Как только тело Барончелли перестало дергаться, молодой художник из первых рядов толпы сразу приступил к работе. Трупу предстояло висеть на площади несколько дней, до тех пор, пока он не сгниет и сам не вывалится из веревки. Но художник не мог ждать. Он хотел запечатлеть образ, пока в нем еще не угасло эхо жизни. Кроме того, молодые повесы вскоре затеют забаву — начнут швырять в повешенного камни, а потом непременно пройдет дождь и труп распухнет.

Он набросал эскиз на бумаге, прижатой для жесткости к доске из тополя. Он заранее срезал мягкий пушок со ствола пера, ибо так часто им пользовался, что любые колючки вызывали раздражение на длинных пальцах; острие пера он собственноручно заточил до тончайшего кончика и теперь то и дело погружал его в железный флакончик с чернилами, крепко привязанный к поясу. Рисовать, как следует в перчатках нельзя, поэтому он их и не надевал, и теперь руки ломило от холода, но он не обращал внимания на боль, не тратя зря времени. Точно так же он прогнал прочь грозившую захлестнуть его печаль — зрелище казни вызвало болезненные воспоминания — и сосредоточился на рисунке.

Люди всегда пытаются скрыть свои истинные чувства, но невольно выдают себя выражением лица, позой или голосом. То, что Барончелли испытывал сожаление, было очевидным. Даже в смерти взгляд его был потуплен, словно он лицезрел ад. Голова понурая, уголки тонких губ виновато поникли. Художник видел перед собой человека, переполненного презрением к самому себе, и постарался не поддаться собственной ненависти, хотя у него были все причины возненавидеть Барончелли. Но ненависть была против его принципов — в точности как ноющие от холода пальцы и сердце, — он не обращал на нее внимания и продолжал работать. Кроме того, он считал убийство неэтичным — даже казнь убийцы, такого как Барончелли.

По давней привычке он набросал несколько строк на листе, чтобы не забыть цвета и ткани, ибо ему представился отличный шанс позже сделать из наброска картину. Писал он слева направо, выводя буквы в зеркальном отображении. Несколькими годами ранее, когда он ходил в учениках у Андреа Верроккио, другие художники обвиняли его в неоправданной скрытности: когда он показывал им свои эскизы, они не могли разобрать его заметки. Но он всегда писал именно так, как было для него естественно, и никогда не добивался, чтобы, кроме него, записи никто не мог прочесть, — это получалось случайно.

«Шапочка каштанового цвета, — выводило перо по бумаге. — Куртка из черной саржи, фуфайка на шерстяной подкладке, синий плащ, подбитый лисьим мехом, бархатный воротник с черными и красными крапинами, Бернардо Бандино Барончелли. Рейтузы черные». В предсмертной агонии Барончелли сбросил туфли, на рисунке он был изображен с босыми ногами.

Художник нахмурился, глядя на то, как написал второе имя Барончелли. Он был самоучка, до сих пор не избавился от своего сельского диалекта, и правописание порою ставило его в тупик. Не важно. Лоренцо де Медичи интересовался образами, а не словами.

Внизу листа он сделал быстрый набросок, изображавший голову Барончелли под другим углом, — так, чтобы были видны искаженные черты лица. Довольный достигнутым результатом, он принялся за настоящую работу — рисунки лиц из толпы. Люди, стоявшие впереди — знать и богатые купцы, — начали расходиться, подавленные и угрюмые. Populo minuto, «тощий народ», плебс, задержался, продлевая развлечение, — им хотелось еще обрушить на труп град камней и ругательств.

Художник внимательно вглядывался в людей, покидавших площадь. Делал он это по двум причинам: во-первых, он всегда изучал лица. Те, кто его знал, давно привыкли к внимательным взглядам. Но главная причина была связана с его встречей с Лоренцо де Медичи. Художник искал одно лицо — то самое, которое видел всего несколько секунд чуть более полутора лет назад. Несмотря на талант физиономиста, он смутно помнил те черты, но сердцем чуял, что узнает их. На этот раз он решил не позволить эмоциям взять над собою верх.

