В такую погоду случаются землетрясения. Это знали все. Когда температура воздуха перевалила за сорок, дни расплавились и слились воедино, так что было уже невозможно отличить четверг от пятницы. Койоты в горах просто обезумели: животные шли на запах хлорки, доносившийся с задних дворов, и даже тонули в бассейнах, отделанных голубой итальянской плиткой. В Голливуде из кранов шел кипяток, а кубики льда мгновенно таяли на ладони. Это было время, когда сбывались самые нехорошие предчувствия. Люди не разговаривали, а огрызались. Любовники ссорились в спальнях и машинах на автостоянках, деньги смыливались, ножи были готовы к действию, старая дружба ломалась от одного неосторожного слова. Тех немногих, кому все же удавалось уснуть, мучили кошмары, а страдающие бессонницей пили кофе и уверяли, что чувствуют сладкий запах гари, словно где-то рядом горела роща лимонных деревьев.

В такую погоду появляются галлюцинации. И Рей Перри, которой еще ни разу в жизни ничего не привиделось, внезапно начала замечать странные вещи: садясь в автобус, она увидела на перекрестке туфлю на высоком каблуке, одичавшую собаку на углу Ла Бри, а еще — черную змею, которая, извиваясь, прокладывала себе дорогу между транспортом. Казалось, знаменитый Голливудский бульвар качается на волнах, а покрытые белой штукатуркой стены в квартире Рей колышутся, словно сделаны из песка. Нет, на всех действовала не жара, а какое-то странное состояние атмосферы, когда каждый вздох точно таил в себе некую опасность и мог стать последним в жизни. Даже в офисе, где Рей работала на одного независимого продюсера по имени Фредди Контина, ей, несмотря на включенный кондиционер, приходилось делать глубокий вздох, прежде чем взяться за очередное письмо или ответить на телефонный звонок. К концу дня свет, проникающий в офис через окна, приобретал густой янтарный оттенок, от которого двоилось в глазах. Это было время головных болей, кожной сыпи и разного рода мошенничества. Тогда Рей Перри, прервав работу и уронив голову на письменный стол, в который раз спрашивала себя, и чего ради она покинула Бостон.

Впрочем, когда Рей, наконец, добралась до дома и с полчаса полежала в прохладной ванне, она точно знала, ради чего за две недели до своего восемнадцатилетия уехала из Бостона. Заслышав шум подъехавшего к дому «олдсмобиля», она поспешно оделась и открыла входную дверь. Порой Рей проклинала тот день, когда поддалась чарам Джессапа. Ему даже не было нужды щелкнуть пальцами, чтобы Рей тут же не бросилась к нему. Достаточно было одного его взгляда. Даже в этом пекле он вел себя не так, как другие, словно его ничто не волновало. Голубые глаза Джессапа были такими прозрачными и такими светлыми, что родная мать считала: это не к добру. В течение нескольких лет она избегала выносить сына на летнее солнце, опасаясь, что его глаза и вовсе обесцветятся. Однако стоило прикоснуться к Джессапу, как сразу же становилось ясно, насколько его внешность обманчива. Возможно, он и производил впечатление человека хладнокровного, но кожа его излучала такое тепло, что Рей частенько дожидалась, пока он уснет, чтобы вылезти из постели и улечься спать на деревянном полу.

С первого же дня после их побега из Бостона Рей боялась, что в один прекрасный день Джессап передумает и скажет, что им пора расстаться. Однако стоило им поселиться в Калифорнии, как с Джессапом начало происходить нечто странное. Дело дошло до того, что он подал заявку на поступление в школу бизнеса при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, хотя документов так и не представил. Он постоянно приставал к Рей с расспросами о Фредди Контина и даже заставил ее выкрасть из кабинета шефа одно из его резюме. Как-то вечером Рей, выйдя из душа, застала Джессапа за изучением этого резюме. Казалось, в Джессапа вселился демон честолюбия — ему вдруг захотелось иметь все, и это было совсем на него не похоже.

Раньше единственной страстью Джессапа была охота к перемене мест. За семь лет он сменил пять штатов. Как только Рей более или менее устраивалась на новом месте, Джессап заводил разговоры о переезде куда-нибудь еще, где у него было бы больше возможностей. При этом он не упоминал о новой работе или деньгах — ему просто были нужны некие новые возможности, как будто он сможет завоевать весь мир, стоит им с Рей проехать на своем «олдсмобиле» еще несколько миль.

Каждый раз, когда Джессап вновь тянулся к дорожным картам, Рей говорила себе, что он устал вовсе не от нее, а от места, где они живут. На сей раз не было ни карт, ни разговоров о возможностях, и все же беспокойство Джессапа передалось Рей. Она начала видеть дурные сны. Ей снились землетрясения: на бульвары дождем сыпались разбитые стекла, земля дыбилась и раскалывалась, образуя глубокие трещины, с неба падал град иголок. Однажды, проснувшись после одного из таких кошмаров, Рей изо всех сил ухватилась за Джессапа, так как была уверена, что вихрь вот-вот унесет ее из комнаты.

Рей так долго ждала того дня, когда между ними будет все кончено, что не сразу поняла, когда это случилось. Каждое воскресенье они ездили на пляж в Санта-Монику, и всякий раз, когда они проезжали по бульвару Сансет, у Джессапа портилось настроение. Уже на подъезде к Беверли-Хиллз разговаривать с ним было просто невозможно. При этом именно Джессап настаивал на том, чтобы они ездили этим маршрутом. Он заявлял, что ненавидит пальмы и роскошные виллы, но каждое воскресенье смотрел на них так, словно видел впервые в жизни.

— Мерзость какая! — говорил он всякий раз, когда они подъезжали к одному и тому же розовому шале. — И кому в здравом уме придет в голову сделать из своего дома долбаный ячмень на глазу?

— Когда у тебя будет свой дом, — не выдержала однажды Рей, — ты выкрасишь его в белый цвет.

Еще не закончив фразу, она поняла, что не стоило этого говорить.

— Тебя интересует, почему у меня нет своего дома? — спросил ее Джессап.

— Нет, — ответила Рей, глядя прямо перед собой.

— Считаешь меня неудачником или типа того? Ты это хотела сказать?

— Джессап, я не говорила тебе ничего подобного, — возразила Рей.

— Ты сказала: «Выкрасишь его в белый цвет». Я же не глухой.

— Слушай, крась его во что хочешь. — Рей чуть не плакала. — Делай что хочешь.

— И буду, — ответил Джессап. — Что хочу, то и буду делать.

После этого Рей всю дорогу ехала, высунувшись в окно. Джессапу она сказала, что любит вдыхать запах жасмина, окутывающий Беверли-Хиллз. Но ей просто хотелось быть подальше от его злости, от которой, казалось, вот-вот расплавится обшивка машины, грозя сжечь живьем ее пассажиров.

В то последнее воскресенье августа им следовало бы остаться дома. Жара достигла сорока градусов, в воздухе пахло серой. Когда они ставили машину на автостоянку в Санта-Монике, асфальт под колесами был вязким, как патока. До самого пляжа Джессап не проронил ни слова. Расстилая на песке одеяло, Рей думала о том, что, может быть, у него есть другая женщина, которой он поверяет свои секреты, ибо Рей он никогда ни о чем не рассказывал. Исподволь наблюдая за ним, она прятала свои рыжие волосы под соломенной шляпой и натиралась кремом от солнечных ожогов. Вода была такой ярко-голубой, что резало глаза, но Джессап не отводил от нее взгляда. На нем была черная футболка, джинсы и сапоги, которые Рей купила ему несколько лет назад. От жары воздух плыл и дрожал. Каждый звук отдавался в нем эхом. Стоило закрыть глаза, и начинало казаться, что автомобили проносятся по шоссе номер один всего в нескольких дюймах от вас или что девушки, с визгом плещущиеся в холодной воде, находятся на расстоянии вытянутой руки.

Рей лежала на спине и уже почти уснула, как вдруг Джессап наконец заговорил.

— Угадай, сколько «роллс-ройсов» я насчитал? — неожиданно спросил он.

Рей пришлось вытянуть шею и придержать соломенную шляпу, чтобы посмотреть на него.

— Ну, давай, — не отставал Джессап. — Угадай.

Рей пожала плечами. В те дни она вряд ли сумела бы отличить «форд» от «тойоты».

— Два?

— Восемнадцать, — торжествующе объявил Джессап. — Восемнадцать долбаных «роллс-ройсов» от Голливуда до Санта-Моники.

Эта цифра почему-то напугала Рей. На автостоянке жарился на солнце их голубой «олдсмобиль». За те семь лет, что он находился у них, на нем не появилось ни единой царапины. Честно говоря, именно поэтому Джессап так стремился в Калифорнию.

«В условиях Лос-Анджелеса, — объяснил он Рей, — любая машина может служить фактически вечно. Ни тебе снега, ни соли, ни ржавчины».

— Мне нет дела до чьих-то «роллс-ройсов», — сказала Рей. — Лучше купить свой.

Джессап стиснул зубы.

— Господи, — процедил он, — иногда мне кажется, что ты глупеешь прямо на глазах.

И пошел прочь, оставив ее лежать на песке. Приподнявшись на локте, она смотрела, как он подошел к воде. Остановившись у самой кромки, Джессап стал смотреть вдаль, словно мог разглядеть туманные берега Китая. Раздумывая над тем, что она сделала не так, Рей забыла перевернуться на живот, чтобы не обгореть. В результате, когда они вернулись домой, ее светлая кожа приобрела почти тот же оттенок, что и ее рыжие волосы, так что в ту ночь у Джессапа появился отличный предлог, чтобы спать в одиночестве.

В следующее воскресенье Рей не осмелилась предложить Джессапу поездку на пляж. Жара усилилась, и людей, страдающих легочными заболеваниями, просили не выходить из дома. Джессап практически весь день провозился с «олдсмобилем», закрыв нижнюю часть лица красной банданой и сняв футболку. В полдень, когда Рей принесла ему пива, Джессап выглядел уже не таким удрученным. Оторвавшись от работы, он снял бандану и даже поцеловал Рей. В тот же вечер он предложил ей пойти пообедать в один мексиканский ресторанчик, где кондиционер работал на полную мощность, так что можно было даже рискнуть заказать себе еще одну порцию острого чили. Рей надела хлопковое платье цвета лаванды и серебряные серьги. Джессап во что бы то ни стало должен заметить, как она хороша, и хотя он ей так ничего и нe сказал, но все же потянулся через столик и взял ее за руку.

В полутемном зале ресторана Рей удалось убедить себя, что у них снова все как раньше и все плохое уже позади. Но когда они вернулись домой, Джессап перестал обращать на нее внимание. Он прошел в кухню, не включая свет, и уставился в окно. Рей подумала, что это, наверное, из-за того, что завтра понедельник. Джессап работал на нескольких киностудиях — подвозил людей в аэропорты, доставлял видеокассеты, развозил по офисам, где было что праздновать, коктейли из креветок и копченое мясо. Джессап считал себя шофером, но на вопрос: «Чем вы занимаетесь?» с улыбкой отвечал: «Я раб».

Как-то раз, когда первая волна тепла только появилась, а поведение Джессапа только начинало странным образом меняться, Рей совершила промах, осведомившись у него, как прошел день.

— Как у меня прошел день? — переспросил Джессап на редкость слащавым голосом. — Ну, основную часть дня я провел, выполняя заказ по доставке партии кокаина, которая стоила больше, чем я заработал за всю свою жизнь. Вот как прошел мой день. Если тебе интересно, я могу рассказать, как провел всю неделю.

Но она не стала его ни о чем спрашивать. Когда они вернулись домой, Рей сразу поняла, что Джессапа мучает тяжкое разочарование. Он сидел у окна на кухне и бросал на «олдсмобиль» такие свирепые взгляды, что стало ясно: думает он о «роллс-ройсах» и эти мысли сводят его с ума.

Хуже всего было то, что Рей не знала, как сделать его хотя бы чуточку счастливее. Утром в понедельник она встала пораньше, чтобы приготовить завтрак и подать его Джессапу в постель. Мучаясь от жары, вскипятила воду для кофе и тихонько включила радио. После выпуска новостей слушателей пригласили на ток-шоу, в котором им предлагалось определить, когда произойдет следующий толчок. Наливая через фильтр воду, Рей поняла, что не хочет слушать про землетрясения: за последнее время она стала такой внушаемой, что просто физически ощущала, как вокруг нее рушатся здания. Однако сейчас, поддавшись расслабляющему воздействию жары и аромата кофе, она, сунув в тостер ломтики хлеба, стала слушать рассуждения о том, что если бы за перемещением птиц следили специальные радары, то множество городов было бы спасено. Ведь хорошо известно, что незадолго до какой-нибудь природной катастрофы птицы покидают город. Рей тут же приникла к оконному стеклу — все в порядке, недалеко от них на телефонных проводах примостилась стайка соек.

Рей поставила на огонь сковороду и положила на нее кусок масла, но когда вылила туда два яйца, то обнаружила в желтках пятна крови. Испугавшись, она тут же выбросила яйца в мусорное ведро, после чего тщательно вымыла сковороду. Разбивая следующую пару яиц, Рей думала о тех пятнах. Ей даже пришлось сесть и выпить стакан воды со льдом, чтобы успокоиться и убедить себя, что яйца попали к ней чисто случайно — просто они оказались в той самой коробке, которую она выбрала.

Рей посмотрела на часы: она боялась разбудить Джессапа. Хотя как он мог спать в такую жару, было выше ее понимания. Обычные люди всю ночь ворочались с боку на бок, но Джессап лежал под тонким белым одеялом абсолютно неподвижно. Наконец Рей поставила завтрак на белый поднос и налила две чашки кофе. Что еще может случиться? Ну, уволит ее Фредди. Ну, превратится в руины Лос-Анджел ее. Или Джессап шепотом скажет, что нашел себе другую женщину.

