ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мисс Тайм сидела, уронив голову на стол, ноги ее касались пола. Шея и спина мисс Тайм не гнулись; впрочем, она вообще плохо гнулась — с этим ничего нельзя было поделать. Занавески на кухне были раздернуты. На буфете стояли два стакана, один пустой, другой полупустой, а позади них — бутылка красного вина. Пробка от нее валялась в раковине.

Из упавшей к ногам мисс Тайм крохотной сумочки на пол высыпались помада, ключи и очки. На скатерти было что-то написано то ли неяркими красными чернилами, то ли вином — похоже, телефонный номер, из тех времен, когда номера начинались с букв, обозначающих районную телефонную станцию. Четко читались D, А, то есть Дэвенпорт, 7, 3, а потом — то ли 5, то ли 2. Дальше цифры расплывались до полной неразборчивости.

Сумочка была размером с таблетку аспирина, помада — с рисовое зернышко, а кухонный пол — с лист машинописной бумаги. Убитая бедняжка мисс Тайм была ростом три дюйма. Все вместе помещалось на прикроватном столике под лампой и оказывалось первым, что видела Рима при пробуждении, и последним, что она видела, укладываясь спать.

— Завтра велю Тильде все убрать, — сказала Аддисон. — Зачем тебе такое в спальне? Я-то привыкла и даже не думаю, как смотрят на это другие.

Рима, разумеется, уже знала о кукольных домиках — они были знамениты не меньше самой Аддисон. Именно так Аддисон придумывала свои детективные сюжеты: берясь за очередную книгу, она первые несколько месяцев посвящала воспроизводству в мельчайших подробностях сцены убийства — крошечные улики, пятнышки запекшейся крови. «Если со ценой убийства все в порядке, — сказала она однажды в интервью „Мисс мэгэзин“ („А. Б. Эрли мыслит мелкими деталями“; это интервью Рима много лет хранила в ящике письменного стола и часто перечитывала), — то остальное, в общем-то, пишется само».

К интервью прилагалась фотография: Аддисон трудится над столовым ножом размером с булавку. С тех пор она постарела, но не слишком сильно. Для своих шестидесяти с лишним Аддисон выглядела очень худой — правда, она вечно была такой, вся из костей и острых углов. Вешалка, да и только. Глубоко посаженные глаза, зубы, как у Элеоноры Рузвельт.

— Первый кукольный дом появился у меня, когда мне было четыре года, — объясняла она в интервью «Эллери Квин» в октябре 1985-го, а потом еще много раз. — А несколько лет спустя в нем поселились мистер и миссис Браун. Я возненавидела их с первой же секунды. Я любила игрушечную мебель, а от игрушечных людей у меня мурашки бежали по коже. Я не хотела видеть в доме никого. Это был мой дом. Или, может быть, дом фей, но их не видно, просто утром вы наливаете молоко в чашечки-наперстки, а вечером чашки пусты. Поэтому я взяла аптечную резинку и повесила мистера Брауна на перилах лестницы. Мама всегда говорила, что для нее это был первый ключик к пониманию моего характера. «У него же было имя!» — повторяла она. Получается, если бы я не знала его имени, все выглядело бы безобидно. Но мистер Браун был такой противный! И эту жуткую шляпу с него никто не мог снять.

Каждая книга А. Б. Эрли начиналась с убийства. И эта тоже. Пластмассовая голова мисс Тайм покоилась на столе в кухне, стоявшей на ночном столике в гостевой комнате старого викторианского дома, который венчал собой утес на морском берегу в Санта-Крус, Калифорния.

Дом назывался «Гнездо». Когда Аддисон купила его, это была мини-гостиница с совершенно другим именем, а до того здесь коротали свой век женщины, пережившие Команду Доннера. Риме было пять, когда она услышала, как отец сказал об этом матери, и несколько месяцев она мучительно размышляла: что же это за смертельная команда такая была? «Бей», наверное. Как соберутся, так подерутся. С тех пор она стала бояться сборищ. Даже деньрожденских.

Рима впервые заснула в «Гнезде» еще до того, как разглядела его. Она приехала поздно, а по огайскому времени — еще позже. Взглянув на Риму, Аддисон сразу же отвела ее в гостевую комнату и объяснила, что она может жить здесь, сколько пожелает: в конце концов, Рима была ее крестницей. Это было очень в духе Аддисон. Крестница, да, конечно, но знали они друг друга плохо и могли друг другу не понравиться — с немалой степенью вероятности. Рима чувствовала, что Аддисон старается устроить ей радушный прием и что ключевое слово здесь — «старается».

