ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Маленький Мясник жил этажом ниже. Мы неплохо ладили, потому что он вечно выгуливал страховидную собачонку, которую я трепала по загривку, сталкиваясь с ними на лестнице.
Как вы знаете — наверняка же видели газетные фотографии, — внешность у него была совершенно заурядная. Единственная странность, которую я подметила, — это его очки. Стекла их почти всегда были грязные — в пятнах, словно дымкой подернуты; ужасно хотелось самой достать носовой платок и хорошенько их протереть.
«Хороший мальчик». Почему в газетах всегда так пишут? «Все знакомые считали убийцу хорошим мальчиком, который любит родителей, записан в иглскауты, а на досуге собирает марки стран Азии».
Даже мой чудесный супруг Дэнни высказался примерно в том же духе, когда всплыло большинство шокирующих подробностей.
— А он казался таким славным парнишкой, правда, Каллен? Маленький Мясник? Ну и прозвище!
— Дэнни, наш юный друг Алвин Вильямc, прозванный Маленьким Мясником, порубил в капусту мать и сестру, причем прямо под нами. Ничего себе «славный парнишка»!
У Дэнни есть одна черта, за которую я его обычно еще больше люблю: мир следует прощать. Маленькие Мясники, собаки, которые гадят на тротуар, шоферы-лихачи… просто они не ведают, что творят.
Я же не прощаю ничего. Если в пятом классе вы украли у меня мелок — добро пожаловать в черный список.
Мы завтракали, и Дэнни зачитывал вслух газетную статью. Стоило подумать, что этот гаденыш еще совсем недавно прохлаждался прямо под нами, как меня начинало трясти.
— По его словам, он сам не знает, что на него такое нашло.
— Да ну? Ничего, на электрическом стуле узнает.
— Каллен, ты меня уже четвертый раз перебиваешь. Читать дальше — или хочешь монолог закатить?
Но при этих словах он улыбался, так что вовсе не был сердит. Рассердившись, Дэнни обычно умолкает. В таких случаях единственный выход — бежать стремглав и прятаться под кровать, надолго-надолго, пока он снова не подаст голос.
— Читай, читай, но все равно сочувствия ему от меня не дождаться.
Дэнни быстро перелистал газету и прочистил горло.
— Итак, он сам не знает, что на него нашло, потому что в действительности очень любил маму и сестру. — Дэнни покачал головой. — Бог ты мой, а что, интересно, родители чувствуют, когда их сынок сотворит что-нибудь эдакое? — Он посмотрел на меня так, будто я знаю ответ. — Видишь их потом по телевизору, и у папочки или мамочки на лице всегда такая обида, непонимание… Столько труда было вложено. Ну там, новый велосипед купить, к доктору свозить, от бабушки подарок… И чем все кончается? Мама у него ручку позаимствовала — а он почему-то вдруг взял и поехал все крушить. Прежде-то небось такого не было, в старые добрые времена…
— Дэнни, пожалуйста, только не начинай. «В старые добрые времена» вряд ли было лучше. Просто некоторым лишь бы побрюзжать.
— Ничего я не начинаю. Только… стоит мне о чем-нибудь таком прочесть, как сразу жуткую вину чувствую. Понимаешь, о чем я? За что нам такое везение? Мы по-прежнему любим друг друга, с дочкой все путем, я неплохо зарабатываю…
Он пожал плечами и допил кофе. Мне было нечего сказать, потому что он был прав — нам действительно повезло, и будь на то моя воля, все так и оставалось бы еще как минимум полвека.
Я влюбилась в Дэнни Джеймса, когда влюбляться было вообще не модно, разве что в какое-нибудь правое дело. С большой буквы «П», пожалуйста. Это случилось еще в семидесятых, когда все выступали против войны во Вьетнаме, а в магазинах продавались только благовония и всякие индийские тряпки. Не мне задирать нос, я тоже злоупотребляла духами с пачули и повсюду таскала с собой «Пророка» в мягкой обложке. Слава богу, ничто не стоит на месте. Покажите мне кого-нибудь, кто не ежится, вспоминая собственное прошлое.
Мы встретились в колледже в Нью-Джерси, и нас познакомила девушка, на которой Дэнни потом женился, — Эвелин Хернесс (она была моей соседкой по общежитию на первом курсе).
Он ее любил. Но я тогда любила Джима Вандерберга, так что не особенно обращала внимание на Дэнни Джеймса. Мы с Джимом были уверены, что нам суждено пожениться и уехать представителями Корпуса мира в какой-нибудь богом проклятый уголок, где нас ждут не дождутся и годик-другой мы будем ни дать ни взять маленькие святые. Но всякому терпению приходит конец.
Вскоре мы с Джимом расстались, и виной тому — безразличие в запущенной форме. А через три месяца после свадьбы Эвелин Хернесс Джеймс погибла вместе с родителями в автокатастрофе, возвращаясь с одного из баскетбольных матчей Дэнни.
Я как раз взяла академический отпуск на семестр, чтобы поагитировать за президентского кандидата от «партии мира», и была в Чикаго, когда услышала о смерти Эвелин. Единственное, что я смогла, — это написать Дэнни письмо о том, как «мне жаль». Эвелин была хорошей и доброй, по самому большому счету.
Через неделю максимум я получила от Дэнни толстенное ответное письмо, в котором он вывернулся передо мной наизнанку. Написала ответ. Дэнни ответил, я — тоже… Когда зимой я вернулась, он встречал меня в ньюаркском аэропорту… Кошмар, но Дэнни смахивал на недавнего узника Дахау. На нем лица не было, я так и похолодела.
Все мои инстинкты «Матери-Земли» немедленно встрепенулись. Честное слово, у меня и в мыслях не было любить его — я всего лишь хотела оказать ему дружескую помощь в трудную минуту. К тому же я решила, что на этот семестр с любовью завязываю. Стану серьезной, целомудренной, трудолюбивой, неприступной… и буду питаться только натуральными зерновыми.
Мы проводили много времени вместе. Ему было нужно перед кем-нибудь выплакаться, а мне — отучиться зацикливаться на собственных проблемах. Совпало вполне удачно.
В том году он установил рекорд колледжа по количеству набранных очков, а я, при всей своей нелюбви к спорту, старалась не пропускать ни одной игры. Поначалу сидела на трибуне и делала домашние задания, но невозможно было не восхищаться тем, как ловко и непринужденно действует он на поле. Вскоре я забросила домашние задания, превратилась в заправского болельщика и узнала о баскетболе гораздо больше, чем положено знать серьезной девушке.
По окончании колледжа Дэнни получил предложения на испытательный срок от двух профессиональных команд, но, верный своей непоседливой натуре (кумиром его, наверное, был Марко Поло), предпочел вместо этого поиграть за некий миланский клуб. Мысль, конечно, хорошая — но совершенно безумная; так я ему и заявила, ни секунды не колеблясь. Он пожал плечами и сказал, что в любом случае не собирается до конца жизни бросать мячи, а так можно и поиграть, и заодно на мир поглядеть — без того напряга и головной боли, что сопутствуют американскому большому спорту.
Европейский профессиональный баскетбол оказался скорее силовым, а в плане изысков — как кирпичом по морде. Едва ли не балетную техничность американского баскетбола в лучших его проявлениях можно было забыть. Американские баскетбольные «легионеры», оказываясь в Европе, часто ужасались ломовой манере игры, принятой в «утонченном» Старом Свете.