«Почему вы не уезжаете из Калифорнии? — звучал по радио голос из далекой Невады. — Неужели не понимаете, что птицы вас не спасут? Неужели не понимаете, что, оставаясь в Калифорнии, вы искушаете судьбу?»

Держа в руках по чашке кофе, Рей забралась на постель.

— Не шевелись, — предупредила она Джессапа.

Тот открыл один глаз и потянулся за чашкой.

Рей поставила свой кофе на ночной столик и вернулась на кухню. Когда она вошла в спальню с подносом в руках, Джессап уже выпил кофе и закурил сигарету. Стоя в ногах кровати, Рей смотрела, как он стряхивает пепел в пустую чашку. Одно она знала наверняка: Джессап бросил курить два года назад, когда они жили в Техасе.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я стану это есть? — спросил Джессап, взглянув на поднос с завтраком.

— Ты куришь, — заметила Рей.

— Знаешь, Рей, что мне в тебе нравится, — медленно произнес Джессап, — так это твоя наблюдательность.

Было время, когда Рей из кожи вон лезла, чтобы узнать о Джессапе как можно больше. Разумеется, тогда самым важным для нее было выяснить, нравятся ли ему длинные волосы и какой цвет одежды ей идет — голубой или зеленый. Когда Рей было четырнадцать, она повесила фотографию Джессапа на шкаф, чтобы получше запомнить его лицо. Именно это и стало основной причиной того, что Кэролин, мать Рей, решила переехать в Ньютон. Рей сходила с ума по Джессапу еще школьницей, и даже когда он окончил школу, а она только готовилась перейти в старшие классы, эта безумная привязанность нисколько не ослабла. Рей узнала о переезде только тогда, когда возле их дома остановился грузовой фургон. Рей заперлась в ванной и отказалась оттуда выходить.

— Я не оставлю Джессапа, — сообщила она матери через закрытую дверь.

— Нет, оставишь, — отрезала Кэролин. — Ты мне потом еще спасибо скажешь!

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась Рей.

— Не то чтобы он мне не нравился, — сказала Кэролин. — Дело в том, что он опасен.

Что-то в ее тоне заинтриговало Рей. Она открыла защелку и распахнула дверь.

— Пожалуйста, поверь мне, — настаивала Кэролин. — Я знаю, как опасны бывают мужчины.

Этого Рей оказалось достаточно. Ее отец был юристом и приходил домой так редко, что она всегда искренне удивлялась, столкнувшись с ним на кухне или в столовой. Интересно, мать его имела в виду, когда говорила об «опасных мужчинах»?

— Ты ничего не можешь мне рассказать, — заявила Рей. — Ты ведь даже не знаешь Джессапа.

Переехав в Ньютон, Рей начала встречаться с Джессапом даже чаще, чем прежде. Ее подруги считали его человеком опасным или злобным и начали сторониться Рей. В результате у нее не осталось никого, кроме Джессапа, как, впрочем, и у него: даже его мать, когда хотела узнать, где сын, звонила именно Рей.

Она всегда была твердо убеждена, что если на свете и существует человек, о котором она знает все, так это Джессап. Однако теперь, когда он снопа начал курить, Рей здорово испугалась. Вновь появилось ощущение, что он от нее что-то скрывает.

— И вот что я тебе скажу, — сказал Джессап, закуривая очередную сигарету. — Я больше не буду завтракать. Заруби себе на носу.

Рей судорожно пыталась вспомнить: разве несколько дней назад она не готовила на завтрак оладьи?

— Когда начинаешь стареть, то с завтраками надо поосторожнее, — продолжал Джессап. — Так ведь и недолго в один прекрасный день проснуться и обнаружить, что ты стал толстым и дряхлым.

Джессап носил одни и те же голубые джинсы с восемнадцати лет, но теперь ему было почти тридцать, и единственное, что тревожило его по-настоящему, — это ощущение собственного возраста.

— Почему ты все время говоришь о старости? — спросила Рей. — Это просто смешно.

Она уже собралась было вернуться на кухню, чтобы принести ему вторую чашку кофе, когда вдруг он схватил ее за руку и притянул к себе.

— Шучу, шучу, — прошептал он. — У тебя в запасе еще пять лет. У тебя еще есть время. Это мне нужно торопиться.

Джессап поцеловал ее, и она обняла его. Женщины, которые за всю свою жизнь знали только одного мужчину, наверное, считали себя обделенными, но Рей была не такой. Она даже жалела женщин, которым все время чего-то не хватало.

— Погоди-ка, — сказал Джессап.

Он прошел на кухню и вскоре вернулся, держа в руках большую бело-голубую миску. Увидев, что она до краев наполнена кубиками льда, Рей села на постели. У Джессапа и в самом деле иногда бывал весьма злобный вид, поэтому сейчас Рей показалось, что он начнет швырять в нее этими кубиками, чтобы заставить встать, одеться и идти на работу.

— Ой, не надо, — взмолилась она.

Джессап поставил миску и ухмыльнулся.

— Правда не надо, — повторила Рей.

— Ты мне больше не доверяешь, — сказал он. — В таком случае не вижу больше смысла продолжать наши отношения.

Возможно, он говорил серьезно, а возможно, и нет. Рей потянула его на постель. Она закрыла глаза и забыла о ледяных кубиках. Но потом, когда они занимались любовью и Рей стало так жарко, что не было сил терпеть, Джессап потянулся к миске со льдом. Взяв в руки кубики, он стал водить ими по телу Рей. Это было так восхитительно, так приятно, что она умоляла его не останавливаться. Но было в поведении Джессапа нечто такое, что застачило ее насторожиться: даже держа ее в объятиях, он время от времени поглядывал на дверь.

Было около десяти, когда Джессап начал одеваться. Зазвонил телефон, но они не стали отвечать. Джессап молчал. Натянув джинсы, он подошел к дубовому комоду, чтобы взять чистую рубашку. Рей наблюдала за ним, сидя на постели. Джессап никогда не притрагивался к расческе, и на этот раз он, стоя перед зеркалом, просто тряхнул головой, чтобы его темные волосы привычно упали на лоб.

— Собираюсь наверстывать упущенное, — произнес Джессап.

Обращался он в основном к зеркалу. Рей ужасно хотелось, чтобы он обернулся: тогда их глаза встретились бы и Джессап понял бы, как сильно ей хочется, чтобы он остался дома, с ней. Если бы он остался, она отпросилась бы с работы. Но в то утро температура воздуха перевалила за сорок, а смог на бульваре Сансет уже плыл сизыми клубами. У Джессапа просто не было времени, чтобы обернуться.

— Не жди меня, — сказал он.

Рей никак не могла понять, почему ей все время кажется, что она не отпускает от себя Джессапа. А ведь именно он упорно не желал с ней расстаться. Даже в холоднющие зимние дни, обычные для Новой Англии, когда тротуары превращались в сплошной каток, стоило ей только выглянуть из окна — и вот он, Джессап, стоит под ее окнами. Но потом, когда Рей сбежала с ним из дому, он всем своим видом начал демонстрировать, как она его раздражает. И Рей спрашивала себя, что же тогда заставляло Джессапа так часто наведываться в Ньютон.

Той зимой, когда Рей исполнилось шестнадцать, Кэролин Перри в последний раз попыталась насильно их разлучить. Догадавшись, кто почти каждый день стоит под их окнами, она вызвала полицию. Джессапа забрали в полицейский участок и предъявили обвинение, выслушав которое он только рассмеялся, — бродяжничество. Но Рей успела увидеть лишь одно: как его втолкнули на заднее сиденье полицейской машины и куда-то повезли — прямиком в тюрьму, решила она. Рей кинулась по лестнице наверх, заперлась в своей комнате и попыталась вскрыть себе вены маникюрной пилкой.

Разумеется, после этого Кэролин сдалась. Она перестала спрашивать дочь, куда та уходит и когда вернется, а если видела под окнами Джессапа, то просто задергивала шторы. В восторге от собственного мужества, Рей рассказала Джессапу про маникюрную пилку, однако тот остался абсолютно равнодушным.

— Ну, пилкой себя не убьешь, — сказал он.

Однако эта пилка все же кое-что изменила. После того случая Рей и Кэролин больше не разговаривали, они даже не ссорились. Утром Рей старалась уйти в школу, пока мать еще была в спальне. Вечером девушка сидела в своей комнате на третьем этаже и ждала, когда под окнами появится Джессап. Кэролин утратила даже ту призрачную власть над дочерью, что у нее была. Теперь Рей делала все, что хотела. Если ей были нужны деньги, то она их просто брала. Даже когда Кэролин замечала, что из ее кошелька время от времени исчезают деньги, она не произносила ни слова. Угрюмое молчание между матерью и дочерью день ото дня становилось все тягостнее, и, наконец, обе обнаружили, что им вообще больше нечего сказать друг другу.

Однажды, когда в материнском кошельке денег не оказалось, Рей решила поискать их в комнате родителей. В комоде Кэролин, между двумя шерстяными жакетами, она обнаружила красный кожаный бумажник. Рей понимала, что нашла что-то весьма важное, но такой удачи даже не ожидала: пятнадцать стодолларовых купюр, аккуратно сложенных пополам.

Рей тут же, не раздумывая, позвонила Джессапу и сказала, что им нужно немедленно встретиться. В тот вечер к автостоянке у «Стар маркет» она бежала бегом.

Джессап скорчился у кирпичной стены. Увидев Рей, он вскочил. Шел снег, и вокруг не было ни души. Выйти из дома в такую ночь можно было разве что ради спасения своей жизни.

— Моя мать прячет деньги, — тяжело дыша, заявила Рей.

— И ради этого ты меня сюда вытащила? — спросил Джессап. — Слушай, Рей, у всех матери прячут деньги. Моя держит пятьдесят баксов в пластиковом мешке в холодильнике.

— Нет, — возразила Рей, — это очень большие деньги.

— Да? — заинтересовался Джессап.

— Полторы тысячи долларов, — шепотом сказала Рей.

Было так холодно, что у нее, несмотря на шерстяные носки и сапоги, начали замерзать ноги. Но она не осмеливалась торопить Джессапа, а просто стояла и смотрела, как он закуривает сигарету, обдумывая ее слова.

— Мы вот что сделаем, — наконец произнес Джессап. — Мы будем о них помнить.

Рей даже не смогла понять, что она в тот момент почувствовала — разочарование или радость. Она была почти уверена, что Джессап предложит ей вернуться домой и стащить деньги. И все же, хотя сбережения матери и уцелели, Рей, шагая рядом с Джессапом к автобусной остановке, чувствовала, что предала мать. Она пыталась успокоить себя тем, что теперь это не имеет значения, что, в конце концов, они с матерью были врагами. Вскоре Рей забыла о тех деньгах. Возможно, заставила себя забыть, поскольку теперь о них помнил Джессап. А через два года, когда Рей было почти восемнадцать и они собирались уехать в Массачусетс, Джессап напомнил ей о бумажнике в комоде.

— Я хочу, чтобы ты взяла те деньги, — прошептал он.

Джессап обнимал ее за плечи, они сидели в темноте на деревянной скамейке позади школы. Теперь Рей отчаянно жалела, что рассказала ему о том бумажнике. Но когда она промямлила, что, может быть, эти деньги им не слишком и нужны, Джессап отдернул руку так внезапно, словно его ужалили.

— Слушай, — сказал он, — я не забывал о них ни на минуту. Если ты хочешь, чтобы у нас была машина, нужно иметь деньги. — После окончания школы Джессап работал на автозаправках и стройках. — Как ты думаешь, сколько я зарабатываю? Думаешь, нам хватит на машину? Твоей матери эти деньги не нужны, Рей. Они нужны нам.

Рей поклялась, что возьмет их. Но шли дни, а она все никак не могла решиться. Ей ужасно хотелось, чтобы за это время мать перепрятала деньги в какое-нибудь другое место, но этого не произошло. Когда Рей, собравшись с духом, выдвинула ящик комода, кожаный бумажник лежал на прежнем месте, а денег в нем было еще больше — более двух тысяч. Прошлой ночью они с Джессапом собирались уехать из города, но Рей позвонила ему и сообщила, что не может взять деньги.

— Так, отлично! — возмутился он. — Приехали. Это как с твоей маникюрной пилкой — история повторяется. Заруби себе на носу: если собираешься что-то сделать, нужно идти до конца. Ты что, хочешь, чтобы я отправился на юг автостопом да еще в компании с какой-то малолеткой, родители которой могут упечь меня в тюрьму? Подумай хорошенько, — убеждал ее Джессап, — и тогда поймешь, как это классно — иметь свою машину.

Рей согласилась, что это классно.

— Если мы вместе уедем из Бостона, то сделаем это как полагается, или не уедем вовсе, — произнес Джессап.

Рей слышала в трубке его дыхание. Она знала, что он вынес телефон в коридор, чтобы мать не подслушала их разговор. Джессап ждал, что ответит ему Рей, а ждать он не любил. Рей не сомневалась, что стоит ей совершить хотя бы одну ошибку, и он уедет без нее.

— В общем, решай сама, — сказал Джессап.