— Леонардо!

От неожиданного оклика художник испугался и невольно дернулся, машинально прикрыв ладонью, пузырек с чернилами, чтобы тот не пролился. Старый друг из мастерской Верроккио собрался, было покинуть площадь, но теперь шел ему навстречу.

— Сандро, — сказал Леонардо, когда перед ним остановился его давнишний приятель, — ты выглядишь как приор.

Сандро Боттичелли заулыбался. В свои тридцать пять, будучи на несколько лет старше Леонардо, он находился в расцвете жизненной карьеры. И действительно, костюм на нем был великолепный — алый, подбитый мехом плащ и черная бархатная шапочка, закрывшая почти всю золотистую шевелюру. Он был подстрижен короче, чем диктовала мода: волосы лишь прикрывали уши. Как и Леонардо, он был гладко выбрит. Зеленые глаза под тяжелыми веками смотрели дерзко; впрочем, он всегда держался с вызовом. Тем не менее, он нравился Леонардо. Он обладал огромным талантом и добрым сердцем. За прошедший год Сандро получил несколько весомых заказов от Медичи и Торнабуони, включая огромную картину «Весна», которая должна была стать свадебным подарком Лоренцо его кузине.

Сандро хитро взглянул на эскиз Леонардо.

— Вот, значит, как. Пытаешься украсть у меня работу, понятно.

Он имел в виду недавно выполненную фреску на фасаде здания близ Дворца синьории, частично открывшуюся взору теперь, когда толпа начала редеть. В те ужасные дни, что последовали за смертью Джулиано, он получил заказ от Лоренцо изобразить каждого казненного заговорщика Пацци, когда те будут болтаться на веревке. Выполненные в натуральную величину изображения должным образом внушали ужас, как и было, задумано. Там был Франческо де Пацци, совершенно обнаженный, с запекшейся раной на бедре; был там и Сальвиати в сутане архиепископа. Оба мертвеца были изображены лицом к зрителям — эффектное, но не совсем точное воспроизведение действительности. Как и Боттичелли, Леонардо находился на площади Синьории в тот момент, когда Франческо, вытащенного из постели, выбросили из верхнего окна дворца и повесили на самом здании для всеобщего обозрения. Секундой спустя за ним последовал Сальвиати, который в последнее мгновение успел повернуться к сообщнику-заговорщику и — то ли от сильнейшего непроизвольного спазма, то ли в приступе ярости — впился зубами в плечо Франческо де Пацци. Это было дикое зрелище и столь неприятное, что даже Леонардо, поддавшись эмоциям, не занес его в свой альбом. Изображения остальных казненных, включая мессера Якопо, были частично завершены, но одного убийцы не хватало: Барончелли. Вероятно, в это утро Боттичелли тоже делал эскизы, намереваясь закончить фреску. Но при виде наброска Леонардо он пожал плечами.

— Неважно, — произнес он небрежно. — Если я настолько богат, что одеваюсь как приор, то, безусловно, могу позволить такому бедняку, как ты, завершить работу. Мне предстоят более важные дела.

Леонардо, одетый в тунику до колен, сшитую из дешевого потертого льна, и плащ из тускло-серой шерсти, сунул набросок под мышку и отвесил преувеличенный поклон, изображая благодарность.

— Вы слишком добры, господин. — Он выпрямился. — Ладно, иди. Ты наемный мазила, а я истинный творец, и мне предстоит многое завершить, прежде чем начнутся дожди.

