Книга: Здесь на Земле
Назад: 13
Дальше: 15

14

 

Кто только не видел Марч с Холлисом в Хеллоуин! Все теперь об этом знают, новость живо обсуждается и в гастрономическом отделе «Красного яблока», и в читальном зале библиотеки. В ресторане «У Димитрия» они сидели рядышком, а не напротив, как принято у культурных, цивилизованных людей. Тамошняя официантка Регина Гордон, конечно, сплетничать не любит, но… «Представляете, им даже руки не удавалось при себе держать; они занимались этим, можно сказать, прямо за столом!» Некоторые посетители тоже заметили, как Холлис засунул руку под свитер Марч. Зачем они вообще сюда пришли — так и осталось загадкой для Регины. Ведь абсолютно ясно: им никто, кроме друг друга, не нужен.
Насчет того, что творит ее подруга, Сюзанну просветил наконец Эд Милтон — как раз после того, как они позанимались любовью. Ее загородный домик так мал, что Эд, да повышая голоса, говорит с постели, в то время как она готовит им на кухоньке праздничный пломбир с горячей шоколадной глазурью. Псы Сьюзи — золотистый лабрадор Честер и черный Даффи — дружно не сводят с нее глаз и капают слюной на ее босые ноги.
— Что за чушь! — убеждена она. — Я бы первая об этом знала.
— Может, ты и знаешь — процента эдак на два-три.
Эд — высокий, статный, привлекательный мужичина. В Дженкинтаун он приехал из Нью-Йорка, и его единственная жалоба в отношении провинциальной жизни маленького городка: здесь нет хороших бубликов на пару и не найти приличного капучино. А еще ему недостает дочери: раздражительной, избалованной особы двенадцати лет, приезжающей из Нью-Йорка раз в месяц, на праздники и весь июль. У Эда большие голубые глаза, и он плачет над финалами грустных фильмов. Господи, даже ее псы души в нем не чают! Так что если Сьюзи все-таки надумает, то, вполне возможно, и свяжет с ним свою судьбу. Именно поэтому, скорее всего, она постоянно перечит Эду по поводу и без, не позволяя «усугубить» и без того опасно близкие взаимоотношения.
— А я вот позвоню им обоим, — грозится Сьюзи полушутя-полусерьезно, — и все узнаю.
Эд поднимается с постели и загораживает телефон. Он — один из немногих мужчин (среди тех, кого знавала Сьюзи), кому без одежды более к лицу, чем в ней.
— Не делай этого, — предупреждает он. — Этот парень — та еще проблема.
Горячий шоколад готов, но Сьюзи теряет к нему всякий интерес, хоть шарики пломбира тают на глазах.
— Постой, постой: похоже, тебе кое-что известно.
— Да так, ничего определенного, всего лишь слухи.
Ну вот, он уже дал задний ход. Нередкий в ее репортерской практике случай, когда источник информации понимает, что невзначай сказанул лишнее.
— Это, в конце концов, заботы Марч, а не твои. И кроме того, — у Эда действительно, черт возьми, неотразимая улыбка, — любовь — штука странная.
Сьюзи часто спрашивала себя: а где был Холлис все те годы, после своего ухода. Но никого другого в городе, казалось, это больше не интересовало. «Деньги делал», — отшучивались обычно люди. Или: «Понятия не имею. Но если узнаешь, сообщи — я тоже не прочь заиметь такую уйму баксов, как у этого ублюдка».
Сьюзи думала о Холлисе весь этот день. И следующий тоже. Он никак не шел у нее из головы, хоть и страшно ей антипатичен. Она даже проигнорировала повседневные дела, чтобы ничего не помещало размышлениям. Холлис — словно головоломка, мудреный пазл, слагаемый из лести и презрения, и Сьюзи, подъезжая вечером к родительскому дому, по-прежнему пытается понять, что же ее цепляет в нем более всего: его циничные манипуляции «отцами города» (обильные пожертвования в обмен на позволение скупить почти всю Мейн-стрит) или же то, как он ловко снова затащил Марч в свою жизнь.
Вечер каждой среды — время, когда Луиза Джастис готовит свою знаменитую курицу с розмарином. Сьюзи чмокает отца и идет на кухню посмотреть, как стряпает мать, а там таскает одной рукой куски нарезанного салата (привычка детства), наливая другой себе пиво в стакан.
— Что слышно? Есть какая-нибудь смачная сплетня за последние денек-два?
Луиза раскладывает по тарелкам курицу и рис.