И она решила и выбрала ночь, когда небо было чистым и ясным, а звезды сияли совсем рядом, словно находились над самыми крышами. Когда родители уснули, Рей вошла в их спальню, тихо выдвинула ящик комода и вынула оттуда кожаный бумажник. После этого все было как полагается, как того и хотел Джессап. Они купили «олдсмобиль» и поехали в Мэриленд и назад уже не вернулись. Прошло семь лет, но каждый раз, когда Рей не спалось, она вспоминала мать и обвиняла ее в случившемся. В такие ночи Рей открывала все окна в квартире, но все равно чувствовала знакомый запах любимых духов матери «Шанель». Он преследовал Рей повсюду, им были пропитаны простыни и занавески, раковина на кухне и все шкафчики. И хотя Рей понимала, что Кэролин не могла преследовать ее все эти годы, она машинально заглядывала и шкафы и даже под кровать в полной уверенности, что когда-нибудь кого-нибудь там обнаружит. В тот понедельник запах духов был особенно стойким. Рей почувствовала его сразу, как только пришла на работу.

— Здесь была женщина? — спросила она Фредди Контина.

— Если бы, — ответил он.

Рей включила кондиционер и открыла окна. Днем вдыхать запах духов было как-то особенно тяжело. Ночью, по крайней мере, можно было сказать себе, что так, например, пахнет бамбук, или сосед вылил на себя слишком много туалетной воды, или вообще все это тебе только кажется.

— Кстати, насчет посетителей, — сказал Фредди. — Я не желаю, чтобы в мое отсутствие сюда заходил Джессап.

Фредди закупал в Европе кинофильмы, которые потом заново дублировал. В тот день он уезжал в Германию. Если Фредди не было в офисе, Рей обычно приглашала на ланч Джессапа. Хотя в последний раз, когда Фредди находился в Италии, Джессап к еде не притронулся: он целый час просматривал папку со счетами, и Рей никак не могла оторвать его от этого занятия.

— Никогда не смешивай личную жизнь с работой, — посоветовал ей Фредди.

— А что вы имеете против Джессапа? — поинтересовалась Рей.

Мужчины встречались всего один раз, и Джессап буквально засыпал Фредди вопросами, словно собирался принимать того на работу.

— Он смахивает на наемного убийцу, — сказал Фредди.

— В каком смысле? — спросила обиженная Рей.

— Или, возможно, на киллера-одиночку, — подумав, добавил Фредди, — Я так и вижу, как он сидит в комнате, пишет что-то в дневнике и чистит винтовку.

Представив себе Джессапа, ведущего дневник, Рей рассмеялась.

— Вы его просто не знаете, — возразила она.

— Вот именно, — ответил Фредди. — Не знаю и знать не хочу. И вообще, Рей, больше не приводи его в мой офис.

Но как только за Фредди приехала машина, Рей тут же позвонила Джессапу. Она собиралась что-нибудь заказать в ближайшем магазинчике деликатесов, чтобы потом записать это на счет Фредди.

Но Джессапа дома не оказалось, он был на работе, и никто не знал, когда он вернется. Рей могла бы песть и одна, но внезапно ощутила непреодолимое желание выйти из офиса. На диванчике в кабинете Фредди валялась бирюзовая сережка, а запах духов «Шанель» был таким неестественно сильным. Даже если бы Фредди провел целую ночь с женщиной, которая перед этим вылила на себя флакон «Шанели», то и тогда запах духов давно выветрился бы. Но нет — он стоял повсюду, он исходил от полок с папками и от пола, словно здесь только что побывала Кэролин. И Рей выбежала из офиса, хотя воздух на улице стал оранжевым и таким густым, точно тысячи бабочек кружили над Голливудским бульваром.

Едва покинув здание, Рей поняла, что совершила ошибку. Стояла такая жара, что редкие прохожие показались ей несколько не в себе. Проходя мимо ювелирного магазина, Рей засмотрелась на выставленный в витрине поднос с грудой золотых цепочек. За все время, что она провела с Джессапом, он не подарил ей ничего, даже дешевой серебряной цепочки, даже малюсенького полудрагоценного камешка. Внезапно Рей ужасно захотелось иметь рубиновое кольцо. Она уже собралась было войти в магазин, чтобы попросить показать ей поднос с необработанными камнями, как вдруг почувствовала себя так, словно начала тонуть. Стоя на раскаленном асфальте в центре большого города, построенного посреди пустыни, она уходила под воду. Возможно, ей вдруг стало не хватать воздуха, а возможно, упавшие на бульвар тени были слишком синими. Все вокруг поплыло, и Рей погрузилась на десять футов в мутную воду и больше не могла сделать ни шага.

Такое с ней случилось только один раз, когда ей было семнадцать и она заболела воспалением легких. Ее уже выписали из больницы, но ей по-прежнему казалось, что все вокруг какое-то странное, точно выцветшее, и что от реального мира ее отгораживает мутная пелена. Джессап звонил ей каждый вечер, но чувствовалось, что ему нечего сказать. Они часами висели на телефоне и молчали, словно общались с помощью телепатии. Правда, однажды Джессап попытался сказать, что скучает по ней.

— Что? — переспросила Рей, уверенная, что ослышалась.

— Ты меня нарочно сбиваешь? — разозлился Джессап. — Я все сказал, повторять не буду.

Болезнь протекала тяжело, и Рей даже испугалась, что уже никогда не выздоровеет. Она стала плохо видеть и различала только белый цвет: простыни на постели, светлые стены комнаты, занавески с оборками. Все остальное было словно в тумане. Даже прищурившись, она не могла прочитать названия книг, стоявших рядом с ней на книжной полке.

— Я, наверное, умру, — сообщила она Джессапу, когда он ей позвонил, но тот в ответ только хмыкнул. — Я не вру, — сказала Рей. — Я, может быть, ослепну.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — спросил он. — Просто меня нет рядом, а ты можешь смотреть только на меня.

Через несколько дней он прислал дюжину роз. Кэролин хотела их выбросить. Карточки не было, но она сразу догадалась, от кого цветы. Однако она совершила оплошность: открыла картонную коробку и, увидев розы, уже не нашла в себе сил бросить их в мусорное ведро. Вместо этого она наполнила водой высокую стеклянную вазу, поставила в нее цветы и отнесла их наверх. Рей увидела розы, а Кэролин увидела ее лицо и поняла, что потеряла дочь.

Всю неделю Рей не сводила глаз с этих роз, а когда их цвет из алого превратился в темный, таинственно-пурпурный, то почувствовала, что к ней возвращается зрение. Но когда ей разрешили выходить на улицу, и она робко поблагодарила Джессапа за подарок, тот сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. К тому времени розы увяли, и Кэролин выбросила их на помойку, а Рей начало казаться, что не было никаких роз и стеклянная ваза на ее ночном столике ей просто привиделась. В конце концов, у нее был сильный жар и ей все время что-то казалось: то под потолком летал самолет, то возле шкафа сидел зеленый лев, который на самом деле был упавшим на пол свитером.

И роз, может быть, не было вовсе, поскольку не мог Джессап поступить так банально.

Теперь у Рей не было жара, но идти в «Массо Фрэнк» и заказывать там деликатесы ей уже расхотелось. Тротуар превратился в зыбучий песок, до следующего угла, похоже, было несколько миль. Рей подошла к ближайшей двери, которая оказалась входом в маленький ресторанчик под названием «Салаты сближают». Прислонившись к зеркальному окну, она смотрела, как дрожит воздух возле кондиционера. Когда входил очередной посетитель, холодная струя растворялась, поглощенная залпом раскаленного воздуха с бульвара. Рей быстро начала считать, надеясь, что, когда дойдет до ста, ей станет легче и она сможет добраться до своего офиса, где немного полежит в темноте. Досчитав до тридцати, она вдруг заметила объявление о бесплатных консультациях медиума, проводившихся по средам и пятницам. Рей сразу перестала считать.

Десять лет назад, в самый разгар войны из-за Джессапа, Рей и Кэролин случайно зашли в кафе-кондитерскую возле отеля «Копли плаза», где работала гадалка. Они горячо спорили по поводу того, почему Рей никогда не приходит домой в положенное время, как вдруг Кэролин всплеснула руками, повернулась и вошла в кафе. Рей последовала за ней. Мать и дочь стояли и ждали, когда гадалка сделает им знак подойти. Из-за множества шалей с бахромой и толстого слоя румян разглядеть ее было практически невозможно. Предложив им маковые пирожные и мятный чай, гадалка приступила к предсказаниям, которые оказались на редкость неверными. Кэролин, не выносившей все, что связано с морем, она предсказала морской круиз. Рей, плохой ученице, гадалка пообещала большое научное будущее. Рей и Кэролин молча переглядывались, не в силах скрыть улыбки. Гадалка явно говорила то, что, по ее мнению, им хотелось услышать. Разумеется, Рей спросила ее о Джессапе.

— А как насчет моего приятеля? Мы будем вместе?

— О да, — ответила гадалка, и Рей заметила, как мать откинулась на спинку стула. — Твой парень, — продолжала гадалка, — высокий, красивый и ужасно застенчивый. Вежливый, прекрасно ладит с детьми, а в будущем может стать врачом или юристом. И вообще замечательный мальчик.

После всех этих предсказаний Кэролин и Рей дошли до такого состояния, что прямо-таки вывалились из дверей кондитерской, держась друг за друга. Потом у них появилась шуточная игра: в плохую минуту они говорили, что на свете существует «Копли плаза», где всего за пять долларов можно услышать хорошую новость.

Хорошие новости — вот чего сейчас так не хватало Рей. И она решительно вошла в ресторанчик, миновав стойку буфета, где предлагали только самые холодные закуски — листья латука, огурцы, кусочки авокадо. Усевшись на отделанный мягкой кожей диванчик, Рей заказала себе ланч. От десерта она отказалась, поскольку если уж Джессап так заботился о своем весе, то и ей не стоило об этом забывать. Когда Рей покончила с салатом, официантка принесла ей пустую чашку, чайник и пакетики чая «Дарджилинг». На блюдце лежала белая визитка:

ЛАЙЛА ГРЕЙ

Предсказания и советы –

Хорошие новости, как отметила про себя Рей, явно поднялись в цене.

Окинув взглядом комнату, Рей, наконец, заметила медиума — та сидела за соседним столиком. Вообще-то Рей ожидала чего-то большего, чем связка звенящих серебряных браслетов и белый шелковый тюрбан. Гадалке было за сорок; ее густые седые волосы были подстрижены так, что, когда она склонялась над чашкой, разглядеть выражение глаз было невозможно. Но Рей, сидевшей напротив предсказательницы по другую сторону прохода между столиками, были видны ее руки, и при виде длинных и тонких пальцев женщины Рей почувствовала какое-то беспокойство. Женщина, которая умеет так изящно держать чашку, вряд ли ограничится только хорошими новостями.

К тому времени, когда гадалка села за столик Рей, было уже около часа дня, и у Рей возникло такое чувство, что еще немного — и она поверит всему, что ей наговорит эта женщина. Асфальт на бульваре раскалился до такой степени, что начал плавиться. Каблуки пешеходов вязли в раскаленной массе, пахло асфальтовой смолой. Этот запах напоминал людям о родных захолустных городках, и они начинали тосковать по любимому лимонаду, который подают у них дома, где воздух, словно густая масса, смешанная с закопченными августовскими облаками. Гадалка подняла руку, чтобы разлить чай, и Рей почувствовала, что по ногам почему-то поползли мурашки.

— Можете спрашивать, что хотите, — предложила Лайла Грей. — Только не спрашивайте, когда кончится жара — я погодой не занимаюсь.

Гадалка в Бостоне, разумеется, не просила задавать вопросы; ей было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что от нее хотят услышать.

— Вам, наверное, все рассказывают о своей жизни, — предположила Рей.

— Не совсем, — ответила Лайла Грей.

— Держу пари, стоит им открыть рот, их уже не остановишь, — не отступала Рей.

Лайле Грей предстояло обслужить еще три столика, затем отправиться на прием к зубному врачу, а потом по пути домой зайти в магазин, и поэтому она слушала не слишком внимательно. Вместо того чтобы посмотреть на свою клиентку, Лайла взглянула на часы, думая о том, что сегодня вечером им с мужем лучше обедать в садике возле дома — там прохладнее. Рей между тем говорила без умолку.

— Вот, например, у какой-нибудь девушки есть парень, а она даже не может сказать, любит он ее или нет…

Лайла Грей не дала ей договорить.

— Это и есть ваш вопрос? — спросила она.

— Наверное, да, — немного подумав, ответила Рей.

— Может быть, вы все-таки допьете чай? — предложила гадалка. — Иначе мы так и не узнаем ответа.

Рей залпом выпила тепловатый чай, и Лайла Грей, наконец, бросила на нее внимательный взгляд. Внезапно ресторанчик сделался каким-то неуютным, словно в нем распространился чуть приторный запах духов. Рей протянула гадалке пустую чашку. Едва взявшись за ручку, Лайла Грей поняла, что здесь что-то не так. Она никак не могла заставить себя поднять чашку. Чаинки уже начали осе дать на дно. Лайла была уверена, что если помедлит хоть чуть-чуть, хотя бы одно мгновение, то увидит нечто совершенно ужасное, самый зловещий знак, какой только можно разглядеть среди чаинок. Отодвинув чашку, Лайла принялась внимательно разглядывать блюдце.

— Ну что там? — поинтересовалась Рей, наклоняясь вперед.

Лайла всегда умела распознавать женщин, которых следовало избегать. Когда подобный знак появился в первый раз, она восприняла это как предостережение. Во второй раз ее ввели в заблуждение отсутствие обручального кольца на левой руке клиентки и тусклый свет в комнате. Лайла резко отодвинула чашку еще дальше, и ее серебряные браслеты соскользнули вниз, на самую кисть. Их звон напоминал свист ветра, который слышится издалека, когда вы находитесь, например, посреди пустыни и лишены всего — воды, надежды и удачи. У Рей внезапно пересохло в горле.