В тот первый год за границей письма от Дэнни были полны удивительных рассказов о матчах, сыгранных в молодежных центрах, на военных базах и в физкультурных залах, где в дневное время заседал горсовет. Пригласивший Дэнни клуб обеспечил его машиной (вечно ломавшейся) и зарплатой, которой едва хватало на то, чтобы хоть чуточку утолить его волчий аппетит.
Я же занималась опросами для одного нью-йоркского журнала и большую часть времени страдала от одиночества. В Нью-Йорке можно жить, когда ты богат или влюблен; но бегите его как огня, если все, чем вы располагаете, — это работа, вонючая квартира на Десятой стрит и незаполненный пригласительный билет на вечер танцев. Весь тот год я запоем поглощала чтиво, считающееся чисто пляжным. Научилась готовить, и, слава богу, у кого-то хватило сострадания изобрести телевидение.
А днем, на работе, я звонила, скажем, на Аляску и расспрашивала ученых, витающих в своих эмпиреях, о брачных повадках овцебыков. Справлялась я хорошо, потому что свободного времени у меня было хоть отбавляй и я не ленилась потратить лишний час-другой и задать миллион дополнительных вопросов, чтобы безупречно оформить отчет.
Я встречалась со всякими Ричардами или Кристоферами (многосложные имена снова были в моде), но, даже вместе взятые, они недотягивали до Дэнни Джеймса. Его письма из Италии были полны свежести и задора. Мои же ухажеры из кожи вон лезли, чтобы показать, какие они крутые, семи пядей во лбу и непогрешимые. Меня водили смотреть мрачные болгарские фильмы (на языке оригинала), а потом в дрянной кофейне объясняли мне сюжет. Дэнни предпочитал рассказывать о каких-нибудь своих забавных ошибках и о том, как глупо он выглядел или чувствовал себя в результате. Он мог написать целое письмо о поданных к завтраку малосъедобных макаронах, да так, что меня буквально распирало от смеха. Едва ли не за каждой фразой угадывалось его лицо. К несчастью для Ричардов и Кристоферов, за несколько часов до назначенной встречи я неизменно получала одно из этих драгоценных для меня писем, и в результате весь вечер шел насмарку.
Но в самом конце весны я совершила невероятную глупость. Устав от дневной суеты и ночного одиночества, переспала с красавчиком фотографом из Германии по имени Петер, который в самом буквальном смысле вскружил мне голову при первом же появлении в нашей редакции. Я всегда отвергала случайные связи, но никогда раньше не испытывала вожделения с первого взгляда. Я переспала с ним уже на втором свидании. Мы поужинали в ресторане на верхнем этаже небоскреба, откуда открывался вид на весь Манхэттен. Нам подавали самые восхитительные блюда, которые только были в меню, и Петер рассказывал о развалинах Петры, об афганской игре «бусхази», о вечерней встрече в александрийском кафе с Лоренсом Дарреллом.
За все те ночи, что мы провели вместе в последующие месяцы, Петер ни разу не посмотрел мне в глаза, предпочитая устроить свой красивый подбородок у меня на плече. В постели он был не хорош и не плох, Петер как Петер: его удел — увлекательные истории, а инициатива за вами. Однако, поскольку в тот момент жизнь моя была совершенно пуста, не считая писем от далекого Дэнни Джеймса, я убедила себя, что влюблена в Петера.
Не зря говорят (в том числе психологи), что голод — плохой советчик: любая еда выглядит восхитительно и набрасываешься на что попало. Попкорн, устрицы… какая разница, желудку все равно, будь то полезно, питательно или откровенный мусор. Я встретила Петера, когда была голодна, а потому, естественно, сочла, что мне достался пир на весь мир.
Обнаружив, что беременна, я три дня собиралась с духом, чтобы признаться Петеру. А он сказал мне, что я замечательная и настоящее чудо, но это не любовь, и, в общем, один его приятель знает хорошего абортмахера. А я ответила, что сама о себе позабочусь, и позаботилась. Слишком молода я была, слишком уверена в своем блестящем будущем, чтобы беспокоиться о ребенке. Дальним уголком сознания я, конечно, понимала, что когда-нибудь захочу иметь детей — когда-нибудь, но не сейчас. И не от мужчины, который меня не любит, и не в моем нынешнем состоянии, со всей болью, и страхом, и красным миганием светофоров.
Лучше всего я помню то безмятежное чувство уюта и легкого покоя, которое ощутила, проснувшись одним августовским вечером на больничной койке, снова бездетная. Мне так не хотелось расставаться с этими хрустящими белыми простынями, с этим ласковым светом, льющимся в окно…
Вернувшись в свою квартирку, я раскрыла наугад какой-то журнал. И первое, что увидела, была фотография семьи на пикнике посреди зеленого солнечного луга. Я разглядывала ее минут, наверное, десять. В больнице я оставила ребенка. То, что я его не хотела, даже с этой фотографией, прикрывающей болезненный зуд в промежности, никакого значения не имело. Просто у меня возникло такое чувство, что теперь вообще ничего не осталось — ни любимого человека, ни плода этой любви, ничего.
С ума я не сошла, и вообще ничего драматического, но погрузилась в депрессию, глубокую и черную, как ночное море. На работе я стала еще деловитей, а вечерами дома начала читать книги по высшей математике и архитектуре. Хотела занять свой ум вещами ясными, недвусмысленными и логичными — изображениями зданий, взмывающих ввысь, словно ракеты.
Я сходила к женщине-психоаналитику, которая заявила мне, что я красивая, умная и в полном праве распоряжаться своим телом, как считаю нужным. Но от ее феминистского ободрения мне стало еще печальней и неприкаянней. Я не искала независимости; я хотела любить кого-нибудь и ощущать в жизни уют.
Однажды вечером я осознала, что единственный человек, хотя бы теоретически способный понять мое смятение, — это Дэнни. Так что я села и написала ему десятистраничное, через один интервал, письмо с рассказом о Петере, аборте и о том, что со мной происходит. Я так явственно помню свой поход на почту днем позже. Бросив письмо в ящик, я крепко-крепко зажмурила глаза и произнесла:
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Через неделю из Милана пришла телеграмма следующего содержания: «НЕ МОГЛА СРАЗУ НАПИСАТЬ ВОПР ПЕРВЫМ ДЕЛОМ НАМЫЛЮ ТЕБЕ ШЕЮ ТЧК ПРИЛЕТАЮ ВТОРНИК АЭРОПОРТ КЕННЕДИ ЗПТ РЕЙС 60/Т\УА».
Весь уик-энд я не знала ни минуты покоя: бегала по магазинам, убирала квартиру (дважды), ошарашен-но мотала головой, не веря, что через несколько дней Дэнни действительно приезжает. Еще трудней было поверить, что, судя по всему, приезжает он из-за моего путаного письма. Неужели такая отзывчивость еще в ходу? Очень хотелось бы надеяться.
В автобусе по пути в аэропорт я разглаживала, не в силах остановиться, складки на своем новом платье и про себя повторяла:
— Рейс шестьдесят «Тэ-Дабл-Ю-А». Рейс шестьдесят «Тэ-Дабл-Ю-А».
Самолет опоздал на сорок пять минут, и к моменту, когда начали выходить первые пассажиры, я успела трижды сбегать припудрить нос. Ожидание казалось нескончаемым; я сто раз вставала на цыпочки и вглядывалась в толпу, пока наконец не увидела замечательного знакомого великана, возвышающегося над остальными пигмеями.