Они расстались с Сандро, обменявшись улыбками и кратким объятием, и Леонардо сразу вновь обратился к изучению толпы. Он всегда был рад встрече с Сандро, но вынужденный перерыв его раздражал. Слишком многое поставлено на кон. Он задумчиво сунул руку в кошелек на поясе и принялся вертеть в пальцах золотой медальон размером с большой флорин. На одной стороне рельефно выступали слова «Всеобщая скорбь». Ниже был изображен Барончелли, занесший над головой длинный нож, в то время как Джулиано удивленно взирал на лезвие. Из-за спины Барончелли выглядывал Франческо де Пацци, держа наготове кинжал. Леонардо создал эскиз, максимально достоверно передав происшедшее и допустив ради зрителей одну-единственную неточность: Джулиано был повернут лицом к Барончелли. Верроккио затем отлил медальон по рисунку Леонардо.

Через два дня после убийства Леонардо отправил записку к Лоренцо де Медичи.

Ответа не последовало: Лоренцо, сокрушенный горем, укрылся во дворце Медичи, который превратился в крепость, окруженную десятками вооруженных людей. Визитеров он не принимал, письма с просьбами высказать мнение или оказать благодеяние копились горой, оставаясь без ответа.

Прождав неделю, Леонардо занял золотой флорин и отправился к дверям оплота Медичи. Он подкупил одного из стражей, чтобы тот немедленно доставил второе послание, а сам остался в лоджии в ожидании ответа, наблюдая, как по булыжной мостовой барабанит дождь.

Несколько минут спустя его пропустили во дворец, предварительно тщательно проверив, нет ли у него с собой оружия, — смехотворная мера предосторожности, ведь он отродясь не держал никакого оружия в руках и понятия не имел, как с ним обращаться.

Лоренцо принял его в своем кабинете — бледный и безжизненный, с забинтованной шеей, одетый в черное, он сидел, окруженный поразительной красоты произведениями искусства. Он взглянул на Леонардо глазами, затуманенными виной и горем, — однако в них все же проглядывал интерес к тому, что предстояло услышать.

Утром 26 апреля Леонардо находился в нескольких шагах от алтаря собора Санта-Мария дель Фьоре. У него накопились вопросы к Лоренцо относительно совместного заказа, полученного им и его бывшим учителем Андреа Верроккио на создание скульптурного бюста Джулиано. Леонардо надеялся перехватить старшего брата Медичи после службы. Художник посещал мессу, только если у него было какое-то дело. Мир природы он считал гораздо более вдохновляющим, чем рукотворный собор. Он был в очень хороших отношениях с Медичи и в последние несколько лет месяцами жил в доме Лоренцо в качестве одного из многочисленных семейных художников.

К удивлению Леонардо, в то утро в собор пришел и Джулиано. Он опоздал к началу службы и, когда, наконец, явился в сопровождении Франческо де Пацци и его работника, выглядел несколько встрепанным.

Леонардо находил и мужчин, и женщин в равной степени прекрасными, в равной степени достойными его любви, но для себя он выбрал жизнь, не освещенную любовью. Художник не мог позволить буре страстей прерывать его работу. Он тщательно избегал женщин, ведь жена и дети сделали бы невозможным изучение искусства, окружающего мира и его обитателей. Он не хотел стать тем, во что превратился его учитель Верроккио: мастер растрачивал свой талант, брался за любую работу, будь то создание масок для карнавала или золочение женских туфелек, — лишь бы накормить голодную семью. Верроккио никогда не хватало времени на эксперимент, наблюдение, самосовершенствование.

Впервые обо всем этом ему рассказал Антонио, приходившийся Леонардо дедушкой. Антонио глубоко любил своего внука, игнорируя тот факт, что он был незаконным отпрыском служанки. Когда Леонардо подрос, только дед подметил в нем талант и подарил внуку чистый альбом и уголек для рисования. Как-то раз семилетний Леонардо сидел на холодной траве, держа в руках серебряное перо и дощечку, — он изучал, как ветер теребит листья в оливковом саду. Антонио — энергичный старик, вечно находивший себе дело, несмотря на преклонный возраст, — остановился возле мальчика и взглянул вместе с ним на блестящие листочки.

