Пришла весна, потеплело. Днем я открывала высокие окна и сидела на балконе. Слева я могла видеть конюшни и огород, обсаженный живой изгородью из лаванды и розмарина. Прямо передо мной простирался регулярный сад с мощеными дорожками, зарослями молодого лавра и тщательно подстриженным самшитом. По утрам я в одиночестве прогуливалась в саду, проходя мимо ревущего каменного льва, из челюстей которого била прохладная струя воды, падая в каменный колодец. Дальше начинались увитые колючей розой арки, ведущие к маленькому гроту, где Дева Мария протягивала руки навстречу просителям. Ребенок в моей утробе подрастал. К апрелю я растолстела, у меня округлились черты лица. Тошнота ушла, а вместо нее появился голод — такой неистребимый, что я держала тарелки с едой даже возле кровати и часто по ночам просыпалась, чтобы подкрепиться. Франческо опекал меня, как отец родной; по его распоряжению Агриппина каждый день приносила для меня целую лохань пенистого, еще теплого парного молока.

Муж ни разу ко мне не притронулся. Мы относились друг к другу как добрые знакомые. Он исполнял мои малейшие прихоти. Не стал возражать, когда я приказала поставить в ногах кровати лежанку для Дзалуммы. Но по большому счету я была его пленницей: отныне мне было запрещено ездить на рынок. Я могла посещать проповеди Савонаролы и, если хотела, наш семейный придел в церкви Пресвятой Аннунциаты. Для всех остальных выездов требовалось спрашивать разрешения.

Мы с Франческо виделись раз в день, за ужином. К нам присоединялся мой отец. Его радовала моя компания, и он чрезвычайно оживлялся при любом упоминании о будущем внуке. Но он терял в весе, причем так сильно, что я начала волноваться о его здоровье, а когда он, сидя за столом, слушал Франческо, я видела, что его гложет какая-то тайная печаль. Я решила, что вряд ли он когда-нибудь снова будет счастлив.

Да и я тоже, хотя моя жизнь, вопреки опасениям, не превратилась в сплошной ад. Франческо по утрам выслушивал проповеди Савонаролы, а ночью посещал своих шлюх; если при этом он испытывал беспокойство по поводу несоответствия своей общественной и частной жизни, то не показывал виду. Проработав целый день в лавке и Дворце синьории, где служил советником, он возвращался домой, а там его ждали хороший ужин и внимательные слушатели. Мы с отцом предпочитали отмалчиваться, пока Франческо рассказывал нам новости.

Новостей было много, и все из-за фра Джироламо, решившего, что Господь должен вмешаться в дела синьории. Были приняты новые законы: содомский грех карался сожжением заживо, глубокое декольте влекло за собой общественное порицание и штраф. Поэзия и азартные игры вообще оказались вне закона. Прелюбодеи дрожали от страха: им грозила смерть под градом камней. (Франческо говорил обо всем этом совершенно серьезно; не важно, что он был главным среди прелюбодеев.) Мужчины и женщины, осмеливавшиеся носить драгоценности, рисковали потерять их, ибо на улицах теперь несли дежурство молодые люди, верные слуги монаха, которые считали своим долгом отнимать «ненужное» богатство в качестве «дара» на церковные нужды. Горожане с неохотой покидали дома, опасаясь, что любой необдуманный шаг привлечет к ним внимание, а ненароком брошенное замечание будет воспринято как доказательство их равнодушия к Богу.

Мы все боялись.

А тем временем Господь повелел, чтобы Флоренцией больше не правили богатые. Он предпочитал Большой совет по примеру Венеции, и если таковой не будет создан в ближайшее время, то Всевышний грозился покарать город. Богоматерь также заинтересовалась политикой. Она явилась нашему монаху и красноречиво поведала на тосканском наречии о необходимости реформы.

Савонарола начал произносить пламенные речи против Рима и скандального поведения Папы Александра, который привез к себе в Ватикан юную любовницу.

Франческо рассказал мне о появившемся новом прозвище: «беснующиеся» — так называли людей, которые огрызались на Савонаролу, заявляя, что монаху не пристало вмешиваться в политику. Франческо мог лишь презирать их.