Он склонился ко мне и крепко поцеловал в губы. Смотреть, как он улыбается, было все равно что сидеть у огня с самой лучшей на свете книгой.
— Я тебя первый раз так целую, правда? Чего я столько ждал, спрашивается?
— Неужели ты такой высокий? Я уж и забыла. Почти.
Мы направились к выходу, и на каждый его шаг приходилось по два моих. Я то и дело поглядывала на него снизу вверх, убеждаясь, что он действительно здесь, а не в самых светлых моих грезах. И больше никому я не завидовала, на всем белом свете.
На стоянке такси он возвышался над всеми — благодаря не только своему росту, но и безмятежности. Визжали и метались люди, извергали тяжелый, как свинец, дым выхлопные трубы автобусов, разрезали небо самолеты — Дэнни же, глядя на все это, стоял и улыбался.
— Знаешь, Каллен, все-таки здорово вернуться в старый добрый Нью-Йорк.
Я привстала на цыпочки и громко чмокнула его в щетинистую щеку.
— Кто бы еще стал восхищаться этим бардаком? Дребезжа, подкатил драндулет с шашечками, и водитель выскочил как ошпаренный:
— В город? В город едем? А?
— Сколько?
— По счетчику! Вы что, думаете, я мошенник какой?
Нью-йоркские таксисты либо кататоники, либо философы, третьего не дано. Нам попался философ, который донимал нас своими жалобами все сорок минут пути. Ничего нового мы не услышали, но Дэнни с энтузиазмом поддерживал беседу. Водителя звали Мильтон Стиллер, и, когда мы выкатили на мост Триборо, Дэнни уже звал его Мильтом и участливо расспрашивал про супругу, Сильвию.
Есть люди, готовые беседовать с кем угодно и в ком угодно способные найти что-нибудь интересное. Я не из таких — в отличие, как не замедлило выясниться, от Дэнни. Он внушал ощущение уюта и уверенности; чувствовалось, что с ним можно без боязни делиться любыми откровенностями — он не станет обсуждать вас и никогда ничего не разболтает. Не исключено, что наш новый друг Мильтон донимал пленных пассажиров своими горестями уже лет двадцать. Но Дэнни слушал и отвечал — он был как раз тем человеком, которого все мы мечтаем навсегда залучить в гости и ни с кем не делиться. Когда мы уже подъезжали к дому, Мильт пригласил нас к себе. Уверен, сказал Мильт, что Сильвии мы понравимся.
Дэнни расплатился и дал такие чаевые, что у меня глаза вылезли на лоб. После чего подхватил чемоданы и направился к двери.
— Эй, Клон. Подь сюды, на минутку.
Клоном меня еще ни разу не называли. Обычно Колин. Как-то даже Калина, но Клон — это что-то новенькое.
— Да, Мильт?
— Крепко держись за этого долговязого, слышь? Бог ты мой, был бы у меня такой сынуля!
К горлу подступил комок, и пришлось быстро отвернуться, чтобы Мильт не увидел предательские слезинки.
— Обязательно. Обещаю.
Дэнни стоял у входа с чемоданами и все с той же улыбкой. Он ждал меня — ждал Клон.
Стол был накрыт. Я подала единственное основательное блюдо, которое умела нормально готовить, — лазанью со шпинатом. Но по пути к столу меня вдруг осенило; имей я еще одну руку — хлопнула бы себя по лбу:
— Вот черт!
Дэнни оторвался от стакана с пивом, которое оставило у него под носом белые пенистые усы:
— В чем дело? Забыла что-нибудь?
— Дэнни, я же лазанью приготовила! У меня совершенно вылетело из головы, что едят в Италии. Вас там этим, наверное, по три раза на дню кормили!
Он мотнул головой и хлопнул ладонью по столу: ставь, мол. Затем склонился над лазаньей, словно журавль, и стал внимательно изучать.
— Каллен, она же… зеленая, — блаженно улыбнулся он.
— Конечно! Это лазанья со шпинатом.
— Со шпинатом?! Ну и ну!
— Да, со шпинатом. Я вегетарианка. Но она все равно вкусная.
— Э… ну да. — Он хотел снова приложиться к стакану, но отставил пиво на стол, очень осторожно.
— А что? Первый раз со мной такое, целый день сегодня глаза на мокром месте.
— Вот этого, пожалуйста, не надо. Просто с вегетарианцами мне всегда немного не по себе.
— Не по себе? Дэнни Джеймс, ты и на войне был бы спокоен как удав. Тебе что, нравится есть мертвую плоть?
— Э… ну да. — Он взял вилку и осторожно потыкал мой шедевр, словно минное поле изучал. — Это действительно вкусно?
От моего прищура можно было спички зажигать; кусок, который я плюхнула ему на тарелку, был величиной с крышку канализационного люка.
— А ну пробуй!
— А если оно еще горячее? Овощи-то медленней остывают.
— Ешь!!!
Улыбка померкла, однако Дэнни приступил к еде и после третьей добавки темпа не сбавлял. Он не сказал больше ни слова, но явно расслабился и наворачивал так, что за ушами трещало. Я-то знаю, я глаз с него не сводила.
— Ну так как, Попай?
— Виноват, исправлюсь, — похлопал он себя по животу. — Лазанья со шпинатом победила. А что на десерт, пирог с морской капустой??
— Вообще-то я и обидеться могу; но так здорово, что ты приехал… Дэнни, ты настоящий друг.
Он картинно склонил голову и передвинул ложку чуть правее.
— Кал лен… ты как?
— Гораздо лучше. Стоило только получить телеграмму, что ты приезжаешь. В целом? Теперь куда как лучше. Иногда я думаю о ребенке, но это совершенно естественно.
Положив ладони на колени, он нагнулся над столом, будто собирался шепнуть мне на ушко кое-что по секрету:
— Мне, конечно, легко говорить, но постарайся, если можешь, думать об этом поменьше. У тебя не было другого выхода. Я так понимаю, ты же его не любила, фотографа этого. Какие еще тебе нужны причины?
— Да, Дэнни, да. И я себе то же самое говорила, только… там же все-таки человек был. И я ничего не могу с собой поделать.
На глаза у меня навернулись слезы. Оказывается, ничего еще не прошло.
Дэнни мотнул головой и очень строго поглядел на меня. Затем положил на стол между нами стиснутый кулак:
— Каллен, ты не права. Семя — это еще не цветок. Нет-нет, я не утрирую. Сама подумай, что это была бы за жизнь? Даже если бы ты хотела ребенка, все равно потом тиранила бы его что ни день и сама казнилась, что его оставила. Вспомни свое детство, сколько раз родителям хотелось нас пришибить. Всю жизнь я слышу эти разговоры, как, мол, трудно родителям любить своего ребенка всю дорогу, что бы ни случилось. Ты, конечно, замечательная, но даже твое воспитание не прошло бы для ребенка даром. Может, нехорошо так говорить, но, по-моему, на этой земле и без того полным-полно ущербных.
_ Дэнни, ты, конечно, прав, но пойми, в жизни все гораздо сложней. Будь все настолько легко… будь все просто и логично, я бы так не казнилась до сих пор. Я тебя очень хорошо понимаю, и по-своему ты прав. Но разум и логика выручают только до какого-то предела. Знаешь, что потом? Потом свои пять центов вносит сердце, и прости-прощай логика.