Неожиданно, под влиянием минуты, он произнес: — Не обращай внимания на традицию, мой мальчик. Ты в два раза талантливее меня, конечно, но и я когда-то хорошо рисовал и стремился, подобно тебе, разобраться, как все устроено в этом мире. Но я послушался отца. Прежде чем оказаться на ферме, я поступил к нему в ученики в контору нотариуса. Вот кто мы есть — семейство нотариусов. Один породил меня, а я породил другого — твоего отца. Ну и что мы дали миру? Контракты, векселя, заверенные подписи на документах, которые неминуемо обратятся в прах.

Но я не сразу отказался от мечты. Даже изучая профессию нотариуса, я потихоньку рисовал. Наблюдал птиц, движение воды в реках, мне было любопытно, как все устроено. Но потом я встретил твою бабушку Лючию и влюбился. Худшего не могло случиться, ведь я забросил искусство, науку и женился. Потом пошли дети, и уже не было времени разглядывать деревья. Лючия как-то нашла мои наброски и швырнула их в огонь.

Но Бог подарил нам тебя, с твоим поразительным умом, глазами и руками. И твой долг не растерять все это. Обещай, что не повторишь мою ошибку. Обещай мне, что никогда не позволишь сердцу возобладать над разумом.

Юный Леонардо пообещал.

Но когда он попал в милость к Медичи, вошел в круг этого семейства, его потянуло, и физически и духовно, к младшему брату Лоренцо. Джулиано был безгранично прекрасен, и не столько из-за благородной внешности — Леонардо, гораздо более миловидный, часто слышал от друзей в свой адрес эпитет «красавец», — а скорее из-за чистой добродетели его души.

Свои чувства Леонардо держал при себе. Он не желал, чтобы Джулиано, любитель женщин, испытывал неловкость; к тому же ему не хотелось шокировать Лоренцо, его хозяина и патрона.

Когда Джулиано появился в соборе, Леонардо, стоявший всего через два ряда позади него (ибо постарался как можно ближе подобраться к Лоренцо, чтобы потом перехватить его), невольно приклеился к юноше взглядом. Он заметил, как грустен Джулиано, и испытал при этом не сочувствие и любовь, а жгучую ревность.

Накануне вечером художник направился к Лоренцо с намерением поговорить о заказе. Он вышел на виа де Гори, миновал церковь Сан-Лоренцо. Дворец Медичи располагался впереди и чуть левее, и Леонардо шагнул на улицу, ведущую к нему.

Смеркалось. На западе возвышались узкая башня Дворца синьории и огромный скругленный купол Дуомо, четко обрисованного на фоне светящегося кораллового горизонта, который постепенно начинал угасать до лилового, а затем серого цвета. В столь поздний час улица была пустынной, и Леонардо остановился посреди мостовой, наслаждаясь окружающей красотой. Он не мог оторвать взгляд от кареты, катившей в его сторону, любуясь четкими силуэтами лошадей на фоне яркого заката; животные, подсвеченные последними лучами солнца, казались совершенно черными. Закат был для Леонардо любимым временем суток: слабеющий свет придавал предметам и оттенкам цвета особую нежность, мягкую таинственность, которую выжигало полуденное солнце.

Весь уйдя в созерцание игры теней на спинах животных, перекатывающихся под кожей мускулов, любуясь их грациозно поднятыми головами, он даже не обратил внимания, что они оказались совсем близко, но вовремя пришел в себя и быстро убрался с дороги. Перейдя улицу прямо у них под носом, он оказался у южной стены дворца Медичи. Предстояло идти еще меньше минуты до виа Ларга. Возница кареты остановил лошадей на некотором расстоянии от художника, дверца открылась. Леонардо задержал шаг и увидел, что из кареты вышла молодая женщина. Сумерки преобразили белизну ее кожи, придав ей, сизый оттенок голубиного крыла, глаза казались совсем черными. Темное строгое платье и накидка, опущенное вниз лицо — все свидетельствовало о том, что перед ним служанка из богатого семейства. Украдкой бросив взгляд по обеим сторонам, она решительно зашагала к боковому входу во дворец и постучала в дверь.