Отец, в прошлом искренний поборник монаха, теперь только слабо улыбался или хмурился, когда было нужно, но почти ничего не говорил. Прежнего пыла почти не осталось, хотя он ездил с моим мужем слушать проповеди Савонаролы. Речи этого пророка меня раздражали. Его проповеди теперь не посещали женщины — говорил он в основном о политике, исключение делалось только по субботам, когда его речи были непосредственно обращены к слабому полу. Я была обязана присутствовать на субботних проповедях, ведь мой муж служил одним из советников синьории. Мы с Дзалуммой сидели и слушали в напряженной тишине.

Но временами я обращалась к Богу. Я почти простила Его, после того как отец пошел на поправку. Но молилась я только в нашем семейном приделе церкви Пресвятой Аннунциаты, где было уютно и спокойно. Мне нравилось, что церковь такая старая, маленькая и простая.

Тем временем король Карл добрался до Неаполя, где потерпел полное поражение. Его армия отступила на север и снова прошла беспрепятственно через Рим, остановившись в конце концов в двух днях пути от Флоренции.

Савонарола призвал нас всех покаяться, иначе Господь, принявший облик Карла, поразит нас насмерть. В то же самое время монах отправился в Сиену, выслушал исповедь Карла, скормил ему облатку и пригрозил Божьим гневом, если тот не поднесет нам Пизу на блюдечке.

Карл ничего по этому поводу не сказал, и Савонарола вернулся домой, так и не дождавшись ответа, а мы, флорентийцы, с каждым днем все больше тревожились из-за присутствия французов в Сиене.

Я, однако, не могла позволить себе тревожиться. Я сидела у себя на балконе и наблюдала, как распускаются белые лилии.

В мае наводнение уничтожило первые всходы зерна, растущего по берегам Арно. Знак Божьего недовольства, заявил пророк; если мы не покаемся, Он сделает следующий шаг — нашлет на нас Карла. А я следила, как распускаются лавровые заросли, как ветер играет их серебристыми листочками, как они гнутся под серыми дождями.

В июне я любовалась розами, ярко-красными на сочном зеленом фоне, и вдыхала их аромат, доносимый ветром. Из львиной пасти по-прежнему текла вода, тихо и монотонно журча.

Август выдался знойный, и я чувствовала себя ужасно. Мне все время что-то мешало уснуть — то жара, то брыкающееся дитя, то боль в спине. Я места себе не находила ни лежа, ни сидя, ни стоя; я больше не видела своих ног, не могла снять туфли без посторонней помощи, с трудом поднималась с кровати или со стула. Мое обручальное кольцо стало таким тесным, что пальца я уже не чувствовала. Дзалумма густо обмазала его мылом, а когда, наконец, ей удалось сорвать с меня кольцо, я завопила.

Мы с Дзалуммой все время подсчитывали дни. Ребенок должен был родиться в первую или вторую неделю месяца. Когда пошла последняя неделя, Дзалумма была очень довольна — младенец не спешил появиться на свет, и это было нам на руку, Франческо окончательно мог убедиться, что это его дитя, но я была в таком отчаянии, что даже не радовалась своему везению.

К началу сентября я стала неприятна всем окружающим, включая Дзалумму. Я перестала спускаться к ужину; Франческо присылал мне наверх маленькие подарочки, но я в своем раздражении даже не благодарила его.

Однажды, на редкость душной ночью, я вдруг проснулась, не понимая, что меня встревожило. Пот лил с меня ручьями. Ложась спать, я скомкала ночную рубашку и сунула ее под подушку, и теперь влажная простыня так плотно облепила мой живот, что я видела, как шевелится ребенок.

Я неловко поднялась и набросила рубашку. Дзалумма тихо похрапывала у себя на лежанке. Я, стараясь передвигаться тихо, насколько позволяла моя тучность, выскользнула из спальни. Меня мучила жажда, и я решила спуститься вниз, где попрохладнее, и раздобыть свежей воды. Глаза успели привыкнуть к темноте, поэтому свечи я не взяла.

Начав спускаться с лестницы, я заметила, что навстречу мне движется огонек. «Франческо», — решила я. Как хорошая жена я повернулась, намереваясь осторожно отправиться к себе, но неожиданно прозвучавший женский смех заставил меня остановиться. Я прижалась спиной к стене, чтобы не попасть в круг мигающего света, и глянула вниз.