Я достала сигарету и закурила. Мы молчали, но не испытывали от молчания ни малейшего неудобства. Даже со всеми этими разговорами о ребенке мне было легко, как никогда.
Дэнни вздохнул и нахмурил лоб:
— Ты права, Каллен. Права на все сто. Помнишь, что было со мной после смерти Эвелин? Стоило мне попытаться сказать себе: мол, успокойся, жизнь еще впереди — как эмоции тут же начинали возмущаться: хрена лысого, приятель, нам больно!
Ничего смешного, но сказано было так, что я не смогла сдержать улыбку. Дэнни улыбнулся в ответ, и я накрыла ладонями его стиснутый на столе кулак.
— Забавно, Калли, а ты в курсе, что почти всегда выдуваешь дым из уголка рта? Я это давно помню. А ты сама это замечала?
— Чего?
— Ты всегда выдуваешь дым сбоку; словно что-то говоришь в сторону.
— Ну вот, совсем засмущал.
— Каллен, я в жизни не встречал женщины красивее тебя. Так что смущайся на здоровье.
Он произнес это, ни секунды не колеблясь, но встретиться со мной взглядом не посмел. Сколько в мире хороших мужчин, одновременно застенчивых и способных на комплименты? Все мои недавние знакомцы сыпали комплиментами как из рога изобилия и неотрывно смотрели в глаза, но у меня часто возникало ощущение, что и то и другое гроша ломаного не стоит.
Дэнни извлек из кармана монету и показал незамысловатый, но изящный фокус — раз, два и нет! — специально для меня.
— Здорово, Дэн. А еще раз?
— Ни за что. Фокуснику ни в коем случае нельзя повторяться. Иначе все догадаются, в чем секрет, и все волшебство тут же пропадет.
Я отправилась на кухню за десертом — огромным, ужасно липким и сладким шоколадным тортом, который смотрелся просто сногсшибательно — этакая бомба для желудка.
Увидев торт, Дэнни буквально просветлел. С того вечера началось наше многолетнее состязание, кто больший сладкоежка.
Когда я поставила торт на стол, Дэнни сграбастал блюдо и придвинул к себе:
— О Каллен, как мило с твоей стороны. А ты что будешь на десерт?
За кофе с тортом мы обсудили все на свете. Говорил Дэнни так же, как писал: неторопливо, с хохмами, с постоянной самоиронией. Себе он явно представлялся эдаким счастливчиком, заброшенным в изумительный, алогичный мир с единственной целью — хорошенько осмотреться, руки в карманы, и удивленно присвистнуть.
Впервые познакомившись с ним, я приняла его манеру за наивность, но это была не наивность, а здоровое, ни капли не испорченное умение удивляться. Для Дэнни Джеймса жизнь была удивительной — или, по крайней мере, полна поводов для удивления. Посмотрев на свалку, он мог обомлеть от безумного сочетания цветов — там, где я, поддавшись на его уговоры взглянуть, все равно видела только свалку. Не плохую и не хорошую, просто свалку! Причем эта его манера не раздражала и не была такой уж заразной. Обычно это вообще не бросалось в глаза, пока вы не замечали заинтересованно-спокойный карий взгляд, устремленный на какую-нибудь очередную «диковинку», и довольную улыбку в уголках рта.
Постепенно я даже привыкла надеяться на появление этой улыбки; собственно, только так я могла догадаться, что у него на уме. Как я уже говорила, очень трудно было понять, когда он сердится, и немногим легче — когда он чему-то рад. Не в том дело, что лицо его было настолько невыразительное, — скорее непроницаемое, с редко меняющимся выражением удивления; эти правильные черты умели хранить тайну — свою или вашу — лучше всех на свете.
— Ладно, Дэн, хватит в молчанку играть: как там итальянские контессы, ничего?
— Насчет контесс не в курсе. Они на баскетбольные матчи не часто захаживают. Есть, правда, одна особа…
Он умолк и отвернулся. В смущении?
Ясно-понятно. Значит, есть одна особа. И?
Я машинально извлекла следующую сигарету. Моя Дневная норма достигала двух пачек в день и угрожала перевалить за этот рубеж, тогда как до аборта я и пачки не выкуривала.
Дэнни перевел взгляд на меня, улыбнулся и пожал плечами:
— Каллен, с этим делом у меня… очень тяжело. Веришь или нет, но после смерти Эвелин я вел себя очень сдержанно. То есть, конечно, с кем-то спал я, да и со мной кто-то спал — улавливаешь разницу? — но гораздо реже, чем можно было бы подумать. До недавнего времени я и не хотел ничего более серьезного. Вокруг было столько интересного, да хоть жизнь в Европе. Мне кажется, теперь это будет очень медленный процесс — найти кого-нибудь, с кем, как говорится, провести остаток дней.
Изо рта у меня торчала сигарета, и я щурилась от дыма, который стлался вдоль щеки.
— Но, похоже, такой человек нашелся?
— Не знаю. Честное слово, я много об этом думал. Между нами говоря, с женщинами мне почти всегда как-то не по себе. Не по себе, и все тут! Часто у меня такое ощущение, будто я говорю что-то не то или веду себя как-то не так — даже когда точно знаю, что нравлюсь им. Вот ведь глупость. Как маленький мальчик первый раз в танцклассе с партнершей — какую руку куда?
Мы улыбнулись друг другу; нам было очень хорошо и уютно вместе.
— Дэнни, но ты ведь уже был женат. И должен, по идее, знать все ходы.
— Скорее только некоторые. К тому же за то время, что был женат, я только и успел понять, что мне это нравится. Но как раз тут-то все и закончилось.
— Дэнни, ты умный и добрый, так растолкуй мне, пожалуйста. Почему у всяких уродов все всегда получается? И почему хорошие люди зачастую страдают? Вот уж кто не заслуживал потерять жену, так это ты.
— Все гораздо сложнее, Каллен, — тихо и печально отозвался он. — Иногда и хэппи-энд случается.
— Да ну? Может, и случается — но очень редко. Торта еще хочешь? Пожалуйста, скажи «да».
— Конечно.
«Одну особу» звали Дрю Конрад. Ничего ж себе женское имечко. Но она работала фотомоделью, и это многое объясняло, по крайней мере для меня. Последнее время все мои знакомые мужчины переключились на фотомоделей. Мое определение фотомодели? В голове ни бум-бум, зато зубки хорошие.
— Чем она занимается в Италии, кроме позирования?
— А что, Каллен, тебе не нравятся фотомодели? Почему бы, кстати, самой не попробовать? Зарабатывала бы уж точно побольше, чем в этом своем журнале. Данные-то все налицо!
— Согласна, налицо, но я очень нервничаю, когда меня разглядывают. К тому же мне как-то не хочется всю жизнь позировать на капоте автомобиля в фиолетовых трусиках. Только посмотрите, парни, все это может быть ваше, если купите новый «фиат»! Какая залепуха. Я, конечно, не идеал, но залепухи бегу как огня. А фотомодели без этого шагу не ступить. Ой, прости, что так наезжаю на твою Дрю Конрад. Ну и какая она из себя?
Высокая брюнетка. Мы встретились на вечеринке в Милане.
— И?
— И… ну, в постели все путем.
— И?
Я впервые задалась вопросом, каков Дэнни в постели. По-моему, он догадался, с чего это я уставилась на него так сосредоточенно, потому что отвел глаза и заерзал на стуле.