Через какое-то время дверь открылась с долгим натужным скрипом. Служанка вернулась к карете и нетерпеливым жестом позвала кого-то. Оттуда выбралась женщина и легким шагом грациозно прошла в открытую дверь.

Леонардо невольно произнес ее имя вслух. Она входила в число друзей семейства Медичи и часто бывала во дворце. Несколько раз Леонардо с ней разговаривал. Еще не успев толком разглядеть, он узнал ее по походке, покатым плечам, наклону головы, когда она повернулась, чтобы посмотреть на него.

Он сделал шаг навстречу и, наконец, сумел различить ее лицо.

Длинный прямой нос с трепетными ноздрями, широкий и высокий лоб. Подбородок заострен, но скулы и щеки мягко округлены, как и плечи.

Она всегда была красива, но сейчас сумерки смягчили ее черты, придав им завораживающее очарование. Казалось, она вся растворилась в воздухе, и невозможно было сказать, где заканчивалась тень и начиналась живая женщина из плоти и крови. Ее лицо, открытая шея, руки словно плыли сами по себе в темноте, с которой слились платье и волосы. Она светилась затаенной радостью, в глазах читалась загадка, губы едва заметно изогнулись в улыбке.

В это мгновение она казалась не обычным человеческим существом, а посланницей Господней.

Он протянул руку, почти уверившись, что рука не коснется тела, а пройдет насквозь, словно перед ним привидение.

Женщина отпрянула, и он разглядел, несмотря на сумерки, вспышку страха в ее глазах. Она явно не хотела быть узнанной. Жаль, у него не было в руке пера, иначе он затушевал бы глубокую морщинку между ее бровей и вернул таинственный взгляд.

Он снова пробормотал ее имя, на сей раз вопросительно, но взгляд женщины уже был обращен к распахнутой двери. Леонардо проследил, куда она смотрит, и увидел на мгновение еще одно знакомое лицо — это был Джулиано. Он почти полностью скрывался в тени и сам не видел Леонардо.

Женщина, увидев Джулиано, расцвела.

В то мгновение Леонардо все понял и отвернулся, переполненный горечью. Дверь закрылась.

В тот вечер он не пошел на встречу к Лоренцо. Вернулся домой, в свою крохотную квартирку, и долго не мог заснуть. Уставившись в потолок, он видел, как из темноты выплывают полупрозрачные черты лица той красавицы.

На следующее утро, глядя на Джулиано под сводами собора, Леонардо только и мог думать, что о своей несчастной страсти. Он вновь и вновь вспоминал то болезненное мгновение, когда Джулиано с женщиной обменялись взглядами и он сразу понял, что их сердца принадлежат друг другу. И тогда Леонардо проклял себя за то, что поддался такому глупому чувству, как ревность.

Он весь оказался во власти своих дум, так что неожиданно начавшаяся суматоха перепугала его. Какой-то человек в балахоне из мешковины выступил вперед за секунду до того, как Джулиано обернулся и бросил на него взгляд, после чего раздался короткий крик.

Затем Барончелли что-то хрипло завопил. Леонардо, окаменев, уставился на поднятый блестящий клинок. В мгновение ока перепуганные прихожане бросились врассыпную, оттиснув художника назад. Он яростно сопротивлялся, стараясь выбраться из толпы, чтобы подбежать к Джулиано и защитить его от нового удара, — но все бесполезно, он не то, что не мог продвинуться вперед, ему не удалось даже удержаться на месте.

В этой дикой свалке Леонардо не разглядел, как Барончелли вонзил свой нож в Джулиано, зато он видел последние зверские удары Франческо: его кинжал вновь и вновь погружался в тело юноши — точно так архиепископ Сальвиати немногим позже вопьется в плечо Франческо де Пацци.