На площадке ниже, на один пролет стояла Изабелла — юная, хорошенькая Изабелла — в белой льняной сорочке, в одной поднятой руке она держала ключ, а в другой — свечу. Ее обнимал со спины какой-то мужчина. Он прижал девушку к своей груди и уткнулся лицом ей в шею. Пока он ее целовал, она старалась подавить смех, но ей это не удалось, и тогда он на нее шикнул, а она вырвалась из его объятий и распахнула дверь в покои моего мужа. В кабинете горела лампа, словно дожидаясь возвращения хозяина.

«Франческо, — подумала я, — и Изабелла». Он вернулся на час или два раньше; наверное, одна из его шлюх приболела, потому что иначе он не отступил бы от своего расписания. Меня не удивила и не оскорбила мысль о его интрижке, хотя я несколько разочаровалась в Изабелле.

Но мужчина, поднявший голову, вовсе не был моим мужем.

Я успела лишь заметить его ослепительную улыбку, когда он взял из руки служанки ключ. Это был темноволосый юноша лет шестнадцати, возможно, мой ровесник. Прежде я его никогда не видела. Неужели Изабелла впустила в дом вора?

Я стояла не шевелясь, если не считать того, что в животе у меня брыкался ребенок. До сих пор не понимаю, почему я тогда не испугалась.

Изабелла повернулась, пылко поцеловала его на прощание и начала спускаться по лестнице, унося с собою свечу, а ее дружок успел беззвучно шлепнуть ее, после чего отправился один в покои Франческо, идя на свет горевшей там лампы.

Я прислушалась к незнакомой поступи. Стараясь идти беззвучно, насколько было возможно в моем положении, я спустилась украдкой вниз и, пройдя мимо открытой двери кабинета, куда вошел незнакомец, направилась дальше, в кухню. Там я вооружилась большой кочергой, стоявшей возле кухонного очага, и тихо вернулась обратно, к кабинету Франческо.

Прячась в тени, я наблюдала за незнакомцем, стоявшим перед письменным столом, на который он поставил горящую лампу, заимствованную из спальни мужа. Один из ящиков стола был выдвинут, рядом лежал ключ; незнакомец развернул какой-то лист бумаги и, хмурясь, молча шевелил губами, вчитываясь в содержание. Это был красивый юноша с большим прямым носом и острым взглядом темных глаз, обрамленных черными как уголь ресницами; на его лицо правильной формы падали темно-каштановые кудри. Одет он был как ремесленник: серая туника почти до колен закрывала черные рейтузы в заплатах. Если бы он стянул какие-то драгоценности мужа, наше золото, или серебро, или вообще хоть что-нибудь ценное, я бы сразу позвала слуг. Но его интересовало только то, что он сейчас читал.

Меня он заметил, только когда я вышла из темноты и решительно спросила:

— Что ты делаешь?

Он удивленно вскинул голову, а когда обернулся, чтобы взглянуть на меня, листок выскользнул из его пальцев. Я каким-то чудом изловчилась и поймала листок на лету, прежде чем он упал.

Незнакомец шагнул ко мне, словно собираясь отобрать бумагу, но я грозно подняла кочергу. Увидев, чем я вооружена, он широко заулыбался. Это была плотоядная и в то же время веселая улыбка. Как и я, он ничего не боялся. И, как и я, он понимал, что ему лишь нужно отойти назад на несколько шагов, чтобы дотянуться до кочерги, стоявшей рядом с нетопленым камином. Бросив быстрый взгляд на нее, он отказался от идеи.

— Монна Лиза. — Он заговорил как человек, слегка перепуганный неожиданной встречей со старым знакомым, которого никак не ожидал здесь увидеть. С виду он походил на бедняка, нанявшегося в ученики, а речь у него была как у торговца.

— Кто ты такой? — продолжала я допрос.

— Я сам дьявол.

Его улыбка не дрогнула, взгляд был дерзкий и удивленный, словно это не он, а я вторглась в чужой дом. Это был наглый и обаятельный преступник.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Скоро должен вернуться ваш муж. Вам не кажется, что мне следует уйти? Иначе нам обоим несдобровать. Что, если вас застанут в ночной рубашке с молодым человеком — не слишком ли рано? — Он перевел взгляд на кочергу, решил, что я не воспользуюсь ею, и потянулся к листку бумаги в моей руке. — Вы неудачное время выбрали. Если бы я только мог еще раз взглянуть на это письмо — прошу вас, одну минуту, не больше, — я бы с радостью вам его вернул и был таков. А вы сделаете вид, что никогда меня не видели…

Его пальцы уже коснулись бумаги. Еще мгновение — и он бы ее забрал. И тут я решилась.

