В один холодный ветреный день мама пригласила меня и Мей в ресторанчик «У Эми и Джо» — претенциозное, «чисто американское» заведение, где нам подали приличное мясо по-мексикански с соусом чили, семь долларов порция.

На обратном пути мама завладела коляской и ни на какие мои уговоры не поддавалась. Когда-нибудь, сказала она, мы устроим девичник и пообедаем все втроем. И расплылась в улыбке.

Я задумалась и попробовала представить себе Мей Джеймс достаточно взрослой, чтобы самой сидеть за столом, с ногами достаточно длинными, чтобы доставать до пола, лицом достаточно интересным, чтобы привлекать внимание мужчин.

— О чем ты думаешь, милочка? — О том, какое все-таки у родителей преимущество перед детьми, даже нечестно. Их рождение — для нас это второе начало, но наша смерть — для них это начало конца.

— Очень поэтично, милочка, не надо только так мрачно, это вредно для лица. Подожди, это уже ваш дом? Что там такое творится?

Я вздрогнула: перед самым нашим подъездом под произвольными углами стояли пять полицейских машин. Водители слишком торопились, чтобы нормально припарковаться.

Слава богу, я точно знала, что Дэнни спокойно сидит на работе. Звонила ему десять минут назад предупредить, что обедать будем позже из-за «ланча с мамой».

— Каллен, похоже, у вас там что-то случилось. Может, лучше к нам поехать? Возьмем такси, позвонишь Дэнни от нас.

— Нет, мам, не надо, я хочу узнать, что там такое. Вдруг это у нас. Может, я газ забыла выключить?..

Мы подошли к полицейскому ограждению.

— Извините, офицер, но я тут живу. В чем дело, не скажете?

— Пара трупов. Какой-то псих прикончил мать и сестру. Просто кошмар.

Обычно в таких случаях любят говорить: мол, стоило это услышать, и тут же стало ясно, о ком речь; но что касается меня, это было бы явным преувеличением. В тот момент я даже не помнила, что Алвин Вильямc живет в нашем доме. Он вообще плохо запоминался, кроме как своими преступлениями.

— Ну ни хрена ж, только посмотрите на него!

Мы стояли и беседовали с полицейским из ограждения, который ничего больше не знал. Однако он первым увидел, что Алвина выводят из дома. Была середина дня, но Алвин был одет в клетчатую пижамную рубашку и, по-моему, юбку. Точно не уверена, потому что сперва меня накрыла волна шока, а потом мое внимание приковало выражение на его знакомом лице. Спокойствие, полное и абсолютное спокойствие. Руки его были сцеплены спереди наручниками, и, спускаясь к полицейской машине, он спотыкался чуть ли не на каждом шагу.

— Не, ты глянь, кровищи-то сколько!

Рядом с нами торчали два чернокожих подростка в одинаковых ветровках и зеленых шерстяных шапочках. Они жадно впитывали глазами происходящее.

— Да он там, наверно, всех почикал.

— Ну да, блин. Нож-то куда заныкал?

— Каллен, хватит. Поехали к нам.

Мы стали отходить от ограждения, когда Алвин вдруг выкрикнул:

— Эй, миссис Джеймс!

Его радостный оклик поймал меня, как лассо, и я застыла на месте, не в силах обернуться и посмотреть на Алвина.

— Здрасьте, миссис Джеймс! Как дочка?

Ко мне подошел мужчина в лыжной куртке и продемонстрировал свою полицейскую бляху. Он показался мне симпатичным. Сзади хлопнули дверцы, взвыла сирена.

— Прошу прощения, вы не возражаете ответить на пару вопросов?

— И вот что странно… Чуть ли не в последний раз, когда говорила с Алвином, я потом зашла сюда выпить чашку кофе.

Мы сидели в кафе-мороженом «У Маринуччи». Детектива звали Гейб Флоссманн, у него был негромкий голос с сильным нью-йоркским акцентом.

— Миссис Джеймс, насколько хорошо вы были знакомы? Он бывал у вас когда-нибудь или вы — у него?

Меня невольно передернуло.

— Да нет, какое там. Просто встречались иногда внизу, здоровались. «Привет, доброе утро, как песик?» Не более того.

— Значит, говорите, собачку звали Лупи? — справился он в своем блокноте.

Удивительно, как много он успел записать.

