Сестра Лэнгтри подождала, пока полковник удалился на достаточное расстояние по направлению к дому, а затем спустилась по ступенькам вниз и пошла по дорожке к своему корпусу.

Если бы только события происходили так, чтобы потом было время все обдумать! К несчастью, так не бывает, и единственное, что ей остается, это держать темп и успеть первой. Она не верила ни одному слову полковника. Мчится сейчас в свою конуру, как таракан, а затем поскорее к Старшей, чтобы она сделала за него грязную работу — отправилась к ней в комнату. Вот это будет как раз в его духе. Следовательно, Майкла нужно срочно увести. Но как же ей необходимо сейчас время, несколько драгоценных часов, чтобы подыскать нужные слова, обдумать и найти выход. Несколько драгоценных часов… Да тут и дней не хватит!

Дух разрушения носится в воздухе. Циники, конечно, приписали бы это приближающемуся сезону дождей, но сестра Лэнгтри знала, что муссон здесь ни при чем. Что-то создается само по себе, а затем рушится до основания в одно мгновение, и становится ясно, что на самом деле ничего и не было. Так произошло с ней и Майклом. Как она могла надеяться, на что-то серьезное и длительное, если все основывалось на совершенно искусственной ситуации? Разве не потому она отказалась от дальнейшего развития отношений с Нейлом Паркинсоном? Когда доходит до постели, человек обычно если и не знает, с кем он имеет дело, то, по крайней мере, думает, что знает. Но Майкл ничего толком не мог знать об Онор Лэнгтри, что бы он ни думал, все было лишь иллюзией, плодом его воображения. Единственное реальное знание о ней было то, что она — сестра Лэнгтри. С Нейлом ей все-таки хватило здравого смысла понять это и сдержать свои чувства до тех пор, пока оба они не вернутся в естественную среду обитания, до тех пор, пока у него не появится возможность встречаться с Онор Лэнгтри, а не с сестрой Лэнгтри. Но с Майклом — с Майклом не было ни раздумий, ни здравого смысла, ничего, кроме страстного стремления найти любовь — с ним, здесь и сейчас и наплевать на последствия. Как если бы в самой глубине души, подсознательно, она знала, насколько все бесплотно, насколько нежизнеспособно.

Много лет назад, когда она училась на подготовительных курсах при сиднейской больнице, одна из сестер прочитала им лекцию об эмоциональных опасностях, связанных с работой медицинской сестры. Онор Лэнгтри была на этой лекции. «Среди прочего, — говорила лекторша, — для медсестры существует опасность влюбиться в больного. Но уж если вам так хочется, — сказала она, — то пусть это будет больной с острым заболеванием. И ни в коем случае не хронический. Любовь может продолжаться и оказаться прочной при остром воспалении брюшной полости или переломе бедра. Но любовь к припадочному, паралитику или туберкулезнику не будет, — вещал этот размеренный голос, — жизнеспособным предприятием». Жизнеспособное предприятие. Эти слова она никогда не забудет.

Не то чтобы Майкл был болен. И во всяком случае уж не хронически. Но встретились они в условиях длительной ситуации «больной — медсестра», окрашенной мрачными тонами, свойственными жизни в отделении «Икс». И даже если предположить, что на него не повлияла нездоровая атмосфера отделения, но на нее-то она, безусловно, подействовала. Ее первейший и единственный долг состоял в том, что она должна была воспринимать Майкла как больного отделения «Икс» — и только. С Нейлом Паркинсоном ей это удалось, но Нейла она не любила, так что долг благополучно возобладал над чувствами, и все шло своим чередом.

И вот теперь она оказалась между двух огней, между любовью и долгом, и то и другое по отношению к одному человеку. К одному больному. Ее работа требовала относиться к нему как к больному. И неважно, что он не подходит под это определение. Речь идет о ее долге, всегда и только о долге. И никакая любовь на свете не в силах изменить то, что стало ее второй натурой за многие, многие годы.

«Так какой же огонь мне потушить: любовь или долг? — спрашивала она себя, медленно, куда медленнее, чем обычно, поднимаясь по ступенькам на веранду, чтобы войти наконец в свою комнату. — Оставаться мне его возлюбленной или продолжать быть сторожем и нянькой? Кто же он? Мой любовник или мой больной?» Внезапный порыв ветра приподнял край ее косынки, и она затрепетала над шеей.

«Ответ готов, — подумала она. — Любви надлежит угаснуть».

Когда она открыла дверь, Майкл сидел на стуле, одетый в пижаму, которую она взяла для него в отделении «Би», и терпеливо дожидался ее прихода. Стул он отодвинул почти в другой конец комнаты, далеко от кровати, которую уже аккуратно застелил, и она выглядела так, что никакое самое воспаленное воображение не смогло бы представить, что прошлой ночью эта кровать была ареной страсти более дикой, радости более полной, боли мучительной и сладкой, чем на любом, самом огромном и роскошном ложе сладострастника. И странным образом это спартанское целомудрие ее кровати подействовало на нее как удар хлыста. Еще проходя через веранду, она представляла себе их встречу, в которой мысленно нарисовала его, нагого, в ее кровати.

