Следующие несколько дней я гнала прочь все мысли о Леонардо да Винчи, хотя в глубине души пыталась решить загадку рисунка, на котором был изображен Бернардо Барончелли. И я нашла средство, как не думать о Леонардо, — все время вспоминала тот момент, когда Джулиано наклонился и поцеловал меня в щеку. Я мечтала о «Венере» и «Весне» Боттичелли. Я только слышала об этих картинах и теперь пыталась представить, как они выглядят на стенах в Кастелло. Я даже воображала, как будет смотреться рядом с ними мой собственный портрет. Я жаждала еще раз погрузиться в мир красоты, как случилось, когда моим доброжелательным наставником был Лоренцо Великолепный. Ночью я лежала в кровати и впервые за все время со дня смерти мамы уносилась мысленно за пределы отцовского дома, забывая все свои горести.

В последнее время отцовское дело расширилось, и он начал возвращаться еще позже обычного. Я перестала ждать его к ужину и поднималась к себе, не перемолвившись с ним ни словом до самого утра. Он часто приводил домой Джованни Пико, они пили вино и разговаривали, не обращая внимания на накрытый стол.

Но теперь я была преисполнена особой решимости: упрямо ждала, несмотря на урчание в животе, часами просиживала за столом до самого прихода отца. Вопросов я не задавала — просто сидела и ела, каждый вечер, надеясь, что он наконец-то заговорит о приглашении Лоренцо. Так прошло четыре вечера, на большее мне не хватило терпения.

Я велела кухарке подержать ужин на плите, чтобы не остыл, затем уселась за стол с расставленными приборами. Так я провела три часа, может быть, больше. Свечи успели почти догореть, а голод так сильно давал о себе знать, что я почти решилась поужинать одна.

Наконец вошел отец, к счастью, один, без графа Пико. При свете свечей он казался осунувшимся и взъерошенным. После смерти жены отец ни разу не удосужился подправить ножницами свою золотистую бороду. То там, то здесь выбивались из общей массы непослушные кольца волос, а усы отрасли такие длинные, что достигали нижней губы.

Увидев меня, он не удивился, но вид у него был разочарованный.

— Проходи, садись, — сказала я, показывая на стол, а сама отправилась распорядиться, чтобы подавали ужин.

Вернувшись, я увидела, что отец сидит на своем месте, даже не сняв плаща, хотя огонь в камине горел жарко.

Мы молчали, пока кухарка не принесла суп. Когда она ушла, я выждала минуту, чтобы отец начал есть, а затем спросила, тщетно пытаясь не выдать волнения:

— Ты не получал недавно никакого письма, где бы шла речь обо мне?

Он медленно отложил ложку и уставился на меня через стол своими янтарными глазами, в которых ничего нельзя было прочесть. Ответа не последовало.

— От Лоренцо де Медичи, — настойчиво продолжила я, — или, возможно, от Пьеро?

— Получал, — ответил отец и, опустив голову, поднес ко рту еще одну ложку супа.

Неужели ему нравилось мучить меня? Я была вынуждена спросить:

— И что ты ответишь?

Он замер над тарелкой, а затем, еле сдерживая свирепость, от которой я ужаснулась, грохнул ложкой по столу.

— Ничего, — сказал он. — Я сдержал слово, данное твоей матери: позволил Лоренцо стать твоим сватом. Но пусть выберет благочестивого жениха… Если, конечно, успеет принять решение при жизни.

Его гнев не мог не вызвать во мне такого же чувства.

Почему мне нельзя поехать? Что в этом дурного? Я пережила столько горя! Единственное, что могло бы как-то утешить меня, — это поездка.

— Ты больше никогда не переступишь порога дома Медичи. — В глазах отца вспыхнула ярость. — Их время скоро кончится. Господь низвергнет это семейство, их падение будет сокрушительным. Наслаждайся воспоминанием о всех прекрасных сокровищах, что тебе показали, ибо вскоре они исчезнут, превратившись в пепел.

Я решила, что он, как попугай, повторяет слова своего нового спасителя, и поэтому не обратила на них внимания. Но одно в его речи меня все-таки задело.

— Откуда ты знаешь, что мне показывали сокровища? Откуда? — вспылила я.

Он пропустил мой вопрос мимо ушей.

— Я был с тобой терпелив из любви и уважения к твоему горю. Но я боюсь за твою душу. Завтра ты отправишься со мной послушать проповедь Савонаролы. И попросишь Господа, чтобы он отвратил твои мысли от земного и направил их к небесному. А еще будешь молить о том, чтобы тебе простился твой гнев на фра Джироламо.

Я сжала кулачки и уперлась ими в стол, с горечью осознав, что скоро буду лишена яркого и прекрасного мира — мира, где живет искусство, и Медичи, и Леонардо, способный тонкими мастерскими штрихами передать мой собственный образ.

— Это тебе следует вымаливать у Господа прощение. Это ты виноват в болезни своей жены, это ты довел ее до смерти. Это ты теперь водишь дружбу с ее убийцами и остаешься слеп к их вине только потому, что желаешь умерить свою собственную вину.

Он так стремительно вскочил, что ножки стула со скрипом проехались по каменному полу. Глаза его наполнились злыми слезами, правая рука задрожала, пока он пытался сдержать свой гнев, не ударить меня, за то, что я вызвала в нем эту ярость.

— Ты ничего не знаешь… Ты ничего не знаешь. Я прошу об этом только потому, что люблю тебя! Да простит тебя Господь.

— Да простит тебя Господь, — ответила я и, выйдя из-за стола, повернулась, взметнув юбками.

Я покинула комнату раньше отца, и это был повод для маленького торжества.

Позже, той ночью, лежа в кровати и прислушиваясь к тихому размеренному дыханию Дзалуммы и к бурчанию в собственном животе, я упивалась своим разочарованием. Невозможность встречи с Джулиано только больше распалила во мне желание увидеть его еще раз.

В те краткие мгновения, когда я не тонула в собственной жалости, я размышляла над словами отца. Что это было — простое предположение, что Великолепный не устоит перед соблазном показать сокровища своего кабинета новой знакомой, пусть даже незнатной девушке? Или в отцовских словах скрывалось нечто большее?

Сон мой был прерывистым и беспокойным. Когда небо начало светлеть, я в очередной раз проснулась, но теперь уже с ясной головой, и передо мной возник один-единственный образ. Это был Джованни Пико во всем черном, осторожно несший в руках прописанное лекарем снадобье.