— О чем это ты? — дразнится она. — Смачное убийство? Веселенький финансовый крах?
— Нет, я о любви, — уточняет Сьюзи, — хотя выглядит это скорее буйным помешательством. Я много чего занятного услышала на днях о Марч.
Луиза Джастис черпает из кастрюльки фасоль в молодых стручках. У нее всегда слегка дрожат руки, когда она расстроена. Точь-в-точь как сейчас.
— Передай Марч, она совершает большую ошибку. Он того не стоит.
— Ну и ну! — восклицает Сьюзи. — Хоть одна живая душа в городе узнала эту новость позже меня?
— Может, ты просто не хотела знать.
Она ошеломлена. Конечно, мать права. Но Сьюзи представления не имела, что та окажется столь проницательной.
— Ты что, впрямь уверена, это не ошибка? — произносит наконец она.
Они спешно расставляют тарелки, на кухню вот-вот должен прийти ужинать Судья.
— Да, уверена.
И Сьюзи опять поражена — определенностью слов матери.
— Он убил Белинду.
— Что?!
— Она так быстро обернулась — успеть заметить выражение, лица матери, — что неприятно хрустнул шейный позвонок.
Луиза идет за стаканом содовой для мужа, дочь следует за ней как привязанная.
— А доказательства?
Адреналин — втрое выше нормы: она ведь репортер, пусть даже затрапезного «Горна».
— Будь у меня доказательства, думаешь, я не пошла бы в полицию? — Луиза наливает стакан газировки и для дочери (в самый раз: во рту у Сьюзи пересохло, будто там самум пронесся). — Но мне они и не нужны. Я и так знаю: это сделал он.
Луиза ставит бутылку содовой в холодильник, у нее сильно трясутся руки, однако дочь, по счастью, этого не видит. Она всегда держала свои подозрения при себе, что было нелегко, — и, как она теперь ясно понимает, ошибалась. Все делали вид, что их это не касается, и Луиза виновата в случившемся не менее остальных. Последний раз она видела Белинду почти двенадцать лет назад, за пару месяцев до того, как той не стало. Шло заседание правления библиотеки — с их, разумеется, участием, — обсуждался план культурно-познавательных мероприятий на следующий год. Харриет Лафтон, несмотря на поздний час, стояла до последнего — и победила: ее сын, зануда и ботаник, получил-таки приглашение читать цикл лекций. Собравшие наконец закончилось, все поспешили домой. Луиза шла к своей машине и тут заметила Белинду, возившуюся с ключом у дверцы пикапа. Была морозная ветреная ночь, ставни библиотечных окон бились о стену. У Белинды — полные руки всяческих бумаг: записок, заметок, приказов (она была секретарем правления).
— Ну и вечерок сегодня у нас был, — сказала, помнится, Луиза, подойдя к ней со спины.
От неожиданности Белинда выронила всю кипу бумаг.
— О, извини, я сейчас помогу.
— Ничего, ничего, пустяки.
Белинда всегда сама вежливость. Так ее воспитала мать, Аннабет Купер. Растолкай ее грубо посреди ночи, и в ответ услышишь лишь «ничего, ничего, пустяки, благодарю вас».
— Я жутко испугалась, — игриво улыбнулась Белинда.
— Неудивительно, в такую-то жуткую ночку, — подыграла Луиза.
Обе нагнулись собрать разлетевшиеся бумаги, левый рукав свитера Белинды задрался выше локтя. Она быстро сдернула рукав — поздно: Луиза увидела следы кровоподтеков.
— Ты не знаешь, в какой аптеке продают гематоген? — поспешила спросить Белинда. — Анемия замучила.
Собрав бумаги, обе встали. Луиза помнит холодок, пробежавший по спине. «Что-то здесь не так», — подумалось ей. Вспомнились предыдущие случаи. Да, это верно, у Белинды бледная, веснушчатая кожа, особо восприимчивая к натиранию и ушибам, — но не слишком ли часто она ушибается? Месяц спустя, на очередном заседании, Луиза заметила на ее щеке потемневший след в форме бабочки. Малыш Куп случайно ударил игрушечной машинкой — последовало тут же объяснение. Потом Белинда растянула запястье — «конь ненароком наскочил» — и все то лето мучилась поврежденной рукой, по-прежнему ведя протоколы заседаний. Она стала носить блузки с длинным рукавом (это в августе месяце!) и перестала смотреть подругам в глаза. Именно тогда, в ту встречу на стоянке, Луиза уверилась, что знает, в чем проблема. В нем.