Секс мне нравился. Еще мне нравилось мое алоэ в горшке и «Международная блинная». Хотя весь мой опыт интимного общения почему-то ассоциировался у меня с каким-нибудь новым киношедевром, от которого все без ума. Ты усаживаешься в зале, рассчитывая, надеясь, что это действительно будет о-го-го. Но вот на экране надпись: «Конец фильма» — и ты выходишь из кинотеатра, моргая от внезапного света, устало и немного разочарованно, недоумевая, из-за чего весь сыр-бор.
Лично моя постельная биография складывалась из эпизодов, грубо говоря, «кроличьих» и «вымогательских». Секса по-кроличьи — с угарным энтузиазмом, предсказуемостью и неоригинальностью — я накушалась очень быстро и воротила нос при первых же знакомых флюидах.
Что до вымогателей, то полку их лишь прибывало: марш в койку, а не то я впаду в депрессию до конца жизни… по крайней мере до утра. У Петера это выходило особенно убедительно, и каждый раз я ничего не могла с собой поделать.
Так вот, оценивая Дэнни по этой мерке, я понимала, что едва ли мне представится повод обвинить его в «кроличьем» или «вымогательском» подходе; но даже при самых теплых чувствах к нему определенные сомнения у меня оставались.
— Каллен, я что-нибудь не то сказал? — Да нет, ерунда. Просто я думала о сексе.
Он улыбнулся одними глазами и подмигнул — в жизни не видела такого обаятельного подмигивания.
— Каллен, окажись я с тобой в постели — просто растерялся бы. И знаешь почему? Я бы на тебя все глаза проглядел, ни на что большее меня бы уже не хватило.
Сказано это было с таким юмором и теплотой, что мне тут же захотелось встать и обнять его, крепко-крепко. Так я и сделала. Он тоже обнял меня, и я глазом не успела моргнуть, как уже ревела в три ручья.
— Я не хочу плакать, но ничего не могу с собой поделать.
Он покрепче сжал меня и стал гладить по затылку. Это было замечательное ощущение. И пахло от Дэнни очень по-мужски — зноем, одеколоном, потом, летней землей. Такой аромат навевает уют и тепло, суля на секунду-другую спасение от клацающих челюстей крокодила по имени жизнь.
Не поймите меня неправильно: аромат там или что, но с большинством мужчин обниматься — это все равно что припадать к надгробию, или же облапит, как шимпанзе. Мужчины либо «позволяют» вам обнимать их, либо норовят превратить это самое приятное из занятий в оргию.
Но не Дэнни Джеймс. Его ладони струились по моей спине невинными ручейками, и мне хотелось, чтобы те никогда не иссякли. Руки — это чудо; в них могут исчезать монеты, а еще они умеют разглаживать складки печали в мятых душах.
— Калли, ты плачешь, потому что тебе со мной грустно?
Я улыбнулась и уткнулась носом в его грудь. Его Речь, руки на моей спине, само его присутствие — такое чувство, словно кто-то открыл люк у меня на макушке и влил туда теплого молока, заполнив все тело до самой последней клеточки, насытив силой, витаминами, белизной.
Так я ему и сказала. Он хохотнул:
— Чем-чем, а стаканом молока меня еще не называли.
Минут через сорок он ощутил наконец разницу в часовых поясах и начал зевать. Я направила его в ванную и сказала, что, когда он там закончит, ему уже будет постелено на диване, чтобы сразу мог лечь. Через несколько минут он пришлепал в гостиную — в тапочках и симпатичной фланелевой пижаме размером с индейский вигвам.
— Все, постелено. Сейчас выйду, и можешь укладываться.
— Каллен, я буду спать с тобой. Не отнекивайся, все равно сейчас я ни на что не способен. Я приехал из такой дали специально, чтобы тебя увидеть, так что, пожалуйста, не надо этих игр. Обещаю быть паинькой, но спать будем вместе. Хорошо?
— Хорошо. — Я не могла поднять на него глаз, и сердце билось как бешеное.
— Прозвучало не слишком убедительно.
— Хорошо!!!
— Вот и чудно. А то я уже ног под собой не чую от усталости. До скорых встреч. Спасибо за обед, хоть даже и зеленый.
Он развернулся и пошлепал к спальне.
— Дэнни, я так рада, что ты приехал.
— Я тоже. — Развернувшись вполоборота, он устало помахал рукой.
Дошлепав до спальни, Дэнни улегся, как Гулливер, на мою кровать, явно удивленную таким поворотом дела. Я же отправилась на кухню и растревоженными руками вымыла посуду.
Когда я забралась под одеяло, ничего, разумеется, не произошло. Дэнни крепко спал. Перевернувшись на другой бок, я улыбнулась во тьму и долго слушала его ровное, с присвистом, дыхание.
Я проснулась, ощутив прикосновение к лицу, и, открыв глаза, увидела Дэнни, который в упор меня разглядывал. На лице его, припухшем и помятом со сна, застыла улыбка.
— Это все поясное время. У нас сейчас девять утра, так что я бодр и полон сил.
Я машинально придвинулась поближе и обвила руками его великанское, теплое от сна тело. Полежав так некоторое время, мы снова заснули.
Проснувшись в следующий раз, я учуяла аппетитный запах и пожалела, что Дэнни нет рядом, — насладились бы ароматом вместе.
Мне нравятся мужские плечи. Всегда нравились. Первым, что я увидела от Дэнни тем утром, были его плечи, совершающие сложный танец у плиты: Дэнни готовил завтрак. Я прислонилась к косяку двери, наблюдая, как Дэнни хозяйничает — очень умело, ни единого лишнего движения. И у него были восхитительные плечи. Широкие и мускулистые, они увенчивали стройное, ухоженное тело — в постели с которым я провела ночь. Мысль эта заставила меня улыбнуться; еще не бывало, чтобы я с кем-то спала без предварительного баловства. Я чувствовала себя как свежеотчеканенная монета. События прошлой ночи напомнили мне средневековую легенду, из самых известных: когда рыцарь без страха и упрека спит в одной кровати с дамой своего сердца, положив на всякий случай между собой и дамой верный меч, дабы избежать соблазна.
Единственное расхождение заключалось в том, что сейчас дамой сердца Дэнни была Дрю Конрад; я же довольствовалась ролью верной подруги, которой нужна помощь.
Осталось понять, отчего все-таки я в него немножко влюблена — то ли конкуренция взыграла из духа противоречия, то ли потому, что все его поступки с момента приезда были достойны восхищения.
Не зная, что я наблюдаю за ним, он включил радио, настроился на дискостанцию и стал пританцовывать с лопаточкой в руке. Получалось очень даже недурно.
— У тебя сохранились какие-нибудь детские фотографии?
Я вздрогнула; оказывается, он с самого начала знал, что я здесь. Обернувшись, Дэнни подбросил лопаточку в воздух и поймал двумя пальцами.
— Да уж, с тобой не соскучишься. Детские фотографии? Где-нибудь в дальнем ящике наверняка должны быть.
— Здорово! Давай сначала поедим, а потом покажешь.
— Зачем они тебе? — поинтересовалась я, садясь за стол.
Он уже занял мое обычное место, но мне нравилось смотреть, как он там сидит.
Интересно, ты уже тогда была такая красотка или как? — произнес он, ставя передо мной тарелку с яичницей-болтуньей, тостами и порезанными помидорами.