Как только Леонардо понял, что происходит, он громко закричал, обратив весь свой гнев на убийц. Наконец толпа рассеялась, уже никто не стоял между ним и убийцами. Он побежал прямо на них, в то время как Франческо, не переставая пронзительно визжать, кинулся наутек. Было слишком поздно защищать добрую, невинную душу Джулиано.

Леонардо упал на колени рядом с поверженным юношей. Тот лежал на боку, чуть подогнув ноги, губы его шевелились, кровь пузырилась у рта и лилась ручьями из ран.

Леонардо прижал ладонь к самой страшной из них, зияющей дыре в груди Джулиано. Он расслышал слабый булькающий хрип — это легкие жертвы пытались освободиться от крови и втянуть в себя немного воздуха. Но все попытки Леонардо остановить кровотечение оказались тщетны.

Из каждой раны на груди Джулиано, облаченного в бледно-зеленую тунику, текла струйка крови. Эти струйки разветвлялись, потом соединялись, образуя решетку на теле юноши, пока, наконец, не собирались в одну расплывшуюся темную лужу на мраморном полу.

— Джулиано, — с трудом произнес Леонардо, по его щекам струились слезы при виде такого страдания, при виде изуродованной красоты.

Но Джулиано его не слышал. Он вообще ничего не слышал и не видел: его полуприкрытые глаза уже смотрели в иной мир. Когда Леонардо склонился над ним, он отрыгнул яркой пенистой кровью, дернулся, и глаза его расширились. Так он умер.

Теперь, стоя перед Лоренцо, Леонардо ничего не сказал о последних страданиях Джулиано — такие подробности только усугубили бы горе старшего брата. Леонардо не говорил ни о Барончелли, ни о Франческо де Пацци. Вместо этого он рассказал о третьем убийце, которого еще предстояло найти.

Леонардо поведал о том, что видел боковым зрением фигуру в балахоне, преградившую Джулиано путь к отступлению. Леонардо полагал, что именно этот человек и нанес первый удар. В тот момент, когда Джулиано попятился от Барончелли, незнакомец вырос за его спиной, как скала, загнав, таким образом, жертву в ловушку. В ту же секунду толпа загородила от Леонардо происходящее — он на короткое время выпустил незнакомца из виду; возможно, тот упал, но тут же снова вскочил на ноги. Он даже не шелохнулся, когда Франческо принялся как безумный орудовать кинжалом, и оставался на месте до тех пор, пока те два убийцы не скрылись.

Когда Джулиано умер, Леонардо поднял взгляд и увидел, что этот третий быстро направляется к выходу, ведущему на площадь. Возможно, он в какой-то момент оглянулся, чтобы убедиться, что его жертва мертва.

— Убийца! — прокричал художник. — Стой!

В его голосе прозвучало столько властной ярости, столько силы, что, как ни удивительно, заговорщик замер на ходу и бросил быстрый взгляд через плечо. Леонардо запомнил его образ, выхватив из толпы цепким глазом художника. На убийце был балахон из грубой мешковины, в какие рядились кающиеся грешники. Гладко выбритое лицо наполовину скрыто капюшоном. Леонардо разглядел только нижнюю губу и подбородок. Рука заговорщика, прижатая к боку, цепко держала окровавленный стилет.

Когда убийца скрылся, Леонардо осторожно перевернул тело Джулиано на бок и обнаружил на спине маленькое, но очень глубокое отверстие.

Все это художник и рассказал сейчас Лоренцо. Но он не признался в том, что терзало его сердце: что он, Леонардо, повинен в смерти Джулиано.

Чувство вины вовсе не было беспричинным. Оно возникло в результате длительных размышлений по поводу всего происшедшего. Если бы он, художник, не поддался чувствам, терзаясь любовью, болью и ревностью, Джулиано мог бы остаться в живых.