Я кивнула, затем помотала головой, пытаясь расслабить мышцы в основании шеи, которые будто сплелись в тугой ком.

Флоссманн отложил карандаш и повернулся к окну:

— Знаете что, миссис Джеймс? Это не город, а натуральное гнездо чокнутых. Когда я только пришел на службу, двенадцать лет назад, какой-нибудь такой кошмар случался… ну, раз в несколько месяцев. Плюс там еще мафиозные разборки, итого серьезных убийств за год… м-м, штук десять-двенадцать, не больше. А теперь? Чуть ли не каждый вечер у кого-нибудь срубает крышу, и каждый раз что-нибудь новенькое. Вот неделю назад, на Восемьдесят четвертой стрит… Одна дамочка рассердилась на своего ребенка, совсем еще младенца, и в результате распяла малыша на двери ванной! Ну? Можете себе такое представить? Это ж какое воображение нужно. И знаете что еще? У нее по всей квартире распятий разных штук десять было. Золотые там, с лампочками… Как только такое в голову приходит?

Перед моим мысленным взором застыла картина: Мей, распятая на стене в нашей квартире. Сердце в груди у меня забилось как сумасшедшее. Я зажмурила глаза и велела себе прекратить. Стараясь дышать как можно глубже, крепко стиснула руки, ладонь к ладони, и подняла взгляд на Флоссманна:

— Что теперь будет с Алвином?

— Ему предъявят обвинение, дадут адвоката, а потом, наверно, переведут под наблюдение в Бельвю. Миссис Джеймс, вы хорошо себя чувствуете? Что-то вы очень побледнели.

Неделей позже Дэнни смотрел по телевизору автогонки, «Формулу-1». Я же занималась какими-то делами по дому, преследуемая доносящимся из гостиной слишком громким ревом автомобильных моторов.

Выходя из кухни, я мельком глянула на экран, и как раз в этот момент одна машина — гонщика звали ПедроЛопес, Колумбия, — вылетела с трассы, врезалась в ограждение и взорвалась.

Я оцепенела в дверном проеме, не в силах отвести взгляд от пламени взрыва, от разлетающихся и усеивающих трассу горящих обломков машины.

— Без шансов, — произнес Дэнни самым тихим, самым печальным голосом, на какой был способен.

Следующие несколько минут явили сцену подлинного героизма. Пожарники в комбинезонах, персонал и зрители в рубашках и футболках — все бросились к огню. Казалось, их не останавливают ни ревущее пламя, ни мысль об опасности. У некоторых были огнетушители, у других — только голые руки и надежда. Они шли сквозь пламя, всеми силами прорывались к злополучному гонщику, чья неподвижная фигура ярко выделялась в покореженной кабине и не подавала признаков жизни.

Комментатор старался сохранять самообладание, но даже его профессионально поставленный голос дрожал при виде несчастного водителя, горящего заживо, и наконец снизился почти до шепота.

Лишь через несколько секунд я осознала, что стою и мысленно повторяю как заведенная:

— Не умирай, не умирай…

В конце концов пламя удалось погасить химическими огнетушителями; все усеивал мертвенно-белый порошок. На трассу приземлился вертолет, из него выскочили санитары с носилками и аптечкой.

— Не умирай, не умирай… — твердила я, как литанию, как магическую формулу, слышную мне одной.

Комментатор объявил, что Лопесу двадцать четыре и это его первый сезон в «Формуле-1». Его извлекли из-под обломков, уложили на синие носилки и отправили вертолетом в больницу.

Дэнни выключил телевизор, и в хрупком мерцании остывающей электронной трубки мы стали ждать невозможного — продолжения человеческой жизни.

В вечерней передаче новостей рассказывали о гонке и слишком часто воспроизводили в замедленной съемке аварию. Показали фотографию улыбающегося Лопеса и сообщили, что он еще жив, хотя состояние критическое. Чудо, что он жив до сих пор, и врачебный прогноз не внушал надежд.

Забравшись под одеяло, я помолилась за Лопеса. Сколько себя помню, я произносила перед сном «Отче наш», но за кого-нибудь или за что-нибудь конкретное молилась редко. Я верю, что Бог есть, только Он не нуждается в наших указаниях, как вести дела. Он и сам все знает. Но на этот раз я просила, чтобы Лопес остался жив.