— Но ведь у тебя и впрямь нет доказательств, — резюмирует Сьюзи, выслушав эту историю. — Может, ей действительно не хватало гемоглобина в крови и потому малейшие случайные ушибы долго не сходили?
— Ну ладно, — говорит Луиза, идя звать мужа за стол, — продолжай думать так, как тебе хочется.
— Мам, — идет Сьюзи следом, — ведь достоверно тебе это неизвестно.
— То были следы от пальцев, тогда, на ее локте. Может, кто и сомневается, если не видел, — но я-то видела. И теперь должна считать, что это она сама себя так схватила?
С лестницы доносятся шаги Судьи.
— Я знаю: это сделал Холлис, — успевает подвести итог Луиза.
Весь семейный ужин история Белинды не дает покоя Сьюзи, и потому от родителей она едет не к себе домой, а прямиком на Лисий холм. Деревья машут на нее ветвями, опадает последняя листва. Ее так много, что Сьюзи вынуждена включить дворники.
По дороге на холм ее преследует странная слабость, которая не пропадает и когда она останавливает машину у самого дома. Ей бы ехать домой, решать свои собственные проблемы; лишь простофили верят голословным обвинениям. В конце концов, реши она писать статью для «Горна», потребуется объективное изложение фактов, нельзя дать версию лишь одного какого-либо очевидца. Однако в данном случае этот очевидец — ее мать, и Сьюзи не в состоянии избавиться от ощущения, что та действительно права.
Она так глубоко ушла в мысли, что совершенно не замечает подошедшую Гвен — пока девушка не стучит в окно.
— Господи, как ты меня напугала, — нервно смеется Сьюзи и выходит из машины.
Гвен, оказывается, выгуливала собачку миссис Дейл.
— Не достает тебя все время заботиться о Систер? — спрашивает Сьюзи по пути к дому.
— Ничуть. Прекрасный песик. — В прихожей Гвен наклоняется и отщелкивает поводок, поглаживая терьера по голове. — А матери сейчас нет.
— A-а… — задумчиво тянет Сьюзи, однако все равно снимает и вешает куртку.
— И вероятно, не скоро будет. Она на встрече с вами.
— Вот оно что. — Сьюзи идет за девушкой на кухню. — Надеюсь, я неплохо провожу с ней время. А кстати, где мы сейчас?
— В Бостоне, в ресторане. Франко-кубинская кухня и всякое такое. Адрес вы вычитали с ней в «Бостон глоб». Не припоминаете? Странно. — Гвен достает из холодильника лед для содовой им обеим. — Она и впрямь становится заправской лгуньей. Знает, что я знаю, но все равно не сознается. «Ничего удивительного, мы давние друзья, росли вместе». Причем предполагается, что я этой лапше верю.
— Мне ведь она тоже не рассказывает о Холлисе… если это только улучшит твое самочувствие.
— Похоже, не улучшит. Но все равно спасибо за попытку.
Гвен выплескивает свою содовую в раковину. Этим утром, когда она вела из конюшни Таро, Холлис как раз выходил из дому. Увидел ее, остановился и уставился с откровенной неприязнью. Он ненавидит ее, сомнений нет. Хочет, чтобы ее вообще не было в природе. Не жаждет, Наверное, получить в нагрузку к Марч ее неуживчивую дочь. Но это не единственная причина. Есть еще кое-что. Гвен поняла это, когда, придя домой, посмотрела в зеркало. Наклон скул, тонкий длинный нос, очертания рта — так много схожести с ее отцом. И эти его голубые глаза, бледные, как небо.
Гвен звонит ему почти каждый вечер. Они говорят о погоде, холодах, дожде, осенних созвездиях ночного неба. О полевых исследованиях, на которые он ездит со своими аспирантами (последнее было в соседний Орегон, на борьбу с какими-то жуками, что портят тамошние сады). А еще они обсуждают школьные дела Гвен и шутят о старом, немощном коте, обосновавшемся в их гараже: он дочиста съедает приносимую ему еду, делая при этом вид, что знать никого не знает. Они говорят буквально обо всем — за исключением того, что происходит в их семье. Хотя и это, если откровенно, им удается обсудить, но очень уж непрямо, вокруг да около.
«Ты там счастлива?» В его голосе — загадочные нотки. «Хочешь остаться? Или вернуться домой? Как там мать?» — каждый раз спрашивает он.