У Леонардо давно вошло в привычку изучать толпу — лица, фигуры, осанки, — так он обычно очень многое узнавал о людях. Рассмотрев человека со спины, он мог сказать о нем почти столько же, как если бы изучил его лицо. Если бы только художник не был поглощен мыслями о Джулиано и той женщине, он наверняка обратил бы внимание, насколько напряжен кающийся грешник, стоявший прямо перед ним. Он мог бы приметить нечто необычное в поведении Барончелли или Франческо де Пацци, чего-то ожидавших рядом с Джулиано. Он бы ощутил беспокойство всех троих и мог бы сделать вывод, что Джулиано в большой опасности.

Будь он повнимательнее, он увидел бы, как кающийся грешник украдкой тянется к стилету; он заметил бы, как напряженно рука Барончелли сдавила рукоять ножа.

И у него оставалось бы время сделать один-единственный шаг вперед. Потянуться к руке грешника. Втиснуться между Джулиано и Барончелли.

Вместо этого его собственные страстишки превратили его в безмозглого зеваку, беспомощно стоящего среди мятущейся толпы. И это промедление стоило Джулиано жизни.

Леонардо склонил голову под тяжестью вины, потом снова поднял ее и взглянул на Лоренцо печальным ищущим взором.

— Я уверен, мой господин, что этот человек явился в собор под чужой личиной.

Слова художника заинтриговали Лоренцо.

— С чего ты взял?

— Это было видно по осанке. Кающиеся грешники занимаются самобичеванием и носят под балахонами власяницы. Они сутулятся, ступают осторожно — и все из-за боли, которую при малейшем движении причиняет им власяница. Этот человек двигался свободно, держался прямо и уверенно. Но мускулы его были напряжены — от эмоционального бремени. Я также полагаю, что он принадлежит к аристократии, если судить по его жестикуляции, полной достоинства и благородства.

Лоренцо так и впился в него взглядом.

— Ты убежден в своей правоте, хотя толком не разглядел этого человека?

Леонардо твердо ответил на его взгляд. Он судил всех людей одинаково, облеченные властью не наводили на него страха.

— Я бы не пришел сюда, если бы не был уверен.

— Значит, быть тебе моим агентом. — Лоренцо прищурился, в глазах его сверкала ненависть и решимость. — Ты поможешь мне найти этого человека.

Вот почему за прошедший год Леонардо несколько раз вызывали в тюрьму, расположенную в подвале Дворца синьории. Там он внимательно рассматривал губы, подбородки и спины несчастных заключенных. Ни один из них не был похож на кающегося грешника из собора.

Вечером, накануне казни Барончелли, Лоренцо, которого теперь называли Великолепным, велел двум стражникам привести Леонардо во дворец на виа Ларга. Лоренцо почти совсем не изменился, если не считать бледного шрама на шее. И если его душевная рана точно так же успела затянуться, то в этот день она была вновь вскрыта.

Леонардо тоже мучился, раздираемый печалью и чувством вины. Не будь он так подавлен, то, вероятно, позволил бы себе восхититься неповторимыми чертами Великолепного, особенно его носом. Переносица поднималась небольшим горбиком сразу под бровями, затем становилась плоской и резко, без перехода, исчезала, словно Господь провел по носу большим пальцем и примял его книзу. Но нос не сдавался, вновь задиристо поднимался, поражая своей длиной, и сразу клонился влево. Такая форма носа делала его обладателя гундосым и имела еще и другое последствие: за все годы, что Леонардо знал Лоренцо, он ни разу не видел, чтобы тот, выйдя в свой знаменитый сад, насладился ароматом хотя бы одного цветка. Лоренцо ни разу не сделал комплимента женщине, похвалив ее духи, да и вообще не отпускал замечаний по поводу любых запахов, как приятных, так и отвратительных; более того, любое подобное замечание в устах других людей приводило его в недоумение. Напрашивался один-единственный вывод: Лоренцо был лишен обоняния.