В следующем рондуанском сне все мы стояли у подножия горы и, не веря глазам своим, разглядывали небольшой мертвенно-белый предмет, напоминающий кусочек прибитого к берегу и выбеленного солнцем плавника. Мистер Трейси повернулся ко мне и, с трудом сдерживая дрожь в голосе, возбужденно проговорил:

— Каллен, ты была права, вот она! Иди и возьми.

— Мам, что это? — испуганно спросил Пепси сзади и словно бы издали.

Не отвечая ему, я двинулась к находке, нагнулась и подобрала ее. Она была тяжелая, и твердая, и совсем не деревянная. Я обернулась к остальным и продемонстрировала находку на вытянутых руках:

— Это Кость, родной мой. Одна из Костей Луны.

Ничего особенного я не ощущала, никаких изменений. Я знала, что представляет собой находка, но относилась к ней совершенно ровно.

Ко всеобщему удивлению, Фелина издала крик — наполовину волчье рычание, наполовину ликующий лай. Он эхом отразился от горного склона, и огромная стая железных птиц в панике сорвалась с насиженных мест и заметалась над только что пройденной нами равниной.

Мистер Трейси и я поглядели друг на друга; он улыбнулся и одобрительно кивнул. Вот для чего я вернулась на Рондуа — помочь отыскать первую Кость Луны. Теперь я это понимала — это, но ничего больше.

Я опустила взгляд на Кость и ощутила сильное желание забросить ее от греха подальше. Чем дольше я ее держала, тем лучше осознавала, что это такое и какую мощь в себе скрывает. Когда-то она учила меня заклинаниям, наделила меня волшебной силой, которой я не хотела и не понимала. Из-за нее я чуть не погибла. Это я тоже вспомнила. Кости слишком могущественны, и после стольких лет я снова усомнилась, способен ли кто-нибудь совладать с ними. — В чем дело, мам?

Судя по всему, Пепси абсолютно растерялся, в его взгляде так и застыл испуг. Только теперь сын боялся не загадочной находки, а меня. Он был слишком мал, чтобы уловить смысл происходящего, а на объяснения я была не способна. Еще я очень боялась за всех нас, только не понимала почему. Я чувствовала себя, как чувствует зверь, как птица, внезапно ощутившая неодолимый порыв улететь подальше от земли. Приближается землетрясение — в птичьем языке таких слов нет, однако у птиц хватает благоразумия осознать, что близится страшное и что спасение в бегстве.

Над рекой молча вились пчелы величиной с кофейную банку. Смеркалось, и водой овладевала тьма. Река стала коричневой, как хорошо выделанная кожа, и текла лениво, словно что-то сдерживало ее течение.

Я взяла Пепси за руку и подвела к кромке воды: — Приглядись как следует, Пепси, и ты увидишь там рыб. Сегодня мы поплаваем с ними.

Однако было слишком темно, чтобы разглядеть на глубине хоть что-нибудь. Я вовсе не хотела его пугать, но позабыла всю силу детской доверчивости, особенно когда речь о чудесном. Стоило ему подумать о ночном купании в сопровождении волшебных рыб, и лицо его озарила улыбка.

Я разделась, раскидывая одежду где попало. Пепси так торопился, что через пару секунд рукава и штанины сплелись в плотный узел ниже колен.

Звери терпеливо ждали, пока я помогу ему выпутаться. А затем первыми двинулись в воду. Держа Пепси за руку, я последовала за высоким горбом Марцио. Вода была холодной, но приятной. Я почувствовала под ногами гладкое илистое дно, между пальцев просочился ил. Пепси вздрогнул от холода и стиснул мою ладонь.

Рыбы в едином порыве поднялись нам навстречу. Их формы и расцветки были неописуемы. Можно было бы сказать, что эта похожа на фару с глазами, а та — на ключ с плавниками, но слова здесь лишние.

Мы глубоко ныряли и могли оставаться под водой сколько угодно — и Пепси тоже, хотя незадолго до этого он сказал, будто не знает, что такое плавать.

Животные были рядом и подолгу катали нас на своих спинах. Мы плавали наперегонки, ныряли и, развернувшись на месте, торопились обратно к старту. Я цепко держалась за шерсть волчицы и любовалась фосфоресцирующими следами рыб. Подводные кометы сбивались в стайки, порскали прочь и тут же возвращались.