— Там что-то ужасное, да? — прошептала она.

Лайла не ответила. Да какое ей, в конце концов, дело до злой судьбы этой девочки? Она повидала много несчастных женщин, научилась скрывать свои чувства и говорить то, что хотелось бы услышать клиенткам. Однако такой судьбы не заслуживал никто.

Лайла все сразу поняла, даже не глядя на Рей. Она сконцентрировалась и закрыла глаза. И тут же вокруг нее образовалась стена из голубого льда, твердая как алмаз и столь же непроницаемая. Сидя на диванчике в ресторане, Лайла мысленно уносилась все дальше от Рей. До этого ей казалось, что она утратила способность перемещаться в другое пространство, однако на этот раз все получилось на удивление легко, стоило Лайле представить, что она стала вороном. У нее были иссиня-черные крылья; далеко внизу проплывала земля, маленький голубой шарик. Ее перья начали топорщиться одно за другим. Воздух был прозрачен, холоден и чист как стекло.

— Пожалуйста, скажите, что вы видите, — попросила Рей, но ее голос звучал едва слышно, словно она стояла на краешке планеты и кричала в пустоту. — Если там что-то страшное, пусть, мне все равно. Я просто хочу знать, — твердила Рей.

Ее слова были осколками хрусталя, а Лайла унеслась слишком далеко, чтобы что-то услышать. Притяжение земли перестало для нее существовать. На ее перьях играл лунный свет, это холодное белое сияние. Было прекрасно и одиноко, и рядом ни одной живой души. И тогда Лайла взглянула назад, на Рей. Она хорошо знала, что истинное милосердие состоит в том, чтобы открывать только малую толику правды.

— Я не вижу ничего страшного, — сказала Лайла Грей. — Просто сегодня вы не сможете уснуть.

В ту ночь Джессап не пришел домой. Рей пыталась убедить себя, что его задержали на студии, заставив работать сверхурочно, но она знала: никто не в силах заставить Джессапа делать что-то против его воли и уж конечно, никто не стал бы запрещать ему сделать один телефонный звонок. И если днем Рей считала, что Джессап просто решил над ней подшутить, то к ночи ей было уже не до шуток. Она была готова простить ему все, лишь бы он вернулся.

Рей включила радио, но от этого стало еще хуже. Жителей Голливуда призывали на ночь закрывать окна, если на них не было ставней. По бульварам рыскала стая одичавших, взбесившихся от жажды собак. Псы научились открывать задние двери домов и погреба. На Свитсер-авеню, на заднем дворе, где разводили райских птичек, собаки набросились на шестилетнего мальчика, пытаясь отогнать его от бассейна. К тому моменту, когда прибыла полиция, у ребенка уже была сломана шея. Полицейским удалось пристрелить одного колли. После вскрытия в желудке собаки были обнаружены весьма странные вещи: шелковый шарф, чьи-то маленькие косточки, которые так и не были идентифицированы, вода сапфирового цвета и три золотых кольца.

В два часа ночи Рей показалось, что одичавшие собаки стоят у нее под окном. С грохотом покатились консервные банки, по цементной дорожке застучали когти. Проверив защелки на окнах, Рей упала в кресло Джессапа, из которого тот любил смотреть, как она раздевается перед сном. На сей раз Рей раздеваться не стала, поскольку еще задолго до рассвета поняла, что гадалка была права. В семь часов утра Рей сварила себе кофе и, наливая его в чашку, заметила, как дрожит рука. Она снова уселась в кресло и стала ждать. В семь сорок пять Рей, наконец, получила то, чего так ждала: раздался телефонный звонок. Она мгновенно схватила трубку и внезапно поняла, что не может говорить — онемела от ночного ожидания.

— Рей, ты меня слышишь? — раздался в трубке голос Джессапа.

Судя по металлическому звуку, он говорил из телефонной будки. Что ж, по крайней мере, не из женской спальни.

— Ты будешь говорить или нет? — снова спросил Джессап.

— Буду, — ответила Рей и сама удивилась своему спокойствию.

Обычно, когда Джессап ее обижал, он вел себя так, словно пострадавшей стороной был именно он.

— Вчера я не ночевал дома, — сообщил Джессап, — если ты соизволила это заметить.

— О, соизволила, и еще как, — съязвила Рей.

На Джессапа нельзя давить — Рей прекрасно это знала, однако на этот раз не смогла сдержаться. Когда ее ледяной тон был услышан в телефонной будке, Джессап пришел в ярость, поскольку считал, что быть жестоким — исключительно его прерогатива.

— Ну-ка угадай, где я нахожусь? — спросил он. — В пустыне.

Теперь была ее очередь задавать вопросы.

— Может быть, хотя бы скажешь, в каком ты штате?

— Я в Калифорнии, — заявил Джессап. — В районе Барстоу. Думаешь, только у вас жарко?

— Ты не мог бы сказать, с кем ты сейчас?

— С кем что? — переспросил Джессап.

Эта игра ему явно нравилась.

— С кем ты сейчас находишься? — настаивала Рей.

— Мне просто захотелось увидеть пустыню, — сказал Джессап. — А может быть, захотелось побыть одному.

Немного помолчав, чтобы ее помучить, он наконец все объяснил. Его наняла одна кинокомпания, которой срочно понадобился водитель. Сообщив эту новость, Джессап, по всей видимости, ожидал поздравлений.

— Ты поэтому не ночевал дома? — спросила Рей.

— Какой-то дурак решил снимать кино, а я должен их возить, — произнес Джессап. — Разве это справедливо?

В эту минуту Рей думала о том, почему ей так плохо. Может быть, из-за кофе?

— Рей, — позвал Джессап. — Ты меня слушаешь?

Тогда она все поняла.

— Домой ты уже не вернешься, — сказала Рей, — верно?

— Съемки продлятся восемь недель, и за это время мне, наверное, удастся уладить дела с продюсером. Я ведь тоже мог бы попробовать себя в режиссуре.

— Джессап, признайся, — взмолилась Рей, — ты вернешься домой или нет?

— Конечно, вернусь, — ответил тот. — Через какое-то время.

Будущее казалось таким близким, что Рей ощущала его физически. Оно свешивалось с белого потолка, пряталось среди мебели.

— Как ты можешь так со мной поступать? — спросила Рей.

— Погоди, — ответил Джессап. — Не начинай. Рей, может быть, мне хочется сделать карьеру, и сейчас у меня появился шанс.

— Надо же! — воскликнула Рей. — А как насчет меня?

— Насчет тебя? — удивился Джессап.

Она швырнула трубку. Потом, даже стоя под душем, продолжала слышать треск, с которым трубка ударилась о телефон. Рей стояла под струей холодной воды, пока не замерзла, но когда захотела вылезти из ванны, то почувствовала, что от усталости не может с места двинуться. Тогда она села и заплакала. И не потому, что Джессап ее бросил, а потому, что, прожив с ним семь лет, она так и не научилась его понимать. На улице горячий ветер раскачивал стебли бамбука, росшего у дома. Когда они стучали друг о друга, начинало казаться, что рядом кто-то поет. Как же так получилось, что теперь она воспринимает Джессапа как некоего незнакомца, позвонившего ей из пустыни? Выходит, она его просто выдумала и все эти семь лет жила точно во сне. И теперь может просидеть в пустой ванне хоть до завтрашнего дня, и ничего это не изменит, а самый опасный из всех мужчин вот так взял и бросил ее в Лос-Анджелесе, и она осталась совсем одна.

Возле домика, расположенного на улице Трех Сестер, стояла увитая розами белая беседка. Розы цвели круглый год. Разумеется, ухаживала за ними не Лайла Грей — ее хватало лишь на то, чтобы поливать герань в своем садике. За розами ухаживал ее муж, Ричард, однако садовник он был никакой, а потому лимонное дерево у него росло криво, плющ залезал в окна, а опавшие цветы гибискуса устилали дорожку.

Казалось, само это место приносило одни несчастья. Когда-то здесь находилась небольшая усадьба, принадлежавшая трем молодым женщинам, трем сестрам, которые получили ее в качестве подарка от одного режиссера. Однако подарок этот не принес им счастья — женщины увяли, стали старыми и больными, а под конец вообще отказались выходить из дома. Когда в тридцатых годах усадьба была продана на аукционе, оказалось, что земля вокруг нее заросла настолько, что пришлось вызывать бульдозер, чтобы разровнять территорию. Затем здесь появились домики, но их владельцы тут же исчезали, уходя в криминал или просто разоряясь, лишь одно на улице Трех Сестер оставалось неизменным — здесь практически ничего не росло. И все же муж Лайлы, владелец автомастерской, утверждал, что растения никак не могут быть устроены сложнее, чем какой-нибудь «БМВ». И продолжал стоять на своем. Во время жары, когда поливные шланги включались не более чем на час, Ричард как безумный метался в поисках воды. Он старательно собирал в цинковое ведро воду, оставшуюся после принятия ванны и мытья посуды, и равномерно распределял ее между деревьями, чтобы каждому досталось хотя бы чуть-чуть. При этом он шутил, что любовь к растениям перешла к нему по наследству: его отцом был индеец из племени шиннекок, рабочий-мигрант, а матерью — еврейка из России, у которой даже бегонии не выживали на подоконнике. Когда Ричарду было девять лет, родители купили на Лонг-Айленде автозаправочную станцию, где не росло ничего, кроме диких цветов и сорняков.

Иногда, когда Ричард был занят стрижкой газона, Лайла смотрела на него из окна и прямо-таки видела, как буреет трава под ножами газонокосилки. В такие минуты ей нестерпимо хотелось бежать к мужу, чтобы умолять его прекратить работу. Они могли бы ликвидировать газон, сделав из него мощеную площадку, продлить выложенное плиткой патио, а все хилые деревья вырубить и пустить на дрова, которые пригодятся в дождливые зимние ночи. Но Лайла, взяв себя в руки, молча наблюдала за мужем и подходила к нему лишь за тем, чтобы предложить стакан лимонада. Если он считает, что сможет сделать газон зеленым, а чахлые кустики клубники — пышными и зелеными, пусть. В конце концов, кто она такая, чтобы давать ему советы? Но соседи видели, что в садике Ричарда и Лайлы способны расти лишь огромные алые розы, которые, судя по всему, вообще не нуждались не только в уходе, но и в воде. Ходили слухи, что эти розы когда-то росли перед домом трех сестер и что они были последними из сотен роз, некогда украшавших усадьбу.

Лайлу мало заботило то, что говорили о них люди, пусть даже это была полная глупость. Муж, напротив, верил почти всем сплетням, ходившим о ней, но Лайлу это ничуть не беспокоило, поскольку Ричард был уверен, что он единственный мужчина в ее жизни и что его жена настоящий медиум. Если он приходил домой и видел, что Лайла занята гаданием — свет в комнате приглушен, на столе лежит красная шелковая скатерть, — то на цыпочках выходил в коридор. Лайла не считала нужным объяснять, что ее предсказания зависят скорее от темных кругов под глазами клиентки или ее манеры крутить на пальце обручальное кольцо, словно золото раздражает ей кожу, а вовсе не от чая «Дарджилинг». Те мгновения, когда она ощущала в себе некое странное чистое знание, она приписывала интуиции, которой обладала в той же степени, что и все обычные люди. В глубине души Лайла считала глупостью страстное желание клиентки узнать свое будущее, уделом школьниц и одиночек. Но прошлое — это совсем другое дело. Прошлое могло выдавливать из легких последние капли воздуха. Стоило зазеваться — и прошлое пожирало тебя целиком, оставляя лишь пару косточек, серебряный браслет да десять полукружий ногтей. В последнее время, смотрясь в зеркало, Лайла видела только девчонку с такими густыми волосами, что их приходилось расчесывать дважды в день сделанной во Франции специальной щеткой с металлическими зубьями. Иногда, когда Лайла мыла посуду, ей начинало казаться, что ее затягивает в глубокий колодец, откуда невозможно выбраться. К счастью, каждый раз ее спасал Ричард, который заходил на кухню за журналом или клещами или просто хлопал дверцей холодильника, когда брал кусок пирога. Это мгновенно срабатывало — присутствие мужа возвращало Лайлу к действительности, в ее собственную кухню, где она чувствовала себя в безопасности.

Однако в ту ночь она находилась слишком далеко, и Ричарда рядом не было. Лайла увидела квартиру в Нью-Йорке, где когда-то выросла. В той квартире на окнах висели тяжелые портьеры, а по ночам батареи парового отопления издавали какой-то особый звук, похожий на плач, от которого сердце билось часто-часто. Лайле было восемнадцать, она жила дома. По утрам она посещала занятия по актерскому мастерству в пустом театре в Нижнем Ист-Сайде. Но родителей достали ее бесконечные разговоры о Бродвее и Голливуде, и они потребовали, чтобы Лайла нашла себе работу. Она устроилась официанткой в ресторане на Третьей авеню и как-то под вечер встретила там пожилую женщину по имени Хэнни, которая была готова предсказывать судьбу всего за пятьдесят центов. Хэнни боялись выставить вон: повара уверяли друг друга, что под длинным черным платьем у нее не ноги, а куриные лапы. Поговаривали, что вместо коленей у нее узловатая желтая плоть, а щиколотки поросли белыми перьями. Официантки шептались о том, что ее взгляд мог навести порчу и тогда человек начинал лаять как собака.