Яичницу украшала веточка петрушки. Самой своей необязательностью это ярко-зеленое пятно говорило о настоящей заботе и делало завтрак в сто раз лучше. Дэнни было не все равно; он заботился — о еде, которую готовит, обо мне… да обо всем.
— Я не привыкла к таким комплиментам, — сказала я, неэстетично закинув в рот большой кусок яичницы.
— Просто мужчины боятся признать твое преимущество. Чем женщина красивее, тем неуютнее чувствует себя мужчина.
— Это еще почему? Смех да и только! Передай, пожалуйста, соль.
— Потому что тяжело идти по улице с кем-то, на кого все заглядываются. А на тебя самого никто при этом внимания не обращает. Очень унизительно.
— А Дрю Конрад красивая?
Задав этот вопрос, я даже жевать прекратила и только спустя пару мгновений осознала, что моя вилка застыла на полпути ко рту.
Дэнни замялся, потом робко кивнул, старательно отводя взгляд.
— Для какой рекламы она снималась? Я могла что-нибудь видеть?
— Ну, не знаю… в принципе, наверно, могла, она — из самых-самых топ-моделей. Раньше в Нью-Йорке работала, так что наверняка и здесь известна.
— А ты на нее заглядываешься?
— Бывает.
Я слишком резко отодвинула тарелку, и та скользнула по столу, как хоккейная шайба.
— Ладно! Хорошо, признаюсь — я ревную. Нет, не так — я ее ненавижу! Смотрю сейчас на тебя и думаю: должны же быть в мире настоящие мужики. Да вот, один из них прямо передо мной сидит. Куда же, черт их дери, все остальные подевались? Мне почему-то встречаются либо пискуны, либо грязь под ногами.
— Что за пискуны такие?
— Да зайди в любой бар «Для одиночек», выбирай — не хочу. Электронная служба знакомств. Объявления в газетах. «Покорная Дева ищет неустрашимого Льва для совместных пробежек в дюнах». Стоило немного среди них покрутиться, и Петер уже казался Кларком Гейблом.
Наступившая тишина была столь долгой, что я начала всерьез опасаться, не ляпнула ли опять что-нибудь не то, но наконец Дэнни подал голос:
— Каллен, никакой Дрю Конрад нет.
— Что?!
— Что слышала. Она, можно сказать, плод моего болезненного воображения.
— Дэнни, ты это о чем?
— Ни о чем. Просто никакой Дрю Конрад нет. Я ее выдумал. Баста. Вот и все.
У меня словно крылья выросли.
— Но почему? Зачем?
— Зачем, говоришь? Затем, что, по правде говоря, я до смерти тебя боюсь!
— Меня?! Джеймс, у тебя, вообще, с головой все нормально? Да не отворачивайся ты!
Он вздохнул и посмотрел на меня самым печальным взглядом, какой только можно вообразить: На самом-то деле все очень просто, неужели не ясно? Будь у меня такая женщина, как Дрю, и я бы тебе о ней рассказал — тогда никакого риска. И тебе не пришлось бы отбрыкиваться от меня. А если бы я придумал ее достаточно убедительно, ты, глядишь, и не заметила бы, как глубоко я увяз. Понимаешь, я все предусмотрел: разливаюсь о тебе соловьем, вот только называю тебя Дрю Конрад, и все тип-топ.
Он не врал — это было видно по лицу, абсолютно спокойному. Говоря, он смотрел мне прямо в глаза, и через некоторое время я уже стала чувствовать себя откровенно неуютно.
— Когда ты написала мне про аборт, я понял, что давно люблю тебя. Может, еще с колледжа — помнишь, в конце последнего курса? Короче, когда получил твое письмо и представил тебя на больничной койке… пройти через такое…
Я сидела в нескольких футах от него и явственно видела, что по щекам Дэнни текут слезы. Из-за меня, подумать только! Кто это и когда из-за меня плакал? Кому было настолько не наплевать?
Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди, но эти слезы и очевидная глубина его переживаний напугали меня. Захотелось побыть одной, перевести дыхание и все хорошенько обдумать минутку-другую, час, несколько дней.
— Прости, Каллен. Честное слово, я не хотел создавать тебе дополнительные проблемы. Я обещал держать себя в руках.
Он устало поднялся из-за стола, прошагал в спальню и затворил за собой дверь.
Любить — это легко; машина ваша, все, что требуется, — это завести двигатель, выжать педаль газа и направиться в нужную сторону. Но когда любят тебя — это все равно что ездить в чужом автомобиле пассажиром. Даже будучи уверенным, что водитель — мастер своего дела, в глубине души опасаешься, что где-нибудь он да ошибется: одно неверное движение — и вы оба летите сквозь лобовое стекло навстречу неминуемой катастрофе. Иногда нет ничего страшнее, чем быть любимой. Поскольку любовь означает, что вы теряете всякий контроль. А если, пройдя половину или даже три четверти пути, вы решите, что хотите назад или совсем в другую сторону?
Глупая!!! Ты хотела любви, Каллен? Искала своего принца? Так вот он, сам в руки идет. И что происходит? Как ты реагируешь? Трусишь. Глупая!
Я решительно растерла ладонями щеки и фыркнула, удивляясь собственной глупости.
— Дэнни? Нет ответа.
— Дэнни!
Медленно и нерешительно дверь отворилась. Дэнни, такой ранимый, ссутулился в своей зеленой щегольской пижаме и явно приготовился к худшему.
— Только, пожалуйста, Каллен, никаких красивых слов, и жалеть меня не надо. Это будет слишком.
— Заходи и доешь завтрак.
Его… не знаю даже, как и назвать… заявление? Короче, произошло что-то странное. Мы стали друг друга стесняться — но в то же время сделались очень близки. Когда мы несколько часов спустя шли по улице и он взял меня за руку, в мозгу у меня словно яркая оранжевая молния полыхнула. И как это он отважился?! Так вот взять и протянуть руку, после того как он столько наговорил, а я никак не отреагировала… Мне тоже хотелось взять его за руку, однако в тот момент наших отношений меня на это не хватило — в короткий, напряженный промежуток между ничем и всем.
Мы столько успели за день. Всюду походили, видели то, видели это, все перепробовали. И оба прекрасно понимали, что главное — не останавливаться, тогда можно временно избежать необходимости отвечать на вопрос, который так мучил нас. Кажется, мы оба этого хотели.
Для подобных ситуаций Нью-Йорк — самое подходящее место. Чтобы все увидеть, одного дня никогда не хватит. Мы доехали на метро до Бруклинского моста и пешком пересекли Променад, разглядывая гавань. К этому моменту мы уже крепко держались за руки, но глазами старались не встречаться. Вели себя словно четырнадцатилетние недоумки, а то, какими вдруг стеснительными мы стали, напомнило мне, как, должно быть, ухаживали давным-давно, во времена «Дружеского убеждения».
Я впервые спросила у Дэнни о его семье. Отец его уже умер, но мать с сестрой жили в Северной Каролине. Это меня удивило, потому что говорил Дэнни без малейшего южного акцента. Когда я упомянула об этом, он сказал, что до пятнадцати лет жил в Нью-Джерси. Потом его отцу — который был дизайнером по производству мебели — предложили работу в Северной Каролине, в одной из тамошних крупных мебельных фирм. Семья перебралась в городок под названием Гикори, где находилась фабрика. Однако через девять месяцев у мистера Джеймса прямо на работе случилось кровоизлияние в мозг; тут-то все и кончилось.