Будь это так, она снова стала бы мягкой и нежной, упала бы на подушку рядом с ним, смогла бы, несмотря на горевший в ней огонь долга, набраться мужества и сделать то, что она хотела больше всего на свете: обнять его, подставить губы для неистовых поцелуев, окрасить новыми яркими красками впечатления этой ночи, так страшно помрачневшие оттого, что на них упала тень смерти человека, распростертого на полу в душевой.

Она остановилась в дверях в полном изнеможении, не в состоянии улыбаться, двигаться или говорить, совершенно без сил. Но, вероятно, выражение ее лица сказало ему больше, чем она предполагала, потому что он сразу встал и подошел к ней поближе, но не настолько близко, чтобы коснуться ее.

— Что случилось? — спросил он. — Что? Что произошло?

— Льюс покончил с собой, — сказала она и замолчала. Усталость навалилась на нее, словно ком.

— Покончил с собой?! — Майкл застыл, пораженный, но его изумление и отвращение испарились значительно быстрее, чем следовало бы в подобных случаях, уступив место странному жутковатому оцепенению, как если бы Он сам сделал что-то ужасное.

— Господи, о Господи! — медленно произнес он. Казалось, он почувствовал приближение собственной смерти. На лице его явственно проступили вина и страдание; затем он проговорил: — Что я наделал?! Что я наделал?! — голос его, казалось, принадлежал не ему, а какому-то очень старому дряхлому человеку.

Душа ее рвалась навстречу ему, и она подошла близко-близко, стиснула его руку в своих и умоляюще посмотрела ему прямо в глаза.

— Ты ничего не сделал, Майкл, совсем ничего! Льюс сам себя уничтожил, слышишь? Он использовал тебя, чтобы отомстить мне. Ты не можешь винить в этом себя! Не ты подвел его к этому, не ты вдохновил его на самоубийство!

— В самом деле? — резко спросил он.

— Перестань! — в ужасе закричала она.

— Я должен был быть там, с ним, а не здесь с тобой. Я не имел права оставлять его.

Сестра Лэнгтри в страхе смотрела на него, словно с трудом узнавала его, но потом откуда-то из глубины тайника ее сознания, где хранились отражения эмоций на все случаи жизни, она извлекла легкую насмешливую улыбку и размазала ее по губам.

— Вот как! — воскликнула она. — Право же, это восхитительный комплимент!

— Сестренка, я совсем не это имел в виду! — проговорил он, совершенно несчастный. — Я ни за что в жизни не смог бы вас обидеть!

— Ты до сих пор не можешь запомнить, что меня зовут Онор?

— Я бы очень хотел. Это имя так подходит вам — правда, очень подходит. Но я всегда думал о вас, как о сестренке — даже сейчас. И я ни за что в жизни не смогу причинить вам боль. Но если бы я остался там, среди тех, к кому я принадлежу, этого никогда бы не случилось. Он остался бы жив, а я — я был бы свободен. Это моя вина!

Его мучения ничего не значили для нее, потому что она не знала, в чем их источник. Кто он? Что он такое? Тяжелое отвращение и великая безымянная печаль поднялись откуда-то изнутри и незаметно затопили ее сознание, проникли повсюду, от кончиков пальцев до широко раскрытых непонимающих глаз. Да кто же он такой, если после всех этих часов, отданных самой страстной, самой неистовой и нежной любви на свете, он мог стоять здесь и жалеть о том, что это было, и отвергать все ради Льюса?! Ужас, горе, боль — все это были вещи, с которыми она в состоянии была справиться, но только он-то испытывал их из-за Льюса, и здесь она была бессильна. Никогда в жизни она не чувствовала себя до такой степени униженной как женщина, как личность. Он швырнул ей в лицо ее любовь ради Льюса Даггетта.

— Теперь я вижу, — натянуто сказала она, — что очень сильно ошибалась в отношении многих вещей, не так ли? Ох, и глупо же это было с моей стороны! — горький смех вырвался у нее совершенно непроизвольно и казался настолько убедительным, что он дернулся, как будто она уколола его. — Побудьте еще минутку, хорошо? — попросила она, отворачиваясь от него. — Мне надо быстренько умыться. Потом я отведу вас обратно в отделение. Вам хочет задать несколько вопросов полковник Чинстрэп, а я весьма предпочла бы, чтобы он вас здесь не видел.

На полочке под дальним окном стояла оловянная миска, в которой было немного воды. Пряча лицо, сестра Лэнгтри торопливо подошла к ней и сделала вид, что оживленно плещется, чтобы скрыть слезы, а затем прижала полотенце к глазам, щекам и носу и, призвав на помощь всю свою железную волю, остановила этот бессмысленный, постыдный плач.