Когда Лайла приносила гадалке ее заказ — чайник с кипятком и булочку с изюмом, — девушка старалась не смотреть странной посетительнице в глаза и все же не могла не заметить, что, несмотря на страх, который внушала посетителям гадалка, она пользовалась необычайной популярностью. В июне, когда будущие невесты желали узнать свою судьбу, перед рестораном на Третьей авеню выстраивалась длинная очередь. Посетителями в такие дни были в основном женщины. Как завороженные, смотрели они на темно-красную банку, из которой Хэнни высыпала свой знаменитый чай. Бывало и так, что персоналу ресторана приходилось с головой уходить в работу, чтобы не слышать горьких рыданий, доносившихся с дальнего столика в углу, а иногда, когда предсказания оказывались совсем скверными, все ходили хмурые, а официантки, чтобы хоть как-то отвлечься, ели шоколадные батончики, рассыпчатые пирожные и инжир.

Лайлу так и тянуло к столику старой гадалки. Как только у нее выпадала свободная минута, девушка старалась подойти поближе и, потягивая колу с лимоном и льдом, внимательно прислушивалась к гаданию на чайных листьях. Было одновременно страшно и волнующе наблюдать за этим словно со стороны и вместе с тем ощущать, как совсем рядом с тобой разбиваются сердца и рушатся чьи-то надежды. Однако, хотя Лайла всегда ясно слышала жалобы каждого клиента, ей никогда не удавалось расслышать слова Хэнни. Обращаясь к клиенту, та что-то бормотала себе под нос так тихо, что невозможно было ничего разобрать. Лайла все ближе и ближе придвигалась к столику, пока однажды не обнаружила, что упирается локтем не в стену, а в костлявую спину Хэнни. Девушка в ужасе отскочила назад, уверенная, что уже сегодня в полночь будет выть на луну. Но пожилая женщина лишь улыбнулась и знаком пригласила ее сесть за столик. Отказаться Лайла была не в силах.

— Чем подслушивать, — сказала Хэнни, когда Лайла уселась напротив нее, — лучше сама чему-нибудь поучись.

С того дня Лайла, как только выпадала свободная минутка, шла к столику гадалки. Ей больше не нужно было напрягать слух, чтобы услышать, что говорит Хэнни. Когда во время гадания в чашке появлялся какой-нибудь новый знак, Хэнни хватала Лайлу за руку. На обратной стороне меню Хэнни записала самые важные знаки: стая птиц — к несчастью; ровная линия горизонта — к путешествию; четырехконечная звезда — вас предадут; пятиконечная — вам, наоборот, говорят правду.

Лайла начала практиковаться на своих родственниках и друзьях. Обладая природным даром определять, что происходит с человеком, девушка вскоре добилась определенных успехов. Одна из подруг матери дала ей доллар в награду за хорошие новости. Девушки, занимавшиеся в школе при театре, приносили в термосах горячую воду и банки с листовым чаем и просили Лайлу погадать, отдавая ей за это свои сережки и заколки для волос. В ресторане некоторые клиенты уже начали отдавать предпочтение гаданиям не Хэнни, а Лайлы и, заказав себе сыр или грибной суп, терпеливо дожидались, пока та освободится. Но даже спустя несколько месяцев, заглянув в чашку очередного клиента, Лайла видела в ней лишь размякшие чайные листья, а не будущее. Ей казалось, что она не предсказывает судьбу, а попросту грабит своих клиентов. Сколько она ни билась, будущее ей не открывалось, и когда она сказала об этом Хэнни, та издала какой-то странный горловой звук, ужасно похожий на кудахтанье.

— Если б ты только захотела, то увидела бы будущее, — сказала Хэнни. — Ты просто не хочешь его видеть.

В то время Лайла как раз влюбилась в своего преподавателя по актерскому мастерству, а потому могла думать только о будущем.

— Ответь мне на один вопрос, — заявила Хэнни. — Как думаешь, почему за все это время ты ни разу не попросила меня погадать тебе?

— Вероятно, я просто не верю в гадания, — честно призналась Лайла. — Наверное, потому я и не могу видеть будущее.

— Ты думаешь, только поэтому? — спросила Хэнни.

Черная юбка гадалки зашуршала, когда она наклонилась вперед и взяла Лайлу за руки. В тот день в ресторане фирменным блюдом было жареное мясо, и в воздухе стоял запах горелого лука. Он лез в горло, от него щипало глаза. Лайла весь день думала о том, как бы сбегать домой и вымыть голову, прежде чем она увидится со Стивеном. Стивен не только преподавал актерское мастерство — у него была роль второго плана в одной бродвейской пьесе, и каждый вечер по четвергам они встречались в его маленькой гримерной. Лайла уже решила, что наденет сегодня ситцевое платье с кружевным воротником, но сейчас, когда Хэнни взяла ее за руки, почему-то подумала, что нужно будет одеться потеплее. Внезапно ей стало холодно, а когда Хэнни сжала ее пальцы в кулаки, девушке показалось, что ледяной холод проник в самое ее сердце.

— Позволь дать тебе один совет, — сказала Хэнни. — Будь осторожна — иначе в один прекрасный день обнаружишь, что потеряла того, кого любишь действительно.

Но соблюдать осторожность в восемнадцать лет — это почти так же невозможно, как слушать советы стариков.

— Ты способна видеть будущее, — продолжала Хэнни. — Просто тебе нужно открыть глаза.

Пахло горелым луком, на кухне звенела посуда, шуршали черные юбки гадалки.

И теперь Лайле постоянно снился Нью-Йорк. Проснувшись, она продолжала слышать писк парового отопления и, сидя в постели и глядя на спящего мужа, в который раз задавала себе вопрос, наделена ли она, в самом деле, даром предсказывать будущее. Этой Рей Перри, несомненно, столько же лет, сколько могло бы быть ее собственной дочери. И может быть, Хэнни все-таки заблуждалась насчет ее способностей, поскольку если это и есть дар предвидеть будущее, то она прекрасно могла бы без него обойтись.

Джессап отсутствовал уже целую неделю, и Рей начала подозревать, что дела обстоят хуже, чем она думала. Город накрыло волной холодного воздуха, но Рей практически не замечала перемены погоды — она по-прежнему страдала от жары. Она пила воду кувшинами и мерила себе температуру, решив, что подцепила какую-нибудь ужасную лихорадку. Днем ее постоянно клонило в сои. Тогда она запиралась в кабинете Фредди и засыпала на его кушетке. Зато по ночам ей не спалось. Она ворочалась с боку на бок до тех пор, пока простыни не перекручивались, как клубок змей. Рей стала бояться темноты, а еще снов и ночных звуков, а также облаков, закрывавших луну. Придя домой, она не сводила глаз с телефона, хотя прекрасно понимала, что Джессап ей больше не позвонит.

В тот день, когда она собиралась еще раз встретиться с Лайлой Грей, Рей решила сходить за продуктами и даже дошла до овощных рядов. Но в кассы выстроились длинные очереди, персики оказались мятыми, а молоко еще не привезли, и Рей положила обратно редиску и лук. После этого ей сразу стало легче — не нужно было ни о чем думать. Вместо того чтобы свернуть направо и идти домой, Рей свернула налево и вскоре оказалась на улице Трех Сестер.

Рей постучала в дверь и, стоя на крыльце, едва не задохнулась от густого аромата роз. У нее внезапно подкосились ноги. Когда Лайла открыла дверь, девушка стояла, согнувшись пополам.

— Не понимаю, что со мной случилось, — сказала Рей, когда Лайла помогла ей войти в комнату. — Я вдруг потеряла сознание.

Честно говоря, Лайла запаниковала. Она отправилась на кухню только с одной целью: принести Рей воды, чтобы привести ее в чувство и как можно скорее выпроводить из дома. Стоя возле раковины, Лайла налила себе стакан воды, залпом выпила его, сполоснула стакан под краном и вновь наполнила водой. В столовой Рей принялась жадно пить, не замечая пристального взгляда Лайлы.

— Я хочу, чтобы вы мне погадали, — попросила Рей.

На Лайле были черные слаксы и белая хлопчатобумажная блузка. Без тюрбана и серебряных браслетов она выглядела совершенно обыкновенно — таких женщин можно встретить в очереди на рынке, и Рей даже показалось, что просто смешно просить Лайлу предсказать будущее.

— Ко мне приходят только по записи, — твердо заявила Лайла.

Она была готова сказать все, что угодно, лишь бы поскорее избавиться от Рей.

— Мне очень нужно, — доверительно сообщила Рей. — Человек, которого я люблю, меня бросил.

— Если вы пришли ко мне именно поэтому, то могу сказать, что таких, как вы, наберется не меньше половины Голливуда.

Рей чувствовала, что куда-то проваливается.

— Вы не поверите, — сказала она, — но мне кажется, что я теряю сознание.

— О нет! — воскликнула Лайла. — Только не здесь.

И быстро прошла на кухню за уксусом, который тут же поднесла к носу Рей. Когда та немного пришла в себя, Лайла распахнула входную дверь.

— Вы правы, мне нужен воздух, — поблагодарила ее Рей. — И может быть, еще немного воды.

— Что-нибудь еще? — фыркнула Лайла, забирая пустой стакан.

— А можно мне крекер? — попросила вдогонку Рей.

Лайла вернулась с коробкой пшеничных хлебцев и еще одним стаканом воды, пообещав себе, что ровно через пять минут выставит Рей за дверь.

— Удивительно вкусный, — сказала Рей, откусив кусочек хлебца.

— Мне кажется, вы не совсем понимаете, — продолжала настаивать Лайла. — Я провожу сеансы гадания только по предварительной записи. Я не принимаю любого, кто зайдет ко мне с улицы.

— О-о-о… — протянула Рей.

К этому времени она успела сунуть в рот вторую половину хлебца, но внезапно почувствовала себя так неловко, что перестала жевать. Хлебец начал разбухать, раздувая щеку.

Если бы Рей не выглядела такой трогательно-беспомощной, Лайла никогда не села бы напротив нее в кресло-качалку и не спросила бы:

— Когда он вас оставил?

— Неделю назад, — ответила Рей. — Если бы я знала, что он обязательно вернется, я ждала бы сколько угодно. Честное слово.

— Двадцать пять долларов, — сказала Лайла. — И я не беру чеки.

Рей полезла в кошелек и отсчитала две десятки и одну пятерку.

— Надеюсь, вы понимаете: то, что я вам скажу, может вам не понравиться, — предупредила Лайла.

— Мне все равно, — согласилась Рей. — Я ко всему готова. Говорите смело все, что знаете.

Но делать этого Лайла не собиралась, решив, что будет гадать не для Рей, а для себя. Однако для того чтобы сходить на кухню и налить в чайник воды, ей пришлось собрать в кулак всю волю. На то, чтобы поставить чайник на плиту, казалось, ушла целая вечность. Время начало тянуться ужасно медленно: в такие минуты появляется ощущение, что все чувства притупляются. Когда вода начала накипать, Лайла выглянула во двор. Ричард стоял па стремянке и срывал с дерева лимоны. Его окликнул сосед, и мужчины принялись обсуждать какое-то удобрение. Через некоторое время Лайла перестала слышать их голоса. Не слышала она и стука лимонов, которые Ричард бросал в корзину. Вместо этого ей слышалось шуршание черных юбок Хэнни, когда та, отпрянув, прижалась к стене. Лайла привела Стивена в ресторан, чтобы познакомить его с Хэнни. Теперь-то она понимала, что ей не следовало этого делать. Хэнни продолжала смотреть куда-то сквозь Стивена даже после того, как одарила его самой обаятельной своей улыбкой, против которой не мог устоять ни один человек. Когда он попросил ее погадать, она громко рассмеялась — и при звуках этого леденящего душу смеха, эхом отозвавшегося на кухне, повара положили ножи, которыми крошили картофель, и смущенно переглянулись.

— Лайла так много мне о вас рассказывала. Неужели вы откажетесь мне погадать?

Хэнни ничего не ответила, но бросила на него испепеляющий взгляд, который чуть было не прожег в Стивене дыру.

— Мне не нужны чайные листья, чтобы узнать его будущее, — сказала она Лайле, словно Стивена и не было рядом.

Стивен встал и отошел к стойке бара, даже не оглянувшись. Лайла оказалась между ним и Хэнни. Теперь и Хэнни не смотрела в ее сторону, а когда Лайла хотела взять ее за руку, та, казалось, слегка отодвинулась. И Лайла приняла решение: она встала и направилась к Стивену. Тот обнял ее за плечи, но она могла поклясться, что делает он это в основном из-за Хэнни. Разумеется, ответ Хэнни относительно его будущего только раззадорил Стивена, и после того случая он упорно просил Лайлу погадать ему на чайных листьях. Но даже тогда Лайла, по-видимому, что-то предвидела, поскольку решительно отказывалась гадать.

Стивен вырос во Флориде, и Лайла, находясь с ним рядом, мечтала об апельсинах, соленой воде и бесконечных белых пляжах, где не было ни души. Ради Стивена она была готова на все, и когда он решил, что Хэнни плохо на нее влияет — какая-то сумасшедшая может внушить впечатлительной девчонке все, что угодно, — Лайла перестала подсаживаться за столик старой гадалки, а вскоре и совсем забросила свои гадания. Она выкинула банки с чаем, которые держала на кухне, а своим тетушкам и подругам сказала, что это была всего лишь игра. Но, обслуживая клиентов, Лайла постоянно ощущала на себе пристальный взгляд Хэнни. От этого девушка сразу становилась неуклюжей и постоянно проливала воду или горяченный суп. Лайла очень скучала по тем часам, когда посетителей бывало немного и она садилась за столик Хэнни и просила ее рассказать что-нибудь о своей родине — маленьком городке, отрезанном от мира густыми лесами, где росли только сосны и горная лаванда. Теперь Лайла с содроганием вспоминала то время. Хотя она старалась не замечать разочарования на лице Хэнни, ей становилось ясно, что единственный выход из создавшегося положения — порвать с Хэнни окончательно. Лайла уволилась из ресторана и нашла работу в другом ресторанчике, где можно было не опасаться, что официантки станут болтать с клиентами.