Миссис Джеймс устроилась преподавать в местной частной школе, ее зарплаты — плюс страховка покойного супруга — вполне хватало на существование, безбедное и безрадостное. Дэнни получил стипендию в колледже как баскетболист.
Суда в гавани либо сновали, дымя трубами, либо же покачивались у закопченных причалов. Корабли — долгие месяцы бороздившие океаны с грузом бананов, испанской обуви или японских акварельных красок, которого городу хватит на веки вечные. При взгляде на эти суда я в очередной раз осознала, что не была в своей жизни нигде, кроме Чикаго, Нью-Брансуика, Нью-Джерси и собственно Нью-Йорка. Мое знакомство с Грецией исчерпывалось плакатами с видом Парфенона в захудалом греческом ресторанчике на Сорок шестой стрит, который мне нравился, и сувлаки. У меня никогда не было паспорта, и ни разу еще мне не потребовалась виза. Все мое знакомство с Европой исчерпывалось европейцами, с которыми я спала. Единственным в моей практике приключением был аборт.
— Дэнни, а как там вообще живется?
— Как? Ну, во-первых, вечно какие-нибудь не те монеты в карманах попадаются. Ищешь сто лир, а вместо этого натыкаешься на пять франков. Думаешь, что дал продавцу газет пять шиллингов, а это пять драхм.
— Драхм? Так ты и в Греции тоже был? Завидую черной завистью. И как там?
— В Афинах жуткое столпотворение. Но острова — это действительно нечто.
— А Лондон?
— Сплошная грязь.
— А Вена?
— Все очень чисто и очень серо. У нас что, викторина?
Мы сидели на скамейке, разглядывали суда в гавани и смотрели на прохожих — родителей, гуляющих с детьми, стариков, шаркающих себе мимо и на что-то жалующихся невидимому собеседнику.
— Да нет, Дэнни, я вообще спрашиваю, как там жизнь. Совсем по-другому? Не как у нас?
— А что такое? В чем дело, Каллен?
— Сама не знаю. Просто все надоело. Знаешь что, Дэнни? Мне хотелось бы выглянуть утром из окна и увидеть… увидеть оранжевые трамваи!
— В Милане как раз оранжевые, — улыбнулся Дэнни и зажал мою ладонь в своих.
— Вот видишь, бывают ведь! Хочу оранжевых трамваев и чтобы вдоль речной набережной торговали с лотков книгами на итальянском, венгерском или еще каком-нибудь непонятном языке. Хочу сесть в кафе с мраморными столиками и съесть настоящий круассан. Дэнни, я понимаю, что совершенно несносна, но я все на свете отдала бы, чтоб это увидеть. Честное слово!
— Тогда почему бы тебе не съездить в Европу?
— Потому что я трусиха, вот почему! Боюсь разочароваться. Да и как-то не с кем было. Но главное, что я трусиха.
Он облизал губы и крепко поджал их. Что бы он сейчас ни сказал, это потребует от него больших усилий.
— Каллен, поехали ко мне в Италию. Все, чего ты хочешь, сбудется, мы всюду побываем вместе. Сама же только и говоришь, как тебе не нравится твоя работа, не нравится жить в Нью-Йорке. Давай поехали со мной в Милан, будешь сколько угодно кататься на оранжевых трамваях.
— Ничего себе темпы.
— Угу. Но я совершенно серьезно. Я прошу, чтобы ты поехала со мной. Если только ты этого хочешь.
Я обняла его и крепко сжала, прямо там, на скамейке. Крепко-крепко, изо всех сил. Не потому, что это конец фильма и мы будем жить счастливо до конца дней своих. И не потому, что таким образом он предлагал мне руку и сердце и мы оба это знали. А в основном потому, что он подтвердил мне: на свете в самом деле есть такие вещи, как оранжевые трамваи, и когда-нибудь скоро, что бы ни случилось, мы увидим их вместе.
Мы не занимались любовью вплоть до ночи перед самым его отлетом. Мы много целовались, обнимались, спали вместе — но ничего действительно серьезного, пока не остались считаные часы. Именно осознание этого — невзирая на всю радость и возбуждение (и скорость происходящего между нами!) — напугало нас настолько, что мы решились на поступок, окончательно закрепляющий нашу связь.
Едва ли есть смысл углубляться в подробности той ночи, но пара вещей поразили меня до глубины души.
Во-первых, прошла, наверное, целая вечность, прежде чем он в меня проник. Поначалу (только начало неимоверно растянулось) ему было достаточно прикасаться ко мне, целовать и, таки да, смотреть. Я не привыкла к подобной медлительности. Петер и остальные мои горизонтальные знакомцы всегда спешили. Спешили раздеться, спешили возбудиться, спешили приступить к «главному». Но — не говоря уж о том, что их спешка часто причиняла мне физическую боль, так как я не была готова, — мне всегда казалось, что я упускаю самое важное, какую-то тонкость; да, именно тонкость — и нежность, и минуту за минутой, вложенные в акт, который может очень многое значить, если по-настоящему постараться, а не лететь сломя голову. Слишком часто мне приходилось коротать время, разглядывая те или иные узоры на потолке, а маленький разгоряченный локомотив из плоти и крови неутомимо лязгал во мне своими клапанами, стремясь… кто знает куда?
Не скажу, что Дэнни был лучшим в моей практике любовником — но, безусловно, самым щедрым. Ласки его казались нескончаемыми, а я изнемогала в надежде и трепете. Чтобы наконец проникнуть в меня, ему потребовалось понуждение с моей стороны; и то он дважды или трижды спрашивал, не больно ли мне. Судя по выражению его лица, это действительно было для него очень важно. Я коснулась его щеки и сказала, что все замечательно.
— Нет, — прошептал он в самое мое ухо, — не «все» замечательно, а ты замечательная.
Кончая, он выгнул спину, как прыгун с вышки. Но при этом он смотрел мне прямо в глаза, и, по-моему, за все время ни разу не отвел от меня взгляда. Замерев в высшей точке дуги, Дэнни проговорил, выдохнул сквозь оскаленные в счастливой улыбке зубы:
— Каллен, это песня!
Следующим утром, когда я открыла глаза, Дэнни с улыбкой смотрел на меня, опершись на локоть. Я улыбнулась в ответ и протянула к нему руки. Он придвинулся ближе, я обняла его и покачала из стороны в сторону. Вдвое больше, чем я, в этот миг он был словно пушинка; как будто мог поместиться у меня на ладони.
— Как самочувствие, Калли? Превосходно. Жаль только, что ты уезжаешь.
— А вчерашняя ночь?
— Э… просто замечательно.
— Ты уверена?
— Абсолютно.
Мы повалялись еще немного, потом он встал.
— Лежи, лежи. У меня для тебя сюрприз.
Он вернулся через полчаса, неся поднос со свежими круассанами и фруктами, яйцами вкрутую и кофе в двух незнакомых мне керамических кружках. Одна была красная, другая — зеленая. Но самое лучшее — там еще была старая книга на итальянском. Итальянские сказки.
— Видишь, чтобы достать круассаны и книги на итальянском, даже не надо ехать в Европу! Кружки — это подарок перед отъездом. Зеленая будет твоя, красная — моя. Если узнаю, что из нее пил кто-нибудь другой, намылю тебе шею!