Гостевая комната располагалась на третьем этаже и выглядела роскошно: стены цвета слоновой кости, отделанные внизу сизыми панелями, темные скошенные потолки, камин, собственная ванная, одеяла, пахнущие кедром, и свечи, пахнущие яблоком. В гостиничные времена люди платили двести пятьдесят долларов за то, чтобы переночевать здесь. Тогда на ночном столике еще не было трупов.

Рима привезла с собой всего два чемодана, но слишком устала и поэтому отложила распаковывание до утра. И все равно заснула она далеко не сразу — видимо, из-за мисс Тайм.

А может, из-за Беркли и Стэнфорда, двух длинношерстных миниатюрных такс. «Они тебя еще не знают, — заметила Аддисон, — запирай дверь на крючок». Собаки поэтому провели ночь в вестибюле, возясь, ворча, стуча лапами по деревянному полу и то и дело толкая всем своим маленьким тельцем дверь гостевой — проверяя, все ли еще та заперта на крючок.

Или, может, из-за потревоженной обращением к ней тени Риминого отца. «Ты знаешь, как я была к нему привязана», — сказала Аддисон. Рима знала, отец всегда говорил то же самое. Правда, мама утверждала обычно, что Аддисон демонстрирует эту привязанность очень странным способом.

Рима где-то слышала или читала, что если умирает дорогой для тебя человек, он возвращается во сне, чтобы попрощаться. Она все ждала, когда ей явится во сне мать, умершая пятнадцать лет назад (аневризма). Ее младший брат Оливер погиб четыре года назад (автокатастрофа). Вероятно, отец (лейкемия) застрял в этой очереди.

Ступеньки скрипели. Ставни на окнах скрежетали при всяком порыве ветра. Часы на лестничной площадке били каждые полчаса. Трр, трр — царапались собаки. Подушка была слишком толстой, и лежать приходилось на самом ее краешке. У Римы ныла шея от жутко неудобного самолетного кресла и щемило в груди от всего остального. Был еще один назойливый звук, что-то вроде учащенного сердцебиения.

После нескольких часов, проведенных без сна, Рима встала, подошла к окну и открыла ставни. Увидев океан, она поняла, что этот последний звук исходит от него. Ночь была безоблачной, напоенной лунным светом. Вдали горели огни: одинокий зеленый на вершине крошечного маяка, скопление белых — в яхтенной гавани, и за ними — линия огней, обозначавшая причал. Справа от причала, освещенные не столь ярко, виднелись американские горки, еще одни горки, ярко раскрашенное чертово колесо, — но все это на большом удалении выглядело маленьким, как вещи мисс Тайм.

Рима узнала все это, хотя никогда не видела прежде: пейзаж, описанный в одном из романов Аддисон. И даже при взгляде на них они оставались все такими же ненастоящими, книжными, — слишком яркая ночь, слишком черный океан, слишком крошечный маяк.

Но разве все вообще не было слишком крошечным? Уменьшенной копией реальных вещей? Рима составила в уме небольшой список:

— крошечный маяк;

— крошечная эспланада, размером с узкое оконное стеклышко;

— крошечные таксы с крошечными зубками;

— крошечные кукольные домики и крошечные трупики в них.

И Риме это нравилось. Ей страшно хотелось самой быть маленькой, обладать маленькими вещами, вертеть их в руках, ощущать их. Маленькая собственная комната. Маленькая работа, выполняемая для Аддисон. Чья-нибудь маленькая жизнь, в которую можно проскользнуть, пока ее собственные эмоции не уменьшатся и не станут управляемыми.

Риме было двадцать девять. Список вещей, утраченных ею за все это время, был длинным и внушительным. Отец часто говорил: чтобы избавиться от Джимми Хоффы, надо было просто отдать его Риме. Среди пропавшего числились в несметном количестве часы, кольца, солнцезащитные очки, носки, ручки. Ключи от дома, от почтового ящика, от машины. Машина. Аннотация на «Лунный камень» Уилки Коллинза, сама книга, взятая из библиотеки, читательский билет. Висячие бирюзовые серьги матери, телефонный номер парня, которого она встретила за бильярдным столом и очень-очень хотела увидеть снова. Один паспорт, одно зимнее пальто, четыре мобильника. Один долговременный бойфренд. Одна семья, более или менее выполнявшая функции семьи.

Бойфренд ушел, когда опухоль в груди Римы оказалась доброкачественной. «Я просто не в силах пройти через это», — сказал он. Рима твердила, что проходить ни через что не придется, что у нее нет рака или чего-то подобного, но он отвечал: «Когда я подумал, что это может быть рак, то понял, что не сумел бы пройти через это».