Кроме того, на любовном фронте тоже не все шло гладко: Стивен был женат. Но ведь люди, случается, разводятся, и поэтому наличие у Стивена жены означало для Лайлы лишь то, что им нельзя встречаться у него дома. Их свидания проходили в его гримерной или на квартире одной из его приятельниц-актрис, часто уезжавшей на гастроли. Иногда они совершали в ее квартире мелкие кражи в виде банки сардин, стаканчика со сливками, стеклянных сережек. Эти кражи связывали их крепче, и когда они лежали в хозяйкиной постели, Лайла почти явственно видела их совместное будущее. По воскресеньям, когда Стивен бывал свободен, они спали допоздна, их поцелуи тянулись до бесконечности, а в чашке утреннего чая с двумя ложечками сахара не было ни одного чайного листа.

Однако чаще всего им приходилось встречаться в гримерной Стивена. И Лайла, как ни старалась, все же не могла удержаться, чтобы не взглянуть на маленькую фотографию его жены. Нельзя сказать, чтобы он лгал Лайле или пудрил ей мозги. Когда пьеса с его участием была снята с репертуара, Стивен решил уехать на лето в штат Мэн — там был дом, принадлежавший семье жены. Стивен называл его коттеджем, но Лайла видела фотографию дома. Это был огромный белый особняк, стоящий на мысу полуострова, вдающегося в залив, который с октября по май обычно покрывался льдом. Этот дом преследовал Лайлу во сне: по его комнатам гулял холодный ветер, превращая каждый предмет в лед. Даже ручки кресел-качалок на веранде были покрыты инеем. Лайла стала относиться к дому как к своему врагу, чувствуя, что очень скоро он заставит ее расстаться со Стивеном навсегда.

Она делала все, что в ее силах, чтобы пьеса с участием Стивена шла как можно дольше. На собственную зарплату покупала билеты, которые потом раздавала дальним родственникам и соседям. Каждый вечер она звонила в кассу театра, и каждый вечер ей отвечали, что непроданных билетов остается все больше. Наконец Стивен сообщил, что пьесу снимают. В глубине души Лайла сознавала, что, будь у нее больше времени, она сумела бы убедить Стивена не бросать ее ради дома в Мэне. Но понимала она и другое: битву с этим пустым и холодным домом ей не выдержать, слишком уж ненадежно ее оружие — всепоглощающая страсть и молодость. Однако, поняв, что она все равно его потеряет, Лайла решила хотя бы не портить их последнее свидание. Разумеется, оно было испорчено, даже не начавшись: когда она вошла в гримерную, то первое, что увидела, были чайник с кипятком и чай. Стивен принялся слезно просить ее погадать. Лайла знала, что отказ его жутко разозлит, начнется ссора и все закончится слезами. А потом Стивен тихо скажет, что не может видеть женских слез, и попросит ее уйти. Поэтому Лайла молча уселась за маленький плетеный столик и стала смотреть, как Стивен пьет чай. Его жесты, руки, то, как он берет чашку, едва не разбили ей сердце.

— Мне хочется знать, буду я знаменит или нет, — произнес Стивен. — Впрочем, если нагадаешь сказочное богатство, возражать не стану.

Он встал за ее спиной, положил руки ей на плечи и склонился над ней. Лайла чувствовала, как его дыхание щекочет ей шею. И, даже не глядя на чайные листья, она уже заранее знала, что на дне чашки увидит четырехконечную звезду.

И Лайла сказала ему именно то, что он хотел услышать:

— Я вижу, что у тебя будет все, что ты хотел иметь.

Но когда Стивен на секунду отвернулся, быстро сунула в чашку палец и перемешала чаинки. Лайла по-прежнему не верила в те знаки, читать которые ее научила Хэнни, но придумывать будущее было гораздо легче, особенно когда рядом чувствовалось горячее дыхание любовника. Каждое следующее предсказание было лучше предыдущего. Его дети будут плавать, как рыбы, и в два года уже будут знать алфавит. Лето он будет проводить на своем ледяном заливе, а что касается славы, то имя его останется в веках.

Чтобы ее поддразнить, Стивен бросил на стол доллар, а затем подхватил ее на руки и понес на кушетку. Но, даже лежа в его объятиях, Лайла не могла смотреть ему в глаза. Она глядела на маленькое окошко, затянутое густой черной сеткой. В ту ночь луна была такой огромной, что ее свет проникал даже сквозь сетку, освещая всю комнату. Они занимались любовью, но Лайла чувствовала, как тают ее силы. Лунный свет окутывал ее, словно простыня. Ее кости стали хрупкими, как лед, кожа под ногтями внезапно посинела. И чем сильнее сжимал ее в объятиях Стивен, тем более одинокой она себя чувствовала. Лайла словно улетала куда-то далеко, прочь от земли, туда, где воздух прозрачен и царит вечная зима, где от морозного воздуха болят легкие и слезятся глаза.

Лайла протянула руки — ей захотелось коснуться луны. Чтобы обнять любовника, нужно было выйти из собственного тела. Она видела самое себя: вот она лежит на кушетке рядом со Стивеном. Ее руки и ноги покрыты водяной пеной, рот широко открыт. Глупенький Стивен наверняка думает, что сейчас она находится возле него. Там, высоко в небе, она стала невесомой, ее волосы превратились в перья, такие черные, что было невозможно разглядеть их в ночи. И тогда в нее вошел свет, и она увидела будущее. Оно разворачивалось перед ней клеточка за клеточкой, секунда за секундой. Сначала ей показалось, что она слышит хлопанье крыльев какой-то птицы, но, прислушавшись, поняла, что это стук еще одного сердца.

На следующий день Лайла стояла возле ресторана и ждала, когда он закроется. Войти внутрь, как обычный посетитель, она не рискнула и потому решила, что пойдет за старой гадалкой до самого ее дома. Ночь была холодной, воздух — влажным. Следуя за Хэнни, Лайла старалась держаться на расстоянии примерно одного дома. Она очень боялась, что ее обнаружат и что ей придется просить погадать прямо на улице. Они шли довольно долго, Хэнни петляла по лабиринтам улиц, вышла в Челси, затем спустилась к реке. Мостовые были вымощены булыжником — никто не удосужился их заасфальтировать. Не было видно ни одной машины, не чувствовалось и подземных толчков от проходящих поездов метро. Здесь практически никто не жил: только несколько старушек, таскавших свои пожитки в бумажных мешках или наволочках и обитавших в старых заброшенных домах вместе с одичавшими кошками — быстрыми и вечно голодными охотниками на голубей, которых они подкарауливали на пожарных лестницах.

Когда Лайла окончательно перестала понимать, в каком направлении они идут — на запад или на восток, — Хэнни остановилась возле старого многоквартирного дома и вошла внутрь. Лайла увидела, как в одной из квартир зажегся свет, а в окне показался огромный темно-рыжий кот — не такой, как его одичавшие сородичи. И вскоре — Лайла была в этом уверена — в воздухе разнесся аромат свежеиспеченного хлеба. Стоя на улице, Лайла попыталась представить себе, что было бы, если бы она вошла в дом: внутри тепло и тихо, на столе — хлеб, масло и чай. Здесь можно проспать всю ночь и не услышать даже дуновения ветерка. А если здесь спрятаться, то никто не найдет тебя до тех пор, пока ты сам этого не захочешь.

Лайла вспомнила свою мать и свою комнату, где жила с рождения. Хэнни наверняка ждет, что она постучит в ее дверь, но Лайла внезапно почувствовала острую тоску по дому. Она запаниковала и бросилась бежать. Было уже темно, небо на горизонте стало пурпурным, и Лайле казалось, что из дома доносятся какие-то странные звуки, словно птица пытается вырваться из силков. Лайла боялась заблудиться и все же бежала не останавливаясь. Вскоре послышался гул проезжающих автобусов, и Лайла обнаружила, что смотрит вверх, на звезды, которые привели ее на Десятую авеню.

В ту ночь, лежа в постели, Лайла не могла уснуть. На следующий вечер она вернулась к ресторану и снова пошла за Хэнни, но та, свернув за угол Десятой авеню, внезапно исчезла. Не зная дороги, Лайла долго плутала по лабиринту улиц, и к тому времени, когда, шатаясь от усталости, она, наконец, вышла к знакомой улице, по ее щекам ручьем текли слезы. Вчера у нее был шанс, который она упустила. Хэнни наверняка ее видела, но теперь перестала ей доверять и, значит, не хотела показывать, где живет. Потом в течение нескольких недель Лайла пыталась собраться с духом, чтобы пойти и поговорить с Хэнни. У нее даже появилась навязчивая идея: Хэнни непременно должна ей погадать. Лайла просто умирала от желания узнать, что ждет ее в будущем, но с каждым днем ей становилось все тревожнее и все более одиноко. По номам ей снился Стивен: он спал в гамаке на веранде дома в Мэне. Ей снились птицы и золотые обручальные кольца, и в своей спальне она больше не чувствовала себя в полной безопасности. Она перестала посещать занятия по актерскому мастерству. Новый преподаватель со Стивеном и рядом не стоял, а кроме того, Лайла уже поняла, что актриса из нее никакая. В июле она вновь пошла к своему ресторану и, хотя внутрь войти не рискнула, все же почувствовала себя чуть храбрее. К концу месяца Лайла уже была готова встретиться с Хэнни, смело пройти мимо официанток и поваров и попросить, чтобы ей принесли пакетики с чаем.

Она так и не поняла, что в тот вечер Хэнни ее попросту не заметила. Она вовсе не собиралась прятаться от Лайлы, водя ее по переулкам и мощеным улочкам. Не узнала Лайла и еще одного: когда Хэнни, прищурившись, заглядывала в чашку, она делала это не потому, что пыталась разглядеть будущее, а потому, что была слепа на один глаз. Каждый день Хэнни, сидя за своим столиком в углу, ждала Лайлу. Но когда Лайла наконец набралась смелости, чтобы подойти к Хэнни, необходимость в гадании уже отпала — после двух месяцев отсутствия менструации она и сама все поняла.

Наблюдая за тем, как закипает вода в чайнике, Лайла старалась не думать о старой гадалке. Она посмотрела в окно: муж спускался со стремянки. Но Лайла видела лишь лунный свет, слышала царапанье кошачьих когтей о пожарную лестницу и чувствовала сырой, холодный воздух, от которого становилось зябко.

Во дворе Ричард включил садовый распылитель. Жара ушла, городские власти сняли ограничения на воду, и теперь из всех садов доносился запах влажной земли, от которого становилось тоскливо на душе — вспоминалось все, что ты когда-то имел и потерял. Чай был давно готов, Рей ждала, но Лайле было так холодно, что идти в столовую не хотелось. Беременным она гадала дважды. В обоих случаях на поверхности воды появлялся знак крошечного неподвижного ребенка. Затем знак опускался на дно чашки. Разумеется, Лайла лгала, но когда она начинала непроизвольно всхлипывать, клиентки принимали это за слезы радости за них. Если знак ребенка появлялся в третий раз, Лайла вновь не находила в себе сил сказать, что ребенок, которого она видела, не двигается, не дышит и не открывает глаз. И Лайла решила, что, как бы ни легли чаинки на сей раз, она скажет Рей только о ее беременности, и больше ничего. Она возьмет с нее двадцать пять долларов, свернет их и положит в карман, а когда Рей уйдет, будет стоять, прислонившись спиной к двери, и плакать. Когда собираешься кому-то сказать, что теперь его жизнь кардинально изменится, можно не торопиться. К тому же солнце светило так ярко и ласково, что Лайла тихо выскользнула за дверь и побежала через патио к мужу, чтобы обнять его, крепко-крепко прижаться.

После гадания Рей очень хотелось с кем-нибудь поговорить, но Джессап в дружбу не верил, а потому поговорить ей было не с кем.

«Знаешь, что обычно бывает? — говорил он. — Как только у тебя появляется друг, так сразу ему что-то от тебя надо. Потом тебе начинают рассказывать о своих бесконечных неприятностях. А уж после этого берегись: они понимают, что наболтали лишнего, это начинает их беспокоить и ты им больше не нужен, так как знаешь все их секреты».

Но сейчас Рей отчаянно хотелось иметь подругу, женщину, которая сказала бы ей, что Лайла ошиблась. Но по здравому размышлению Рей пришла к выводу, что любая женщина сказала бы ей, что распухшие ноги и камень внизу живота — не что иное, как признаки беременности. Теперь задержка составляла четыре недели. Рей потеряла вкус к кофе. Однако больше всего ее страшила не сама перспектива беременности, а то, что придется рассказать обо всем Джессапу, который на дух не выносил детей. Он называл детей мелюзгой и частенько говорил, что сирот следовало бы сажать на плавучие льдины и отправлять в холодное синее море.

