Для нашего путешествия все уже подготовлено, но осталось еще одно, что нужно сделать для себя. Я съездила на Вестминстерское кладбище и в мыслях о папе час провела у его могилы. С начала года день выдался самым холодным. В прозрачном, но все же январском воздухе четко слышались голоса из похоронной процессии; меня и родственников усопшего припорошило хлопьями первого снега. Когда-то я мечтала поехать с папой в Рим и положить цветы на могилы Китса и Шелли, а сегодня принесла венок остролиста к его надгробью. Снег укрыл малиновые ягодки, но кончики листьев торчали, будто шпильки. Священник прочел поминальную молитву, и родственники бросили землю в разверстую могилу. Смерзшиеся куски барабанили по крышке гроба, провожающие перешептывались, одна женщина взвыла. Гроб был маленький — наверное, для ребенка.

Я вовсе не чувствовала, что папа где-то рядом, но вся эта сцена казалась своего рода благословением. Ведь я пришла попрощаться. Надеюсь, мы встретимся в Италии.

С кладбища я пошла в центр города и бродила по улицам, глядя на все, с чем расставалась, вероятно, на долгие годы. Гуляла с двух часов до половины седьмого.

Затем в последний раз поехала в Миллбанк.

Так поздно я здесь еще не бывала — ужин давно съели и прибрали посуду. Наступила последняя часть тягостного дня. Для узниц это лучшее время. В семь часов звонит колокол, и работа заканчивается; надзирательница берет в помощь одну заключенную и вместе с ней проходит вдоль камер, собирая и пересчитывая булавки, иглы и тупые ножницы, выданные узницам на день. Я наблюдала, как это делает миссис Джелф. Она была в войлочном переднике, в который вкалывала булавки с иголками, а ножницы нанизывала на проволоку, точно рыбин. Без четверти восемь надлежит раскатать и подвязать койки, в восемь запираются двери и гасится свет, но до той поры узницам предоставлено личное время. Было странно видеть, чем они заняты: кто-то читал письма, кто-то — Библию; одна женщина налила в миску воды и мылась, другая, сняв чепец, накручивалась на обрывки пряжи, сэкономленной от вязанья. Дома я уже чувствовала себя немного призраком, а нынче здесь возникло то же ощущение. Я прошла по обоим коридорам, но узницы даже не поднимали глаз, и лишь те, кого я окликала, вставали и рассеянно делали книксен. Днем они весьма охотно откладывали работу, но сейчас все было совсем иначе — никто не хотел жертвовать последним личным часом.

Конечно, для Селины я не была призраком. Она видела, как я прошла мимо ее камеры, и ждала моего возращения. Ее бледное лицо было очень напряжено, а на горле в тени подбородка быстро билась жилка; когда я это увидела, сердце мое засбоило.

Теперь уже не имело значения, следит ли кто, сколько времени я с ней провожу и как близко мы стоим друг к другу. Я подошла к ней вплотную, и Селина зашептала о том, как все будет завтрашней ночью.

— Вы должны ждать и думать обо мне. Из комнаты не выходите, зажгите одну свечу, пламя прикройте. Я приду незадолго перед рассветом...

Она говорила так искренно и серьезно, что мне стало ужасно страшно.

— Как вы это сделаете? — спросила я. — Ох, Селина, разве это возможно? Как возникнуть из пустоты?

Она улыбнулась и взяла мою руку. Перевернула ее ладонью вверх и, оттянув перчатку, поднесла запястье ко рту.

— Что разделяет мои губы и вашу обнаженную руку? Но вы же чувствуете, когда я делаю так... — Она подышала на мое запястье в синеватых прожилках и будто собрала весь мой жар в одну точку; я вздрогнула. — Вот так же я приду завтрашней ночью...

Я попыталась представить, как это будет. Вот она вытягивается, точно стрела, точно волос, точно скрипичная струна, точно путеводная нить лабиринта — длинная, дрожащая и тугая, столь тугая, что может оборваться от столкновения с густой тенью! Заметив мою дрожь, Селина сказала, что бояться нельзя, иначе мой страх лишь затруднит ее путешествие. Теперь я ужаснулась этому: вдруг мой страх истощит, обессилит ее и не позволит добраться ко мне? Я спросила: что, если я наврежу ей, сама того не желая? Что, если ей изменят силы? Я представила, что будет, если она не придет. Я представила, что будет не с ней, а со мной. Я вдруг увидела себя той, в кого она меня превратила, той, кем я стала, — увидела с ужасом.

— Селина, если вы не придете, я умру, — сказала я.

Ну да, именно это она говорила про себя, но я сказала так просто и вяло, что Селина взглянула на меня, и лицо ее сделалось странным: бледным, напряженным и пустым. Она обняла меня и уткнулась лицом мне в шею.

— Моя половинка, — прошептала Селина.

Она стояла не шелохнувшись, но когда отступила, мой воротник был мокрым от ее слез.