«У тебя всегда есть я», — говорил обычно Оливер, когда пропадал очередной бойфренд, но в то время уже не было и Оливера. Оставался отец, но оба знали про лейкемию, и поэтому ни один не давал пустых обещаний.

Рима стянула одеяло с кровати, завернулась в него и села в кресло у окна. По воде протянулась широкая лунная дорожка. Рима представила, как идет по ней, как та колеблется и сверкает под ее ногами. Она понемногу задремала. Пришедший сон был так себе, ничего похожего на последнее прощание отца, но в нем все же был Максвелл Лейн, который до сих пор Риме не являлся. Рима подумала, что во всем этом есть смысл, более того: именно этого следовало ожидать. Аддисон когда-то назвала это жилище «Дом, который купил Максвелл», но затем узнала, что исконное название, которое употребляли выжившие после Команды Доннера, было «Гнездо».

Во сне они с Максвеллом Лейном шли в «Ледяной город». Максвелл положил руку ей на плечо. «Не казнись так, — сказал он. — Все что-нибудь теряют». И это было самым прекрасным из всего, что можно сказать другому, во сне или наяву.

В «Ледяном городе» Максвелл Лейн был главным врагом ее отца.

Но не было никакого «Ледяного города», и Максвелла Лейна — тоже. Такова была особенность профессии Аддисон: писательница по праву пользовалась известностью, но куда меньшей, чем придуманный ею детектив. Например, про Аддисон никогда не снимали кино, а он стал героем восьми фильмов, а потом трех телесериалов: ни один не продержался больше одного сезона, но тем не менее. К тому же в те времена телевизионные сезоны длились намного дольше: почти год.

У Римы была собственная красочная история с придуманными персонажами. Ее отец был вымышленным персонажем в гораздо большей степени, чем кто-нибудь мог предположить. Один из героев седьмой книги Аддисон был назван его именем — Эдвард Чарльз Вильсон Лэнсилл. Правда, он сам называл себя Бимом, и даже в свидетельстве о рождении Римы стояло «Бим Лэнсилл». Еще Аддисон заимствовала у отца Римы его любимые сорные слова «ну, значит», с которых он начинал каждый разговор. Намерения ее были предельно ясны.

Аддисон и отец Римы были старыми приятелями — и может быть, больше чем приятелями. Отец Римы тоже был в некотором смысле писателем: много лет он вел колонку в кливлендском «Плейн дилер». Когда с деньгами стало туго, он пошел на местное телевидение, где в дурацком галстуке рекламировал дурацким голосом компанию-шинопроизводителя. Но он не имел и сотой доли известности вымышленного персонажа с тем же именем, убившего свою жену при помощи ее же кошки и чуть было не ускользнувшего от правосудия.

В случае Римы персонаж существовал еще до ее рождения. Риму назвали по имени героини фильма «Зеленые поместья», и ей нравилось ее имя — пока мальчишки в школе не начали обзываться: «Рима — хвать за вымя!» Оливер, услышав дразнилку, настоял, что имя у сестры должно быть ее и только ее, и предложил на выбор целых четыре, полученных путем простой перестановки букв: Ирма, Мари, Мира и Рами. После этого Оливер называл ее одну неделю одним именем, другую — другим и так далее, чтобы сестра попробовала каждое. Ей самой нравилось «Рами», но другие упорно не желали переучиваться. Брат предпочитал «Ирму» и называл ее так до самой своей смерти. В этом был весь Оливер — особое имя, которое знал только он. Из всех умерших Риме больше всего не хватало именно Оливера.

Рима из «Зеленых поместий» была последней из обреченного племени, и почему это не насторожило родителей, когда они выбирали имя для дочери?!

А потом, Оливер — так звали одного известного сироту.

Но имена — это было только начало. Отцовская стилилистика изменилась незаметно для Римы, после того как мать умерла и Рима вся ушла в свои переживания — утрата матери плюс подростковые проблемы. Бим Лэнсилл всегда был политическим журналистом. Когда он стал ведущим колонки, его статьи приобрели личный оттенок. Он силился стать для Римы отцом и матерью одновременно и приобщал через газету к своим усилиям весь Кливленд с окрестностями и немногих зарубежных подписчиков.

Рима обнаружила это, когда отец стал настойчиво добиваться от нее признаний. Позднее она с гневом вспоминала, как выдала свой главный секрет, чтобы он смог почувствовать себя хорошим отцом. Она рассказала о мальчике из класса, который ей нравился, но совсем не замечал ее: как завладеть его вниманием? При этом Рима отлично знала, что отец тут ничем помочь не может. Он лишь делал вид, что думает только о дочери, а на самом деле думал только о себе.