— На помощь! — закричала я. — Грабят! Грабят! — Он еще шире заулыбался, обнажив белые зубы с небольшой щербинкой посредине. Он даже не попытался, как я ожидала, еще раз попробовать схватить письмо; его глаза засияли, словно в знак одобрения моей тактики.

Я снова закричала.

— В таком случае я попрощаюсь, — сказал он и метнулся вниз по лестнице. Я последовала за ним, насколько могла быстро, и успела увидеть, как он распахнул двери парадного входа и, бросив их открытыми, умчался в темноту. Мне только и оставалось, что смотреть ему вслед, как он несется по дорожке, вымощенной плитняком.

Я терзалась недоумением и любопытством. Тут послышались голоса Клаудио и Агриппины, тогда я сложила бумагу и сунула под мышку, где ее целиком спрятали складки ночной сорочки. Когда появились слуги, запыхавшиеся и перепуганные, я сказала:

— Должно быть, мне что-то приснилось. Я подумала, что кто-то забрался в дом… Но никого не оказалось.

Они ушли к себе, покачивая головами; Клаудио ворчал что-то насчет беременных женщин.

Как только они ушли, я вернулась в кабинет Франческо и поднесла бумагу к лампе. Оказалось, что это письмо, сложенное втрое, со сломанной восковой печатью. Почерк был с сильным наклоном вправо, буквы довольно толстые — видно, тот, кто его писал, сильно нажимал на перо. Бумага была истерта, словно проделала долгий путь.

«Серые». Так называли сторонников Медичи, людей старшего поколения и хорошего достатка. Я слышала эту кличку из уст моего мужа да и отца тоже.

Я снова сложила письмо и вернула его в стол, туда, где Франческо держал свою переписку, после чего заперла стол на замок. На секунду замешкалась, рассматривая ключ. Его отдала незнакомцу Изабелла, но принадлежал ли этот ключ мужу или был дубликатом?

Я крепко зажала находку в руке. Если Франческо хватится ключа, объясняться придется Изабелле, не мне.

Я вернулась к себе в спальню. Дзалумма в полусне что-то пробормотала насчет шума внизу.

— Пустяки. Спи дальше, — сказала я, и она тут же засопела.

Я не подошла к кровати, а направилась на балкон подумать. Воздух был нестерпимо теплый, тяжелый от влаги, я вдохнула полной грудью и почувствовала, как он оседает на моих легких, на моем сердце.

«…Продолжайте поощрять его проповеди против Рима и „беснующихся“».

Я подумала о Франческо, о том, как он неизменно посещает каждую проповедь Савонаролы. Жадно ловит каждое слово. Возвращается в свой богатый дом и балует меня подарками. Каждую ночь отправляется к своим подружкам.

«… Готовых расправиться с ним так же, как вы расправились с Пико».

Я вспомнила о Пико, о том, как он улыбался Лоренцо, держа в руке бокал; я вспомнила и другого Пико — изможденного, с впалыми глазницами. Вспомнила, как тихо произнес Франческо: «Пико? Кажется, он был сторонником Лоренцо? Увы… вряд ли он долго протянет».

Я тогда думала, что самая большая опасность для меня и моего отца — если Франческо просто откроет рот и заявит о моей связи с Медичи. Если просто заговорит.

«Было бы печально, если бы вашему отцу пришлось и дальше страдать от пыток. Ужасно, если он умрет».

Я думала, что понимала своего мужа. Оказалось, что я ничегошеньки не поняла.

Вокруг меня сгущалась жара, духота, тяжесть. Я опустила голову на грудь, но все никак не могла вздохнуть, чтобы разрыдаться.

Тут мое тело раскрылось, я услышала, как плеснула на каменный пол вода, и поняла, что эта жидкость вылилась из меня. Стул, ноги, рубашка — все сразу промокло, а когда я перепуганно вскочила, меня скрутило таким сильнейшим спазмом, что показалось, будто я выворачиваюсь наизнанку.

Я с криком вцепилась в балконную ограду. Появилась задыхающаяся Дзалумма и вытаращила на меня глаза. Я велела ей послать за повитухой.