Она врет отцу. Что ж, врать, наверное, — у нее в крови, фамильная черта по материнской линии, поскольку делать это Гвен становится все легче.
«Не волнуйся, мы скоро будем. Ко Дню благодарения — так это точно».
А ведь она знает: мать уже ответила согласием на праздничное приглашение Луизы Джастис. И что теперь Гвен остается делать? Сказать отцу, что жаждет остаться здесь не меньше матери? Что парень, с которого она глаз не сводит, — ее двоюродный брат?
Вчера, во время разговора с отцом, у нее мелькнула смутная догадка: он понимает, что тут творится, несмотря на ее ложь. Конечно, слушает, не перебивая и не споря, но, когда в этот раз Гвен кончила рассказывать ему, как скоро они вернутся, он спросил, ненужно ли ему приехать. Он мог бы прилететь к ним уже завтра, или послезавтра, или, в крайнем случае, в начале следующей недели.
Гвен вспомнила, как видела мать, целующую Холлиса в его пикапе на Переднем сиденье. Ее закрытые глаза, изогнутую шею.
— Наверное, не надо, папа. Не лучшее сейчас время для приезда.
Уже половина одиннадцатого, Гвен отправляется, как она говорит, спать (а в действительности звонить отцу, а после — Хэнку), оставляя Сьюзи ждать и чувствуя явное удовлетворение от мысли о выражении лица матери, когда та, вернувшись «из Бостона, где я так хорошо провела время с подругой», обнаружит эту самую подругу у себя на кухне. Марч подъезжает, к дому почти в полночь. В небе полная луна на полях мерцает иней. Она тихонечко отпирает дверь, но этот чертов терьер принимается, приветствуя, радостно лаять.
— Тише, тише, успокойся.
У нее румянец от мороза. Они с Холлисом перестали назначать друг другу встречи в гадком придорожном мотеле и переместились в чудную комнатку у, кухни, о существовании которой Марч даже не подозревала, хотя у Куперов была неисчислимое множество раз. Комнатка, должно быть, предназначалась для служанки или повара. Именно здесь, скорее всего, жила Живчик, та самая итальянка, «на чьей совести» была нескончаемая уйма вкусностей. Теперь это мрачноватое, нечистое, неотапливаемое место — что останавливает их не больше, чем присутствие наверху Хэнка, делающего домашние задания.
Финал закономерен: им стало наплевать на все и вся, кроме самих себя. Это правда, факт, от которого не скрыться. Причем всегда так было — когда они вместе. Теперь это просто происходит опять.
Марч даже не уверена, существует ли она вообще без Холлиса! Когда она встает с их постели, идет домой и там притворяется перед дочерью, что все у них в семье нормально, все хорошо, то кажется, будто начинается дурной сон: окружающее становится серым и невзрачным, а сама она столь неустойчивой, что дунь ветер — и повалит. Расскажи ей кто другой, что она делала, к примеру, час назад, — никогда бы не поверила. А ведь час назад, в то время как Хэнк у себя наверху готовился к экзамену по математике, а ее дочь была оставлена «переваривать» очередную ложь, Марч стояла на коленях в той комнатушке рядом с кухней, не думая ни о чем другом на свете, кроме как доставить Холлису побольше удовольствия. Пол тут — старая сосна, порядком подгнившая, и теперь у Марч в ладонях и коленях полно крошечных заноз.
Холлис стал иным любовником, чем раньше. Он всегда был в себе уверен, а теперь еще хочет все держать в своих руках — и Марч не перечит. Так даже легче: рядом с ним не нужно ни о чем заботиться, принимать решения, думать. То, как он ее касается, сомнений не оставляет; у него было много женщин, даже слишком много. По Марч — та единственная, которую он хочет. И всегда была единственной. А ради этого можно позабыть об остальном.
— Прекрати, — шикает Марч на скачущего от радости терьера.
— Что, скрытничаешь?
В прихожей — Сюзанна Джастис. Внимательно наблюдает, как Марч, стараясь не шуметь, снимает обувь.
— Господи, — хватается за сердце та. На ней джинсы и светло-синий свитер (Джудит Дейл прислала в подарок на день рождения год назад). — У меня чуть инфаркт от тебя не случился!
— Знаешь, дорогая, есть кое-что, что меня расстраивает: почему о том, что с тобой творится, я узнаю последней во всем городе?
— О чем узнаешь? Что у меня чуть не было инфаркта?
Марч снимает и вешает куртку. Каждое ее слово теперь воспринимается как очередная ложь.
— Нет, милочка, это не совсем то, что у тебя на самом деле было.