Как-то раз Рей чуть было не сказала Джессапу, что он будет отцом. Они тогда жили в Мэриленде, в квартире с садиком. Стоял жаркий сентябрь, и вокруг не было ни души — люди находились там, где работали кондиционеры. Это была их первая квартира, и Рей хотелось, чтобы все было, как полагается. Она научилась готовить — настоящий подвиг для нее, так как от матери она практически ничему не научилась. Каждый раз, когда Кэролин отправлялась на кухню, Рей разражалась слезами: один только вид матери, нарезающей лук или тянущейся к бутылке с оливковым маслом, выводил Рей из равновесия. С каким удивлением узнала бы теперь Кэролин, что ее дочь покупает свежую голубику, чтобы сварить из нее джем, сама выращивает томаты для супа гаспаччо и плавит шоколад, чтобы взбить из него мусс. Когда Джессап приходил с работы, стол был уже накрыт, свечи горели. Но сначала Рей приходилось ждать, когда Джессап приведет себя в порядок. Он работал в строительной компании и еще в какой-то местной школе, поэтому приходил домой, весь пропитанный красной пылью. Каждый вечер, пока Джессап отмокал в ванне, Рей смотрела, как постепенно оплывают свечи, и думала о девчонках из школы, с которыми приходилось встречаться Джессапу. Рей была уверена, что если когда-нибудь она его потеряет, то навсегда запрется в комнате с кондиционером и уже не выйдет оттуда. А то, что она теряет Джессапа, Рей чувствовала постоянно, даже когда из кожи вон лезла, чтобы ему угодить.

Однажды вечером она подала на обед эскалопы с молодой фасолью. Джессап взял вилку и принялся задумчиво возить ею по тарелке, словно не знал, что делать с едой. Он сильно загорел, работая на свежем воздухе, его голубые глаза сияли ярче обычного.

— Да-а, — произнес он, пытаясь поддеть на вилку фасолину, — тебе что, нравится вся эта возня?

Рей все утро потратила на то, чтобы найти хорошие эскалопы; в духовке доходил малиновый кекс.

— Я думала, ты любишь эскалопы, — робко сказала она.

— Я? — удивленно спросил Джессап. — Дая лучше гамбургер съем.

Джессап все-таки съел эскалоп, но Рей видела, что для этого ему пришлось сделать над собой усилие. И тогда она забросила поваренную книгу — в конце концов, зачем разбиваться в лепешку для того, кто не в состоянии отличить gato au chocolat от замороженного торта фирмы «Сара Ли». Однако, перестав готовить еду, Рей вскоре обнаружила, что ей нечего делать, кроме как смотреть на часы и ждать Джессапа. Каждый день, когда он возвращался с работы, Рей так этому радовалась, что, не дожидаясь, когда он примет ванну, тянула его на пол, где они занимались любовью, после чего Рей была вся вымазана красной грязью, которую притаскивал на себе Джессап. Потом он шел в ванную комнату, а она оставалась на кухне, не в силах понять, почему ей так одиноко, а когда ванна была готова и Джессап звал Рей к себе, она закрывала глаза и делала вид, что не слышит. Через какое-то время он, должно быть, решил, что ей просто нравится бывать одной, поскольку, как бы сильно он ее ни хотел, получив удовлетворение, Джессап оставлял ее одну, словно они были незнакомы.

Именно тогда Рей начала подозревать, что забеременела. Появились некоторые признаки: месячные приходили с опозданием, к тому же она поправилась на целых пять фунтов. Но самым поразительным было то, что Рей внезапно захотелось поговорить с матерью. Однажды, когда Джессап был на работе, Рей позвонила домой. Голос матери, которая сняла трубку, пронзил Рей насквозь. Сделав над собой усилие, она небрежно бросила:

— Это я. Мы живем в Мэриленде.

— Замечательно, — отозвалась Кэролин. — А отец меня уверял, что вы в Калифорнии. Он считает, что таких людей, как твой Джессап, непременно тянет на Западное побережье.

— Мама, — сказала Рей, словно со времени их последнего спора не прошел целый год, — я звоню тебе не для того, чтобы говорить о Джессапе.

— Я все пыталась понять, почему ты с ним сбежала, но не смогла, — ответила мать.

— Вот и не пытайся, — сказала Рей. — Тебе никогда этого не понять.

— Ты не могла бы позвонить отцу и сказать, что сожалеешь о том, что сделала? Скажи ему, что совершила ужасную ошибку.

— Но я не совершала никакой ошибки! — воскликнула Рей.

— Значит, возвращаться домой ты не собираешься? — спросила Кэролин.

— Не знаю, — честно призналась Рей.

— Впрочем, это не имеет значения, — заметила Кэролин. — Отец все равно не разрешит тебе вернуться, пока ты ему не докажешь, что изменилась в лучшую сторону.

— А ты с ним согласна? — спросила Рей, почувствовав, что ее бросает в жар.

Кэролин не ответила.

— Мама! — настаивала Рей. — Ты с ним согласна?

— Да, — ответила Кэролин, — согласна.

Возле дома послышался шум подъехавшего «олдсмобиля». Рей подошла с телефоном к окну и приподняла занавеску. Джессап уже вылез из машины и теперь снимал голубую хлопчатобумажную куртку.

— Мне нужно идти, — сказала Рей.

— Я еще не закончила, — возразила мать. — Ты что, не понимаешь?

Джессап был уже возле двери; постучал, но Рей не ответила, и он принялся шарить в кармане в поисках ключа.

— Я позвонила тебе, чтобы сказать, что со мной все в порядке.

Но еще никогда в жизни Рей не было так одиноко. Сейчас войдет Джессап и, если узнает, что она говорила с Бостоном, устроит ей сцену. Скорее всего, он предложит ей сесть в автобус и катиться в свой Бостон, если уж ей так здесь надоело. Рей знала, что сделать этого она не сможет: в ее бывшей комнате наверняка сменили мебель, да и замки на дверях тоже поменяли.

— Ты мне только за этим позвонила? — тихо спросила Кэролин, словно надеялась, что сейчас Рей скажет, как скучает но ней.

— Мне правда нужно идти, — ответила Рей, повесила трубку и побежала открывать Джессапу дверь.

В ту ночь она не могла уснуть. Она сидела в столовой, не включая свет, держа телефон на коленях. Она набрала код Бостона, затем номер справочной метеосводок. В Бостоне было гораздо холоднее — всего четыре градуса, — к утру иней покроет газоны и капустные грядки в огородах позади домов. По ночам, когда Рей не спалось, она просила Джессапа обнять ее, что он и делал. Он даже мог посидеть с ней и посмотреть какой-нибудь фильм по телевизору, если бывал в хорошем настроении. Однако в тот день Рей хотелось видеть только одного человека — свою мать. Закрыв глаза, она ощущала запах ее духов, чувствовала, как холодны подоконники в ее спальне на третьем этаже, когда в небе сияет полная луна, а на стекле образуется паутинка инея.

Начало светать, и Рей прошла в ванную. Заметив следы крови у себя на ноге, она села на край ванны и расплакалась. Небо стало жемчужно-серым и ночные сверчки еще не умолкли, когда Рей забралась в кровать и легла рядом с Джессапом. Тот спал, так крепко вцепившись в подушку, что даже костяшки пальцев у него побелели. Когда Рей прикрыла его простыней, Джессап проснулся.

— Мне снился сон, — пробормотал он.

— Знаю, — ответила Рей. — Я на тебя смотрела.

— Было лето, — продолжал Джессап. — В небе сиял миллион звезд, а я стоял и ждал тебя возле твоего дома, но ты меня не видела.

— Я тебя видела, — сказала Рей, обняв Джессапа, но он уже спал.

После той ночи Рей не раз пробовала заводить разговор о детях, однако реакция Джессапа каждый раз была одинаковой.

— Посмотри на меня, — говорил он. — Я что, похож на чьего-нибудь отца?

И Рей приходилось признать, что не похож. Даже в самых смелых мечтах она не могла себе представить, чтобы Джессап менял пеленки в два часа ночи или покупал в магазине детскую кроватку.

— Ребенок сразу встанет между нами, — предупреждал ее Джессап. — Ты этого хочешь? Если так, я согласен — давай пойдем в спальню и совершим самую большую ошибку в нашей жизни.

Однако на этот раз все было по-другому. На этот раз Джессапа рядом не было, и некому было сказать Рей, что они совершили ошибку. Джессап находился в пустыне, где от лунного света ночью было холоднее, чем зимой в Бостоне. Он ворочался во сне, не зная, что решила Рей, а решила она вот что: нравится это Джессапу или нет, но ему все же придется стать чьим-то отцом.

Рей села в автобус до Барстоу в такой день, когда один только взгляд на небо наводил на мысль о небесах обетованных. Через некоторое время поток автомобилей поредел, дорога стала свободнее. Каждый пассажир автобуса нес на себе частичку пустыни, а в проходе между сиденьями уже лежал тонкий слой песка. Даже сквозь запыленные окна было хорошо видно небо невероятной голубизны, обочины густо поросли туберозой, пахнущей так сладко, что к ним слетались пчелы величиной с человеческую ладонь.

В полдень небо побелело от жара, и Рей впервые в жизни увидела настоящий мираж. Вдоль горного уступа выстроилась стая койотов, но когда Рей моргнула, их уже не было. Вдали не было ничего, кроме розового песка и низких фиолетовых туч, к тому же в это время дня койоты никогда не выходят. Обычно они дожидаются, когда спадет жара, и только тогда спускаются с гор. Они бродят небольшими стаями вокруг стоящих на отшибе домов и иногда издают странные гортанные звуки, словно умирают от одиночества.

Когда Рей вышла из автобуса, на нее обрушилась волна сухого воздуха, который едва не обжег ей легкие. Отыскав ближайшую телефонную будку, Рей принялась обзванивать все гостиницы. Съемочная группа Джессапа проживала в «Холидей-инн» на шоссе номер семнадцать, однако портье сообщил ей, что все уехали на съемки. Рей взяла такси и поехала в гостиницу, надеясь, что в номере Джессапа она сможет принять душ и заказать еду, но портье отказался дать ей ключ от номера. В общем, он был прав — кто она такая? Они с Джессапом даже не были официально женаты.

К тому времени, когда ей, наконец, принесли приготовленный на гриле сэндвич с сыром, который она заказала в ближайшей кофейне, Рей была в ярости. Похоже, Джессап специально не женился нa ней, чтобы в один прекрасный день ее вышвырнули из его номера в «Холидей-инн». Ей очень хотелось, чтобы они поженились, но Джессап считал, что это глупо. Ну что может изменить клочок бумаги? В доказательство он приводил в пример своего отца, который не требовал от матери Джессапа развода до тех пор, пока не исчез. После этого Джессап переходил к родителям Рей, которых называл самой несчастной парой на земле.

— У нас все будет по-другому, — убеждала его Рей.

Кэролин выходила замуж в голубом костюме, словно к этому времени оставила все надежды. Рей решила, что на своей свадьбе она будет в длинном белом платье.

— У нас и так все по-другому, — ответил Джессап. — Мы не муж и жена.

Обдумав его слова, Рей страшно испугалась: если Джессап внезапно умрет, у нее даже не будет права устраивать его похороны. Вся в черном, она будет стоять в сторонке в аэропорту Лос-Анджелеса, куда привезут гроб с телом Джессапа, чтобы отправить его матери в Бостон.

— Об этом не беспокойся, — сказал ей Джессап. — Если что, я пошлю матери открытку, где напишу, что завещаю тебе мой «олдсмобиль» и мое тело.

Выйдя из кофейни, Рей села возле бассейна. Если бы ее пустили в его номер, как бы она там все устроила! Она заказала бы горы фруктов и холодное шампанское. Но вместо этого Рей, пошарив в сумочке, выудила несколько монет и купила в ближайшем автомате бутылку содовой. Жара все усиливалась, и люди уже не осмеливались выходить из помещений с кондиционерами, а она так и сидела на пластиковом стуле возле бассейна — и все потому, что Джессапу, видите ли, не захотелось оформить их отношения. Больше всего ее удручало то, что он уехал на съемки, — нет ничего хуже, чем, проделав долгий путь на автобусе, выяснить, что тебя даже некому встретить.

Последний раз она совершила такую длинную поездку, когда ей было восемь лет. Они с матерью поехали в домик в Веллфлите, который Кэролин сняла на лето. Они отправились пораньше, чтобы подготовиться к приезду отца Рей. Путешествие было неприятным: Кэролин укачало и водителю пришлось остановиться на шоссе номер три. На глазах у пассажиров автобуса Кэролин стояла у обочины и пыталась справиться с приступами дурноты.

— Все в порядке, ничего страшного, — сказала она Рей, вернувшись в автобус, но Рей видела, как судорожно сжимали кожаное сиденье скрюченные побелевшие пальцы матери.

Когда они, наконец, добрались до Веллфлита, Рей тоже укачало. Затем выяснилось, что Кэролин забыла ключи, и им пришлось лезть в дом через окно. Рей стояла в темной гостиной, пока мать ощупью искала выключатель. По телу Рей бегали мурашки. Затем Кэролин уложила ее в кровать, но Рей не спалось. Она слышала стрекотание сверчков и шуршание жуков, застрявших между оконными рамами. Неровные стены дома поскрипывали, в трубе, где свила гнездо сова, слышалось глухое уханье. Кэролин тоже не могла уснуть. Она пришла в комнату Рей и села на край кровати.

— Знаешь, у тебя ведь не случайно рыжие волосы, — сказала Кэролин, закуривая сигарету. К потолку поплыли колечки дыма. — Когда я тебя носила, у меня была пара красных туфель из Италии. Носить я их не могла, потому что они были на шпильках, а у меня распухли ноги, но иногда, оставшись одна, я доставала эти туфли, чтобы просто походить в них по дому. Вот почему ты родилась с рыжими волосами.

— А вот и нет, — возразила Рей.

Шуршание светлячков стало тише, хотя из окна еще были видны крохотные огоньки.

— Спорю на что угодно, что это так, — упорствовала Кэролин.

— А если бы у тебя были темно-фиолетовые туфли? — бросила вызов Рей.

— Тогда у тебя были бы такие черные волосы, что в темноте они казались бы фиолетовыми.

— А если бы зеленые? — спросила Рей.

— Твои волосы были бы совсем светлыми, а в воде становились бы зелеными.