В тот вечер на Великолепном была шерстяная туника насыщенного синего цвета с отделкой на рукавах и манжетах белым горностаем. Победитель не праздновал радостно победу, не злорадствовал; казалось, его что-то беспокоит.

— Вероятно, ты уже догадался, зачем я тебя позвал, — сказал он.

— Да. Завтра я должен быть на площади, чтобы высмотреть третьего. — Леонардо замялся. Его тоже что-то беспокоило. — Но сначала мне нужна ваша гарантия.

— Проси о чем угодно. Наконец-то я заполучил Барончелли, но мне не знать покоя, пока не найдется третий убийца.

— Барончелли предстоит умереть. Ходят слухи, что его немилосердно пытали.

Лоренцо поспешил перебить:

— Слухи небезосновательны. Я очень надеялся, что он поможет отыскать еще одного убийцу моего брата. Но он настаивал, что не знает этого человека. Если все-таки знает, то унесет тайну с собою прямо в ад.

Великолепный произнес это с такой горечью, что Леонардо не сразу продолжил:

— Мессер Лоренцо, если я найду этого третьего убийцу, то не смогу с чистой совестью отдать его на растерзание.

Лоренцо отпрянул, словно только что получил пощечину, голос его зазвенел от возмущения.

— Ты готов позволить заговорщику, повинному в смерти моего брата, гулять на свободе?

— Нет. — Голос Леонардо слегка дрожал. — Я ставил вашего брата выше всех людей.

— Знаю, — тихо ответил Лоренцо, давая ясно понять, что ему известны истинные мотивы такого мнения. — Поэтому я также знаю, что из всех людей ты самый верный мой союзник.

Собравшись с силами, Леонардо склонил голову в поклоне, потом снова поднял ее.

— Я бы хотел видеть справедливый суд над этим человеком. Его должны лишить свободы, пусть работает на благо людей и проводит остаток жизни в размышлениях о содеянном преступлении.

Лоренцо выпятил вперед подбородок, слегка оскалившись.

— Такими воззрениями можно только восхищаться. — Он помолчал. — Я благоразумный человек и, как и ты, честен. Если я дам слово, что этот заговорщик, если ты его отыщешь, не будет убит, а сядет за решетку, ты согласишься пойти на площадь и поискать его там?

— Соглашусь, — пообещал Леонардо. — А если меня завтра ждет неудача, то я не прекращу поиска до тех пор, пока он не будет найден.

Лоренцо удовлетворенно кивнул и бросил взгляд в сторону, где на стене висела фламандская картина, выполненная с чарующим мастерством.

— Тебе следует знать, что этот человек… — Он замолк, но потом продолжил: — Речь идет не просто об убийстве моего брата, Леонардо, все гораздо серьезнее. Они хотят нас уничтожить.

— Уничтожить всю семью? — Лоренцо вновь обратил на него взгляд.

— Тебя. Меня. Боттичелли. Верроккио. Перуджино. Гирландайо. Все то, чем является Флоренция.

Леонардо открыл, было, рот, собираясь спросить: «Кто? Кто намерен это сделать?» — но Великолепный поднял руку, призывая его к молчанию.

— Ступай завтра на площадь. Найди третьего убийцу. Я хочу лично допросить его.

Они договорились, что Лоренцо заплатит Леонардо символическую сумму за «заказ» — эскиз повешенного Бернардо Барончелли, так как в дальнейшем, возможно, этот эскиз превратится в картину. Таким образом, Леонардо мог честно отвечать, что пришел на площадь Синьории потому, что Лоренцо де Медичи понадобился рисунок; он совершенно не умел лгать, а увиливать от ответа было ему не по душе.

Стоя на площади холодным декабрьским утром, когда Барончелли принял смерть, Леонардо внимательно всматривался в лицо каждого мужчины, проходящего мимо, а сам все никак не мог забыть слов Великолепного: «Они хотят нас уничтожить…»