В который раз Марч убеждается в наличии у подруги отвратительной привычки судить других.
— Что бы ни было — это мое личное дело.
— А ты не понимаешь, что о вас судачат на каждом углу? Ваши интимные похождения — тема номер один в Дженкинтауне.
— И ты, стало быть, защищаешь меня от этих сплетен? — спрашивает Марч с оттенком горечи.
— Да, и перед твоей дочерью в том числе.
— Вот черт! — вспоминает Марч, и ее щеки вмиг пунцовеют. — Я-то ведь сказала ей, что была с тобой.
— Наверное, считаешь, что Гвен страдает слабоумием?
— А ты считаешь, слабоумием страдаю я?
— Похоже на то.
Обе улыбаются.
— Хотя, если точнее, я думаю, ты просто сумасшедшая.
Марч улыбается еще больше — широкой улыбкой человека, которого уже не заботит собственное здравомыслие.
— Я серьезно, — уточняет Сьюзи.
— И даже чересчур.
Они идут на кухню пить чай. Марч наполняет чайник, ставит на плиту и вскрывает пачку печенья с шоколадной крошкой.
— Ты ведь даже не знаешь, что говорят о Холлисе люди.
— Прошу тебя, — Марч, ощутив голод, откусывает сразу полпеченья, — его всегда здесь не любили.
— Я вовсе не о тех идиотских разговорах насчет того, какими методами он сколотил себе состояние.
Все, что ей известно, так шатко и безосновательно, что Сьюзи понимает: этого не нужно говорить. Как журналисту, ей претит оглашать голословные подозрения. Но ведь перед ней — ее лучшая подруга, с далекого детства. И Сьюзи не может промолчать.
— Моя мать считает, он как-то причастен к смерти Белинды.
Марч смотрит на Сьюзи, глаза — как блюдца.
— Шутишь.
— Нет. Она сказала мне об этой сегодня за обедом.
Да это просто смешно. У нее имеется хоть одно доказательство? И полиция разве подозревала, что в смерти Белинды что-то не так?
— Мать видела следы ушибов и кровоподтеков.
— Перестань, — машет рукой Марч. — И все эти годы твоя мать молчала? Мы ведь знаем: у Белинды вполне мог быть хахаль на стороне. Вполне возможно, он ее и бил.
— Ага, значит, ты все-таки думаешь, что это побои?
— Я думаю, что люди (и твоя мать в том числе) просто ненавидят Холлиса — ведь он не мирится с их дурью. А по какой еще, скажи, причине он почти у каждого под подозрением?
Сьюзи задумчиво жует печенье. Голословность обвинений — не в натуре Луизы Джастис, и это понимание не дает ее дочери покоя.
— Мне все-таки тревожно за тебя.
— Как и всегда, заметь.
— И я по-прежнему хочу, — твердо договаривает Сьюзи, — чтобы ты все-все мне рассказала.
— Ладно, расскажу, — улыбается Марч. — Я просто полагала, ты меня осудишь.
— Кто, я?
— Ага, ты самая.
Смеются.
— И прекрати обо мне беспокоиться, — просит Марч, — это не входит в твои обязанности.
Настоящая подруга, конечно, та, кому можешь выложить всю правду. Однако Сьюзи не станет этого делать — поскольку правда в том, что она вовсе не собирается прекращать беспокоиться о Марч.
— Я бы очень хотела радоваться за тебя, — произносит Сьюзи (они уже покончили с чаем, а заодно и со всей пачкой печенья).
— Так не откладывай это на потом, а радуйся за меня сейчас.
Они выходят на веранду. Марч обнимает старую подругу, и они на время замирают, хотя погода резко изменилась и стало много холоднее, чем предрекал прогноз. Ягоды паслена вдоль каменной ограды стали цвета апельсина. Скоро горожане накроют свои постели тяжеленными стегаными и теплыми шерстяными одеялами. Кошек перестанут на ночь выдворять на улицу, и тот, кто выведет собаку на позднюю прогулку, воочию увидит дыхание своего любимца в виде частых облачков пара. Сюзанна Джастис, перед тем как сесть в машину, счищает рукой иней с ветрового стекла; отъезжая, опускает боковое стекло, но, сдержав себя, ничего не говорит, а только машет на прощание Марч, которая стоит там, на веранде, одетая лишь в джинсы да легкий свитерок. Без куртки, без перчаток и без защиты от наступивших холодов.

 

Назад: 13
Дальше: 15