похоронного зала — комната. Там и лежит Холлис. Парень выбрал ему бледно-серый костюм, одну из любимых его белых рубашек (индивидуальный пошив, Италия), черные ботинки ручной работы и темный галстук цвета спокойной, глубокой воды. Хэнк выбрал и гроб, самый дорогой из тех, что были: древесина вишни и латунь. Сам бы он предпочел простую сосну, но знает: Холлис хотел бы показать людям этого города, что и гроб у него лучше всех. Может, завтра утром на панихиду никто и не придет, но парень все равно проследил, чтобы все было как надо.
Комната почти без обогрева, свет приглушен. Хэнк ставит на пол спортивную сумку с одеждой и садится в мягкое кресло. Не очень принято вообще-то проводить здесь ночь. Для тех, кто верит в рай, она — сплошная боль разлуки; для верящих лишь в земное бытие — длиннейшая за всю их жизнь ночь. Так или иначе, Хэнк здесь и не уйдет, хоть человек в гробу вовсе не похож на Холлиса. Это лишь его физическая оболочка, да и то видоизмененная огнем и стараниями похоронных ретушеров. Холлис никогда таким не был — мягким, смиренным.
Чем темней на улице, тем больше мерзнет Хэнк. Наконец он накрывается курткой и засыпает сидя, вытянув длинные ноги: В зал входит отдать дань уважения Алан Мюррей. На нем пальто с плеча Судьи и ботинки, которые как-то зимой принесла Джудит (в ту пору снег выдался особенно глубокий). Волосы собраны сзади резинкой, борода более-менее пострижена ножничками для ногтей. В кармане, как водится, пол-литра, но он не будет пить (разве только на обратном пути в Глухую топь).
Он проходит мимо спящего сына и садится на деревянную скамью напротив гроба. Чувство благодарности держит его трезвым — по крайней мере, в эти несколько часов. Алан склоняет голову — в признательность за тот день, когда Холлис взял к себе его сына; за еду, которой он взрастил его; за каждый потраченный доллар, за каждую ночь теплого, мирного сна; за джинсы, носки, рубашки; чай, бутерброды, молоко; за общение, заботу, суровый «комендантский час» («чтоб к десяти был дома!»); за любовь…
Хэнк просыпается и щурится, увидев старика. Комната выстужена так, что ледяная корка покрыла оконное стекло изнутри. Снаружи — ночь, синяя, как озеро, и много глубже любой из рек. Будь душа свободна — воспарила бы.
— Останешься с ним до утра? — задает вопрос старик.
— Конечно.
Хэнк проводит рукой по волосам, но вихры все равно торчат. В полутьме лицо у него бледное и кожа пепельного цвета.
— Это хорошо.
Алан чувствует, как бутылка джина тянет ему карман. Кровообращение у него никудышное, и он трет немеющие руки.
— Неужели? — сухо комментирует Хэнк. — Тебе-то что?
— Думаю, никому не хотелось бы быть одному в подобной ситуации, — кивает Алан на гроб. — Даже ему.
Старик теребит пуговицу на пальто Судьи, мешком висящее на его тощей фигуре. Он сгорблен и пахнет, как прошлогодний стог сена, а в горле при взгляде на сына — комок. Алан Мюррей смотрит на него так, как иные из нас смотрят на звезды.
— Поспи немного, — советует он.
Совет хорош, и парню действительно удается урвать пару часов беспокойного сна. Утром он переодевается в уборной. На нем теперь черный костюм из платяного шкафа Холлиса — высшего качества шерсть, отлично сшит, но довольно тесен как для габаритов парня, — и он полностью готов предстать единственным присутствующим на панихиде (можно подумать, ему неизвестно, как относились в городе к покойному!).
Однако парень, оказывается, не совсем прав. Он здесь не один. Пришли несколько женщин: каждая — сама по себе, и если только Хэнк не ошибается, две-три из них плачут. Зал не декорирован, никаких цветов и прочей атрибутики. Гроб закрыт, как и хотел бы Холлис.
Панихида закончена, Хэнк стоит на ступеньках похоронного бюро, откуда видна большая часть Мейн-стрит: вон булочная, в ней прямо сейчас пекут коричный хлеб; библиотека с ее арочными окнами. Поодаль бар «Лев», закрытый еще ставнями в такое время дня. Хэнк расслабляет галстук, расстегивает верхние пуговицы белой рубашки, но пиджак не снимает, хоть тот давит ему в плечах. Парень спускается по Мейн-стрит и садится в свой допотопный «понтиак», где уже лежат его вещи. Будет жить у Джастисов, пока не закончит школу, а после уж пойдет, куда захочет. На ферме Гардиан Хэнк не останется, он это сразу решил. И не важно, что, как говорит Судья, он единственный наследник Холлиса.
Одноклассники наверняка подумают, что парень спятил, но именно так он и поступит: отдаст все земли на попечение городу. Договор уже составлен и подписан: Библиотечным советом, Фондом снегокопов, Фондом пожарников… А все доходы от недвижимости во Флориде пойдут на содержание фермы — как плата садовникам, смотрителям, сторожам (и красным псам — в виде корма). Таро станет ежедневно получать, покуда жив, овес и свежее сено, и все счета Алана Мюррея в винной лавке будут оплачены. Кто Хэнк, в конце концов, такой — судить собственного отца? Как измерить глубину печали другого человека? Хэнк в вечном долгу перед Холлисом, но уже знает, что случается с человеком, который не выпускает из рук то, что невозможно удержать. Знает, что случается, когда не отпускаешь свою боль.
Рождественские каникулы закончились, сегодня в школу, но парень появится там только завтра. А сегодня он едет на Лисий холм. Включает по дороге радио и держит, несмотря на стужу, окно открытым — как некогда Холлис. Возле густых кутов айвы Хэнк останавливает машину, выходит и поднимается по склону вверх. Отсюда легко воображать, что перед тобой весь мир и ты — царь всего-всего: неба, облаков, земли. Здесь и будет покоиться Холлис. Могильщикам, что пришли рыть яму, заплатят сверх договоренного (грунт заледенел и сплошь зарос дикой ежевикой): Парень выдержал настоящую войну с властями, не дававшими на то согласие, — слава богу, Судья помог протолкнуть прошение по коридорам муниципалитета. Да и какой вред, если откровенно, от одной-единственной могилы? Здесь, наверху, — до неба почти рукой подать. Так чисто, так светло.
Дети в Дженкинтауне навсегда запомнят новогодний день, когда падал черный снег. Горожане скажут: дьявол простер руку и взял свое. Чертов Угол подтвердит былую свою дурную славу, долго-долго на нем не вырастет трава. А Хэнк в первый день каждого года произнесет молитву. За всех, кому желает мира и покоя. За тех, кто мертв и тех, кто жив.
notes