Несмотря на шутливые интонации, выражение лица его намекало, первый и последний раз, что Дэнни рассчитывает на мою верность. Не столько в физическом смысле (хотя и на это тоже), сколько на верность чувству, развившемуся между нами и окрепшему с его приезда.
— Дэнни, я все понимаю, только, пожалуйста, угроз не надо, хорошо? Даже в шутку. Это совершенно лишнее; ходи потом как оплеванная. Не такая уж я вертихвостка.
Он поставил поднос рядом со мной на кровать, а сам присел на пол. Завтрак длился в неуютном молчании, так что я быстро потеряла аппетит.
Не следовало ему угрожать, а мне — огрызаться. Звук ложки, помешивающей кофе, никогда так не бил по ушам, как в эти несколько долгих минут угрюмого молчания. Счастье, довольство, покой — все это балансирует буквально на волоске. Чтобы обрушить их, достаточно малейших подвижек земной коры — и с каким грохотом они рушатся!
— Каллен, я хочу рассказать тебе одну историю; потому что главное — чтобы ты меня правильно поняла… Давным-давно, в детстве, поехали мы с отцом покататься за город, вдвоем. Едем это мы вдоль озера, уже несколько миль, как вдруг ни с того ни с сего из-за деревьев у обочины выпорхнули дикие утки, низко-низко. Папа не успел отвернуть, и они врезались прямо в нас… все до одной.
Мы сидели, зажав кружки в ладонях, каждый свою. Я опустила взгляд на Дэнни, пытаясь понять, какое отношение имеет эта история к нашей размолвке. Но он смотрел в пустое пространство, и вьющийся над кружкой пар колебался от порывов его дыхания.
— Папа затормозил у обочины, и мы вылезли из машины посмотреть, что там такое. Кошмар. Как на бойне… весь перед — в крови и перьях. Я тогда еще совсем маленький был — и то понял, что папе явно не по себе. Он подобрал тушки — их было четыре — и закинул как можно дальше в лес. А мы уже заехали в такую глушь, что вымыть машину было совершенно негде, вид у нее — просто жуть, натуральный фильм ужасов. Поездка все равно была испорчена, так что папа развернул руль, и мы прямиком направились домой… Но самая жуть случилась дальше. Подъезжаем мы уже к дому, и как раз в этот момент выходит мама с кучей стираного белья под мышкой, вешать сушиться. Стоило ей увидеть, что у нас с машиной, она тут же подняла крик. В самом буквальном смысле крик, никаких ахов-вздохов. Вопли, визг, настоящая истерика. Мы с папой настолько поразились, что даже не сразу поняли, чего она так разоряется, — ерунда какая, весь радиатор в кишках и кровище. Мы подумали, у нее просто шарики за ролики заехали… Папа ударил по тормозам, и мы оба выскочили из машины. «Кого ты убил? — крикнула мама. — Господи, кого?» А потом рухнула на колени и принялась стенать. Бр-р, никогда не забуду этой сцены. В конце концов до нас дошло, из-за чего весь сыр-бор, и мы сумели ее успокоить. Но в первый момент это был просто ужас. Мама сделалась совершенно неуправляемой.
Дэнни отхлебнул кофе, я молча ждала продолжения. Эта картина представилась так явственно — женщина на коленях перед сочащимся кровью автомобильным радиатором, — что мне стало не по себе.
— Ты наверняка гадаешь, зачем я рассказываю тебе все эти ужасы. Дело в том, Каллен, что отец мой был совершенно никудышный водитель. И мама закатила истерику не просто из-за того, что вся машина была в крови. Сколько себя помню, она все время твердила отцу быть поосторожней, потому что водил он из рук вон: на дорогу никогда не смотрел, превышал скорость, на приборы ноль внимания. Даже маленьким я понимал, что рискую жизнью, садясь с ним в машину; хотя он обожал брать с собой нас всех, когда куда-нибудь ехал… Так вот, стоило маме увидеть, что у нас с машиной, и все ее многолетние страхи нашли выход: доигрался наконец. Она была уверена, что произошло то, чего она все эти годы так боялась: наверняка он кого-нибудь сбил. Достаточно было увидеть всю эту кровь, и больше ей ничего не надо было знать. Понимаешь?
Я медленно кивнула, хотя по-прежнему не могла взять в толк, при чем тут мы с Дэнни.
Каллен, все, что ты мне за эти дни рассказывала, сводится к одному: ты подрастеряла ориентиры. А твои романы — особенно с этим глупым Петером — запутали тебя окончательно. Плюс еще аборт — и прости-прощай последние капли самоуважения и уверенности в себе. Теперь, как ты сама недавно говорила, тебе все надоело, ты хочешь перемен, потому что нынешнее положение дел тебя категорически не устраивает — физически… или скажем, духовно. Я прав?
— Не больно-то приятно мне выслушивать такое, но да, ты прав.
— Пожалуйста, не надо. Я только хочу помочь тебе. Если приедешь в Европу, все действительно изменится. Обещаю. Будут и трамваи, и сердечная забота. Моя. Но тем временем мне вовсе не улыбается, как моя матушка из-за батюшки, вечно места себе не находить.
— Места себе не находить? Из-за меня? Дэнни, о чем ты?
О том, что пора бы тебе начать привыкать к тому, что ты умная и самостоятельная. Нельзя же и дальше считать себя красивой марионеткой, которая если чего и заслуживает, то разве что другую марионетку, вроде Петера. Каллен, меня беспокоит вовсе не то, чтобы ты хранила верность мне; главное, чтобы ты хранила верность себе. Ты ведь изумительная женщина. Боже правый! Совершенно неповторимая, вот почему я люблю тебя. Но в то же время прекрасно понимаю, что я о тебе лучшего мнения, чем ты сама, а это плохо. Это опасно… Пожалуй, я достаточно сказал, правда ведь?
В апреле я вылетела в Афины и познакомилась в самолете с греком по имени Лиллис, который пригласил меня в гости на остров Скиатос. Он красочно описал, как прямо сейчас расцветают маки и как он был бы рад отвезти меня на своем катере на пляж Куку-нарис, искупаться в Эгейском море. «Кукунарис» означает по-гречески «сосновые шишки», и Эгейское море — это тоже Греция. В общем, через полчаса полета я наконец осознала, что действительно лечу в Грецию! Греция — как у Платона Спарта, Греция — любимая страна Генри Миллера. Там меня встретит Дэнни Джеймс, и после двухнедельного тура мы улетим в Милан и начнем жизнь заново. Я была так горда, так возбуждена, что даже не очень возмутилась, когда через несколько часов, во время фильма, Лиллис чересчур осмелел. Я лишь сказала, что это, конечно, очень мило с его стороны, но в Афинах меня встречает муж семи футов ростом, и Лиллис немедленно сник.
Несколько сотен раз я смотрела в иллюминатор, хотя там было темно и ничего не видно. Внизу простирался Атлантический океан. Я оставила работу, забрала все деньги со счета, несколько раз поупражнялась с матушкой по телефону, кто кого перекричит, и в общем и целом взяла свою судьбу в свои руки. Я рискнула проявить отвагу, отвагу и инициативу, и теперь чувствовала себя смельчаком и сорвиголовой — словом, превосходно.
Когда на следующее утро мы приземлились, я увидела море, старые винтовые самолеты камуфляжной окраски и повсюду белые дома. У выхода на летное поле стоял Дэнни.