Весь этот разговор стал темой очередной колонки — рассуждения о том, что человек становится взрослым до конца, лишь осознав, что стали взрослыми его дети. Лэнсилл быстро свернул с того мальчика на свою дочь и ее «пробуждающуюся сексуальность», он употребил эти слова. На следующий день Рима оказалась в центре внимания всей школы.

Риму особенно взбесило, как лихо управился отец в своей колонке со всяческими проблемами, — никакого эканья и меканья прежних статей, все преисполнено среднезападной основательности. Все женщины Кливленда были влюблены в Бима Лэнсилла, и число женщин, желающих свидания с ним, было обратно пропорционально числу мальчиков, желающих свидания с Римой, — Рима чувствовала, что тут пора уже перейти на отрицательные числа. А между тем ее отец был даже не полностью реальным. (Но когда это останавливало влюбленную женщину?)

Сама Рима любила другого отца — бестолкового и реального, а не умничающего в газете. «Я была очень привязана к твоему отцу», — сказала Аддисон, предлагая Риме перебраться к ней, и, конечно, именно Аддисон и добавила третьего Билла Лэнсилла, уже полностью выдуманного.

Зачем, спрашивала порой Римина мать своего мужа, надо было делать из тебя убийцу жены? Пару раз она также спрашивала: зачем надо было изображать жену такой, что ее смогла бы сыграть Кэти Бейтс?

Полностью выдуманный Бим успел убить троих, но мать Римы говорила исключительно о жене. Самая живописная смерть, в которую Аддисон вложила всю свою душу. Несомненно, ей предшествовала другая смерть — в кукольном доме.

У Римы имелись свои вопросы к Аддисон. Неужели та думала, что очень весело учиться в школе Шейкер-Хайтс, если твой отец — знаменитый убийца? Аддисон стала крестной Римы, но потом об этом решении немало жалели — по крайней мере, женщины в Римином семействе. В этом смысле Аддисон никогда не оказывалась на высоте положения.

Все приятели Римы сходились на том, что ехать в Санта-Крус — не очень-то хорошая идея. «Там может быть опасно», — говорили они Риме, не ведая и о половине всех опасностей. Они не знали об акулах и подводных течениях. Они не знали о том, что прибрежные утесы размываются, а океан поднимается — аж на два миллиметра в год, а то и больше. Они не знали о страшной болезни, вызываемой мочой морского льва, — доктора в ней не разбираются, и, если подхватишь ее, тебя направляют к ветеринару, который разбирается в ней не намного больше. Они не знали, что в горах прячутся тайные лаборатории по производству наркотиков и что шоссе номер 17, ведущее в Сан-Хосе, — одно из самых гибельных во всем огромном штате, так что до устройства разделительной полосы его даже называли «Кровавой дорогой». Они не знали, что по центру города, крадучись, бродит клоун, словно в каком-нибудь фильме Феллини.

Зато они знали про землетрясения и вампиров. Некоторые смотрели бейсбол по телевизору как раз тогда, когда случилось землетрясение в Лома-Приета. Экран, по их словам, стал черным, потом на несколько секунд появилось плывущее изображение стадиона, а потом — снова чернота, уже окончательная. Санта-Крус, вспоминали они, находился совсем рядом с эпицентром, хотя чаще всего вспоминали про разрушенное шоссе в Окленде и машину, упавшую с моста Бей-бридж. Но ведь это же Калифорния. А Калифорния, как всем известно, — это землетрясения.

Все приятели Римы смотрели фильм «Пропащие ребята» и говорили, что приморская эспланада прямо-таки кишит вампирами. Не то чтобы это было всерьез, они видели лишь декорацию «Мировой столицы убийств», построенную специально для фильма, но та не имела ничего общего с реальным и страшным Санта-Крусом семидесятых, в котором орудовали два серийных убийцы и один массовый. Они не знали, как упорно (и безуспешно) город стремился стать вместо этого «мировой столицей серфинга».

Они говорили, что Санта-Крус — источник темной энергии. Высказав предупреждения и сняв тем самым груз со своей совести, они переводили разговор на другие темы. По правде говоря, Римин отъезд был для них облегчением. Нет, конечно, они любили Риму и надеялись, что она вернется. Не ее вина, что вокруг нее сразу же воцарялось какое-то уныние, образовывалось затемненное пространство.

И поэтому, если я скажу, что Рима проснулась в то первое утро, видя блестящий пирог солнца в голубом небе и чувствуя умиротворение от слов Максвелла Лейна, вы поймете, каким неожиданным, невероятным и чудесным было ее пробуждение.