Засыпая, Рей забыла о происшествии в автобусе, а уханье совы теперь звучало успокаивающе, как биение сердца. Но когда к ним приехал отец, Рей начала понимать, что между родителями что-то происходит. Обычно они спорили по любому поводу — теперь же почти не разговаривали. В доме стояла удушливая тишина, но однажды в воскресенье Рей обнаружила на крыльце нечто такое, после чего решила, что август — не такой уж плохой месяц. На крыльце лежала обувная коробка, внутри которой находилась пара чудесных ярко-красных пляжных сандалий. Рей их примерила — сандалии оказались точно по ноге, словно были сделаны специально для нее.

Сначала она хотела войти в дом, чтобы поблагодарить мать за подарок, но, решив, что сандалии существуют для того, чтобы их носить, отправилась на пляж. Она вбежала в воду прямо в сандалиях, а потом прошла в них не менее двух миль. В общем, домой она вернулась лишь к обеду. На заднем дворе, у колонки с водой, Рей сполоснула сандалии. Она остановилась возле пышного апельсинового дерева, покрытого белыми цветами. Кэролин сидела на крыльце и тяжело дышала, совсем как тогда, во время поездки на автобусе, когда она попросила водителя остановиться. Отец стоял на кухне и смотрел на нее через окно:

— Если ты так несчастна, то почему бы тебе не уехать?

Небо было синим, как чернила. Рей облизнула губы и почувствовала во рту вкус соли. Налетел ветерок, и юбка Кэролин поднялась, как хвост воздушного змея. В тот миг Рей больше всего на свете хотелось, чтобы у матери хватило мужества забрать ее, сесть в автобус и уехать.

— А если ты решила остаться, — сказал отец, — то будь добра, прекрати свои вечные жалобы. Я больше не хочу их слышать. Лучше помолчи.

Прячась в тени дома, Рей сжалась в комок, стараясь не дышать. Она ждала, что вот сейчас Кэролин ее окликнет, и она встанет, подойдет к матери, та возьмет ее за руку, и они вместе побегут прочь отсюда через белые дюны. И будут бежать до тех пор, пока не окажутся в центре города.

Но Кэролин ее не окликнула. Она постояла на крыльце, затем повернулась и вошла в дом, захлопнув за собой дверь. Рей уже знала, как это бывает, когда человек сдается. Она стояла в саду, чувствуя, что ее предали. Немного погодя, когда Рей вошла в дом, Кэролин как ни в чем не бывало сидела за столом, а отец разводил огонь в камине, чтобы в доме стало хоть немного теплее. Пока они ели консервированный суп и сэндвичи с тунцом, Рей слышала, как по дюнам ползают песчаные крабы. Когда в камине громко затрещало одно из поленьев, Рей заметила, что Кэролин вздрогнула. Именно тогда Рей решила, что больше никогда не станет доверять матери: она никогда не сможет любить женщину, которая даже боится сказать мужу, что топить камин нельзя, потому что на трубе находится совиное гнездо, сложенное из морской травы и соломы.

Все лето Рей сторонилась родителей, даже когда отца не было дома. Красные сандалии она спрятала подальше в шкаф. Когда в конце августа они покидали Веллфлит, сандалии так и остались в шкафу. Рей было радостно сознавать, что, если на следующий год они снимут тот же дом, сандалии будут ей уже малы.

Сидя возле бассейна в ожидании Джессапа, Рей уснула. Ей снился дом в Веллфлите и Кэролин на крыльце. Стояла ночь, и небо было совсем черным. Мать начала медленно растворяться в соленом воздухе, пока от нее не осталось ничего, кроме белого порошка. Когда Рей проснулась, было уже пять часов и на ее щеке четко отпечатался след от спинки стула. Полную тишину нарушали только легкие порывы ветра и звон металлических колокольчиков на соседнем балконе.

Двери всех гостиничных номеров на втором этаже выходили в голубой коридор, окна смотрели на бассейн. Примерно через час Джессап вернулся в гостиницу, но не стал смотреть в окно. Прихватив бутылку текилы, он, войдя в комнату, тут же опустил шторы и пошел в ванную комнату. Когда Рей постучала в его дверь, он лежал в прохладной воде, свесив ноги через край ванны. Потягивая текилу из чашки в стиле «дикси», он размышлял о том, почему, перетащив несколько ящиков со звуковой аппаратурой, чувствует себя как древний старец. Услышав стук в дверь, Джессап решил не обращать на него внимания. Сегодня дополнительная плата ему не нужна и работать сверхурочно он не станет. Прижавшись головой к прохладной керамической плитке, он слушал, как по трубам побежала вода, когда в соседнем номере кто-то включил душ.

Чем дольше Рей торчала на солнце, тем больше ей хотелось расплакаться. Она обещала себе, что будет держаться спокойно. Она сотню раз проиграла в голове эту ситуацию и решила, что будет говорить с Джессапом спокойно и рассудительно. Но вести себя спокойно и рассудительно уже не получалось. Джессап, несомненно, был в номере, поскольку портье заверил ее, что он забрал ключ, и Рей снова заколотила в дверь. Наконец на пороге возник Джессап, весь мокрый, с полотенцем вокруг бедер. Рей прошла мимо него и опустилась в обитое твидом кресло. Комната была такой крохотной, что Рей могла бы, не слезая с кресла, положить ноги на кровать, что и сделала. Сбросив туфли прямо на чистое покрывало, она снизу вверх взглянула на Джессапа. Тот закрыл дверь, сразу оказавшись в ловушке. Пройти в комнату он не мог — мешали ноги Рей, через которые можно было разве что перепрыгнуть. Кроме того, на нем не было никакой одежды, что давало Рей еще одно преимущество.

Джессап сел на кровать и погладил Рей по ноге:

— Надо же, кто к нам пожаловал!

— Можешь поверить, это я, — ответила Рей.

В комнате гудел кондиционер. Им было плохо слышно друг друга, а кричать не хотелось. Рей машинально отметила про себя, что Джессап стал лучше выглядеть — во всяком случае, не похудел.

— Наверное, давно нужно было тебе все объяснить, — заявил Джессап. — Сейчас могу сказать только одно: у меня что-то вроде кризиса.

Оба рассмеялись, но Рей смеялась как-то уж слишком долго. И, не в силах с собой справиться, расплакалась.

— Перестань, Рей, — попросил Джессап. — Ну, пожалуйста.

— Черт бы тебя побрал! — воскликнула Рей.

— Согласен, — сказал Джессап, печально покачав головой.

Пока Джессап одевался, Рей приняла душ. Много раз она репетировала про себя, как скажет Джессапу о своей беременности, но теперь ее вдруг одолели сомнения. Она совсем не изменилась. Вдруг это вовсе не беременность? Когда Рей вышла из душа и стала одеваться, из одежды посыпался песок, который сразу прилип к влажной коже. Ей стало страшно. А вдруг внутри ее растет какое-нибудь чудовище из плоти и крови, монстр, а не человек? Вдруг ее ждет наказание: ведь бывает же такое — у кого-то случается выкидыш, кто-то умирает при родах и лежит, накрытый кровавой простыней, кого-то бросает любовник, узнав, что его подружка беременна.

В тот вечер они обедали не в номере. Заказав гамбургеры, слушали музыкальный автомат и старались делать вид, что ничего не произошло. Когда они ехали в гостиницу, внезапно налетел ветер. Песок залепил «олдсмобиль», и Джессап включил «дворники», чтобы видеть дорогу. Рей слышала, как звенели на ветру колокольчики, когда машина проезжала мимо какого-нибудь дома или трейлера. И хотя Джессап объяснил ей, что жители пустыни любят вешать перед входом в дом колокольчики, считая, что это приносит удачу, Рей ужасно раздражал их звон. Температура упала почти на двадцать градусов, но, когда они добрались до гостиницы, ветер начал стихать и Рей увидела в небе мириады звезд. Джессап распахнул перед ней дверь в номер, но Рей прошла на балкон. Ночь была черной-белой и такой потрясающе ясной, что Рей начало казаться, будто до сих пор неба она не видела.

Наконец она вернулась в номер, сбросила одежду и забралась под одеяло. Джессап поставил будильник на семь утра, снял ботинки, разделся и выключил свет. После этого он улегся в постель, к Рей он даже не прикоснулся.

— Я все думал, как объяснить тебе, что со мной происходит, — сказал Джессап, доставая сигарету и закуривая. От ее огонька Рей мигнула. — Знаешь, у меня такое чувство, что все эти годы я спал и только теперь проснулся. И что я увидел? А ведь мне уже почти тридцать.

Окно в комнате было открыто. В это время койоты обычно выходят из своего логова и воют на луну. Лежа в постели, Рей слышала, как звенят колокольчики на балконе: к автостоянке подъезжали машины; сначала их мотор звучал тише, потом совсем замолкал.

— Рада, что ты, наконец, проснулся, — резко сказала Рей.

— Не принимай это на свой счет, — успокоил ее Джессап. — Ты же понимаешь, о чем я.

— Ну так вот, если ты собираешься меня бросить, то учти, что у нас может возникнуть проблема, — произнесла Рей, физически ощущая, как под тяжестью тела Джессапа прогибается матрас. — Дело в том, — добавила она, — что я беременна.

Джессап дотянулся до стеклянной пепельницы и затушил окурок. Когда он снова положил голову на подушку, Рей поняла, что между ними все кончено.

— Не понял: ты считаешь, что беременна, или точно знаешь?

— Знаю, — ответила Рей.

— Ты всегда говоришь, что знаешь, а потом выясняется, что ты ошиблась.

— Джессап, — сказала Рей, — на этот раз все точно.

Джессап сел на постели, повернувшись к Рей спиной. За стеной включили телевизор, и по комнате поплыли приглушенные голоса.

— Слушай, мне очень жаль, — произнес, наконец, Джессап, — но это невозможно. Я к этому не готов.

За последнее время Рей не покидало чувство, что все это происходит не с ней. Она крепко ущипнула себя за бедро и держала так до тех пор, пока ей не стало по-настоящему больно.

— Я понимаю, что все очень серьезно, — сказал Джессап. — Я понимаю. Но какого черта ты от меня хочешь?

Рей не ответила.

— Я не собираюсь становиться отцом.

Если бы на месте Джессапа был кто-нибудь другой, то Рей могла бы поклясться, что он вот-вот расплачется.

— Нет, ну что за дела! У меня душевный кризис, а тут являешься ты и заявляешь, что беременна!

Теперь она не сомневалась, что он плачет. Хорошо, что в комнате темно, и она может на него не смотреть. Рей больше не сердилась, она просто очень устала.

— Ладно, оставим, — успокоила его Рей. — Завтра поговорим.

И обняла Джессапа, делая вид, что не замечает его слез.

— Когда тебя нет рядом, я скучаю, — сказал он. — Я не хочу, я не знаю, что мне теперь делать.

Она прижимала его к себе до тех пор, пока он не уснул, после чего отодвинулась на край кровати.

Поздно ночью, когда Рей, наконец, смогла заснуть, ей приснился Джессап. Вот она оставляет его спящим в постели и подходит к окну. Открывает окно и спрыгивает вниз со второго этажа прямо в мягкий песок. Даже в темноте на нем видны отпечатки лап, и она идет по ним в пустыню. Там песок лунного цвета и кактусы высотой восемь футов. Она садится, к ней подходит койот, он сворачивается калачиком у ее ног и кладет голову ей на колени.

Ей все равно, чей это койот: ее собственный или чужой. Рей протягивает руку, гладит его и чувствует, как бьется его сердце. Она приходит в восторг от того, что рядом с ней сидит дикий зверь. Она проводит в пустыне всю ночь и к утру знает все тайны койотов. Знает, в каком кактусе нужно искать воду и как находить тропу среди острых и желтых, словно кости, камней. Знает, как нужно стоять на краю скалы, чтобы дикие кролики спокойно прыгали совсем рядом, а ястреб, приняв тебя за камень, пытался сесть на плечо. Под конец она узнала, что бывают такие моменты, когда можешь драться и получить все, что захочешь, но тогда — рано или поздно — захочется запрокинуть голову и завыть на луну.

Потом она возвращается в мотель, но на минуту задерживается, усевшись на подоконнике. Все спят, укрывшись белыми простынями, им снится родной дом. На подоконнике остается песок, он сыплется на ковер в комнате. Джессап ворочается во сне, и Рей сдерживает дыхание. Он на секунду приоткрывает глаза, но не замечает Рей и не слышит, как она тихо спрыгивает на ковер и засыпает, свернувшись комочком, на пороге комнаты.

Проснувшись рано утром, Рей уже знала, что должна уехать. Ей нужен свежий воздух, завтрак по утрам и чистая одежда. Джессап не проснулся, пока она принимала душ, не услышал, как она тихо закрыла окно, не услышал, как хлопнула дверь. Об их последней встрече она подумает позже, а сейчас ей нужно как можно скорее пересечь пустыню, пока солнце стоит низко. Гостиница была в точности такой, какой она увидела ее по приезде. Работал кондиционер, бормотали водопроводные трубы, в ванной стояла бутылка текилы, валялись пачка лезвий для бритья и пластиковый мешок с чашками «дикси». Вместе с Рей исчезли только две вещи: на ночном столике больше не было ключей от машины, а на автостоянке, где Джессап прошлой ночью поставил «олдсмобиль», осталось пустое место.

Когда Джессап проснулся, асфальт на автостоянке уже начал раскаляться. К полудню его температура будет все пятьдесят. Но Рей к этому времени уже мчалась по шоссе. В «олдсмобиле» были опущены все окна, и единственное, что она чувствовала, был тугой ветер, бивший в лицо.