Майкл такой, какой он есть, но означает ли это что ее любовь к нему напрасна? Что в нем нет ничего достойного любви, хотя он и предпочел Льюса ей? О Майкл, Майкл! Никогда еще она не чувствовала себя до такой степени преданной, обесчещенной, в самом деле. Честь без чести, и все-таки почему она должна так себя чувствовать? Он такой, какой он есть, и это прекрасно, иначе она не любила бы его. Но между доводами рассудка и ее чувствами — чувствами оскорбленной женщины — лежала пропасть, глубина которой не поддавалась измерению. Если бы он предпочел ей другую женщину, и то это не было бы так больно. Льюс. Взвешена и найдена легкой — и в чью пользу? В пользу Льюса.

Какой же идиот полковник Чинстрэп, если он подозревает Майкла в убийстве Льюса! Жаль, что он не присутствовал при этой сценке. Его подозрения развеялись бы в прах! Уж если когда-нибудь человек и горевал о смерти другого, то нельзя было это сделать сильнее, чем горевал Майкл Уилсон о смерти Льюса Даггетта. В сущности, он имел возможность убить Льюса, ведь ночью ее довольно долго не было в комнате, так что он успел бы вернуться в душевую, сделать дело и к моменту ее прихода снова возвратиться назад. Но он не делал этого. Ничто уже не смогло бы поколебать сестру Лэнгтри в своей убежденности. Бедный Майкл. Вероятно, он прав. Если бы он остался в отделении «Икс», Льюсу не понадобилось бы убивать себя. Его победа над ней была бы полной.

Господи, что за путаница! Что за переплетение желаний, смесь побуждений и причин! Зачем она забрала Майкла из отделения? В тот момент ей казалось, что это будет самым правильным и единственным, что нужно сделать. Но, может быть, подсознательно она искала возможность зацепиться за любое обстоятельство, которое позволило бы ей остаться с Майклом вдвоем? В отделении такой возможности никогда не было: все они ревностно следили, чтобы она никому из них не уделяла времени больше, чем остальным. Но мужчины есть мужчины. И поскольку она фактически повисла у него на шее в тот момент, когда он испытывал определенные физические страдания, после того как его свидание с Льюсом в душевой прервали, как же можно теперь порицать его, что он воспользовался ею и удовлетворил себя?

Слезы высохли. Сестра Лэнгтри отложила полотенце и подошла к зеркалу. Все в порядке, плакала она недолго, так что следов не осталось. Косынка смялась, ее косынка, в которой она выполняла свой долг, ее верная помощница. Ее долг, ее дело — они не предадут. Любовь — может, но долг — никогда. Всегда знаешь, где ты, когда речь идет о долге. Что ты отдашь, то к тебе и вернется. Она выдвинула длинный темный ящик где-то глубоко в ее мозгу, бросила туда любовь и захлопнула его, затем поправила перед зеркалом косынку, спокойная и отчужденная, как та сестра-наставница много лет назад. Нежизнеспособное предприятие. Она отвернулась от самой себя.

— Пойдемте, — доброжелательно произнесла она. — Я отведу вас туда, где ваше место.

Время от времени спотыкаясь, Майкл тащился рядом с ней, настолько погруженный в несчастье, что едва осознавал ее присутствие. Все не просто начиналось сначала, все уже началось, и на этот раз его ждал пожизненный приговор. Сколько бы он ни прожил, это будет с ним. Ну почему это должно было случиться? Что он сделал? Люди продолжают умирать, и все из-за него, из-за чего-то, что живет в нем. Он, как Иона, всем приносит несчастье.

Искушение лечь на ее постель, ощутить запах ее простыней, прижаться всем телом к тому месту, где лежала она… И вот теперь она жалеет об этом, но тогда — нет, не жалела. Любовь, которой он раньше никогда не знал, была. Как сон. Она появилась, когда случилось что-то страшное, родилась из его стыда — стыда быть пойманным голым вместе с Льюсом, в таком двусмысленном положении. Она родилась в момент крушения всех его представлений о самом себе, когда он окончательно понял, как сильно жаждет убить.

Перед глазами его стоял образ Льюса: вот он смеется, издевается, смотрит на него в изумлении, когда Майкл хотел убрать за ним пролитый чай; Льюс стоит в душевой и не может поверить, что его заигрывания неприятны; Льюс, не сознающий в своей непомерной гордыне, что смерть нависла над ним, как меч. «Ты, глупый кукушонок!» — так сказал ему однажды Льюс, и теперь он сам говорит это тени Льюса. Эх, ты, глупый, глупый кукушонок! Неужели ты так и не понял, что сам напросился? Не понял, что война снимает с человека запрет на убийство, что люди привыкают убивать? Ну конечно, не понял, откуда тебе было это понять, если ты за все время войны ни разу носу не высунул из полковой канцелярии.

Будущего больше нет. Для него, Майкла, — нет.

Возможно, что и никогда не было. Бен бы сказал, что человек сам па себя навлекает беду. Но это не так. Господи, как же он был зол! Л она, которую он совсем не знал и теперь уже никогда не узнает, она смотрела на него, как на убийцу. Да он и был убийцей — он убил надежду.