Наконец ко мне подплыл мистер Трейси с первой Костью в зубах. Я взяла ее за горячие концы и резко надавила. Кость легко сломалась пополам, и я ощутила в руках энергетический разряд, словно пузырьки в стакане лимонада. Половинки оказались гораздо легче. На суше Кость была тяжелая и твердая, как камень, но в водной среде, где господствовала Луна, ее можно — и нужно — было разломить пополам, чтобы наша миссия имела успех.

Я подплыла к Пепси и жестом показала ему, чтоб он взял одну половинку; затем немного отплыла и развернулась к нему лицом. Подняв свою половинку над головой, я кивнула Пепси, чтобы он сделал то же самое. Когда он последовал моему примеру, между обломками Кости протянулась ровная дуга фиолетового света. Не было слышно даже характерного шипения статического электричества, как в генераторе Ван-де-Граафа. Просто между половинками Кости бесшумно пульсировала неяркая фиолетовая дуга. Очень красиво и совсем не страшно.

Обсыхали мы прямо в одежде, у огня, принесенного Фелиной откуда-то издалека. Мистер Трейси вручил мне два обсидиановых ножа, и один я передала Пепси. Мальчик принял его и несколько раз воткнул в землю.

— Пепси, сегодня ночью мы должны вырезать себе костяные трости. Смотри на меня и делай так же.

Звери отступили во тьму, и мы занялись резьбой по Костям Луны. Время от времени я косилась на воду: все рыбы маячили у поверхности, не сводя с нас мерцающих глаз.

Пепси внимательно следил, что я делаю, и за несколько часов узнал о резьбе столько, сколько иной не узнает и за три жизни. Листья и оцелоты, человечек, похожий на Алвина Вильямса, поднятая женская рука с лягушками и камнями в ладони — непрерывный витой орнамент испещрял кривые белые трости по всей длине, переходя на конце в неровный край лунного диска.

Пламя бросало на наши занятые резьбой руки желто-оранжевые отсветы. Я то и дело поднимала взгляд убедиться, что Пепси все делает правильно, что он не порежется. При виде его личика, такого нахмуренного и сосредоточенного, сердце кувыркалось у меня в груди словно дельфин. Резкие морщины — пока лишь непрошеные гости — когда-нибудь пропишутся на его лице по праву, и он станет мужчиной. Тогда мы станем говорить как взрослые, и будет уже мой черед задавать слишком много вопросов и претендовать на его постоянное внимание. Меня грела мысль, что он будет мужчиной. И корежило при мысли о том, что от мальчика останутся только фотографии в семейных альбомах да маленькие, протертые до дыр джинсы, которые в конце концов пустят на тряпки для мытья окон.

Заканчивая вырезать гоночный автомобильчик, он ощутил мой взгляд — или мою грусть. Неожиданно подняв глаза, он поинтересовался, можно ли ему лизнуть свою трость, когда мы закончим.

— Это еще зачем?

— По виду она должна быть вкусная.

Я рассмеялась, сказала «да», и у меня отлегло от сердца. Пепси еще расти и расти.

Гонщик Лопес был жив. Я нашла в газете статью, где говорилось, что он сильно обожжен и находится в глубокой коме, подключенный к медицинской аппаратуре. Но он — жив. У меня никак не шли из головы гоночные автомобильчики, которые мы вырезали на наших рондуанских тростях.

Однажды в середине дня, сидя у окна с Мей, я вдруг представила себе больничную койку и неподвижную фигуру, спеленатую, словно мумия. Не доносилось ни звука, лишь тихо гудели аппараты жизнеобеспечения. Живой труп; я хорошо знала, кто это, и меня невольно передернуло. Я подумала о семье Лопеса, об их нынешней боли и неосуществимых надеждах на будущее. Не затянется ли такая жизнь на годы — вечное упование на милость прозрачных трубочек и желтых датчиков, отмечающих равномерную электроэнцефалограмму и изменение температуры тела на один градус?

Я подумала о Дэнни и попыталась представить свои ощущения, если бы на месте Лопеса был он, привязанный к жизни неосязаемыми электротоками с периодом в несколько секунд. Конечно, жизнь — бесценный дар, но смерть иногда тоже, причем даже в большей степени. Самым тихим шепотом я проговорила:

— Дай ему умереть.

Он умер на следующее утро.