Раздался окрик миссис Джелф, объявившей, что личное время закончилось; Селина вытерла глаза и отвернулась. Ухватившись за прутья решетки, я смотрела, как она привязывает койку к стене, встряхивает простыню и одеяло, взбивает пыльную серую подушку. Я знала, что сердце ее бешено колотится, как мое, и руки ее тоже слегка дрожали, но двигалась она с четкостью механической куклы: закрепила растяжки койки, уголком отогнула одеяло. Казалось, обретенная за год привычка к аккуратности не могла покинуть ее и сейчас, а может быть, въелась навсегда.

Смотреть на это было невыносимо. Я отвернулась, но не смогла укрыться от шороха из других камер, где узницы совершали подобную процедуру; когда я вновь взглянула на Селину, она расстегивала платье.

— Мы должны быть в койках, прежде чем погасят свет, — смущенно проговорила она, глядя в сторону, но я не позвала миссис Джелф.

— Хочу видеть вас, — сказала я, хотя сама этого не ожидала и вздрогнула от собственного голоса.

Селина нерешительно заморгала. Потом дала упасть платью, стащила нижнюю юбку, башмаки и, опять чуть помешкав, чепец, оставшись в чулках и сорочке. Ее слегка трясло, и она прятала глаза, будто мой взгляд причинял ей боль, но она терпела ее ради меня. Ключицы ее торчали, словно изящные костяные колки причудливого музыкального инструмента. На желтоватом белье выделялись ее бледные руки с нежными голубоватыми венами от запястья до локтя. Волосы — прежде я никогда не видела ее без чепца — падали на уши, как у мальчика. Они были цвета золота, помутневшего от дыхания.

— Как вы красивы! — прошептала я, и во взгляде ее мелькнуло легкое удивление.

— По-вашему, я не сильно изменилась?

Разве это возможно? — спросила я; Селина, покачав головой, опять вздрогнула.

В коридоре хлопали двери, лязгали засовы, все ближе слышались окрики и бормотанье. Перед тем как запереть дверь, миссис Джелф спрашивала каждую узницу, все ли в порядке, и женщины отвечали: да, матушка; спокойной ночи, мэм. Затаив дыхание, я все еще молча смотрела на Селину. Потом ее решетка задребезжала от хлопнувшей по соседству двери, и она забралась в койку, высоко подтянув одеяло.

Миссис Джелф вставила в скважину ключ и толкнула решетку; секунду мы неловко топтались на входе и обе смотрели на Селину, точно встревоженные родители в дверях детской.

— Гляньте, как аккуратно лежит, — тихо сказала надзирательница и шепнула Селине: — Все в порядке?

Та кивнула. Ее все еще трясло — наверное, она чувствовала, как моя плоть тянется к ней.

— Спокойной ночи, — сказала Селина. — Доброй ночи, мисс Приор.

Голос ее был строг — наверное, для надзирательницы. Я не отрывала глаз от ее лица, но решетка закрылась, и нас разделили прутья; потом миссис Джелф затворила дверь, дернула засов и прошла к следующей камере.

Секунду я смотрела на клепанное железом дерево и щеколду, а затем сопроводила надзирательницу в обходе оставшихся камер; миссис Джелф окликала узниц и получала странные ответы: спокойной ночи, матушка!.. Благослови вас Господь, мэм!.. Вот еще на день ближе к воле!..

Издерганная и взбаламученная, я находила некое успокоение в этом размеренном проходе от камеры к камере, окликах и хлопанье дверей. Наконец миссис Джелф завернула кран, питавший газом рожки в камерах, и пламя светильников в коридорах, скакнув, стало чуть ярче.

— Вот идет моя сменщица, ночная дежурная, — тихо сказала миссис Джелф. — Здравствуйте, мисс Кэдмен. Познакомьтесь — мисс Приор, наша Гостья.

Надзирательница поздоровалась и, стягивая перчатки, зевнула. На ее плечах покоился капюшон форменной накидки из медвежьего меха.

— Ну что, нынче никто не баламутил? — спросила она и, снова зевнув, направилась к дежурке.

Я отметила ее башмаки на резиновой подошве, ступавшие по песчаному полу абсолютно бесшумно. Сейчас я вспомнила, как их прозвали узницы — «подкрадавы».

Я пожала руку миссис Джелф и поняла, что мне жаль с ней расставаться, жаль оставлять ее здесь, тогда как сама ухожу навсегда.

— Вы хорошая, — сказала я. — Вы самая добрая надзирательница во всей тюрьме.

В ответ она стиснула мои пальцы и покачала головой; казалось, вечерний обход, мои слова и тон ее опечалили.

— Благослови вас Господь, мисс, — сказала она.

Мисс Ридли в тюремных коридорах я не встретила, хотя почти этого хотела. Зато на лестнице увидела миссис Притти — разговаривая с ночной дежурной своего отряда, она сжимала кулак и распрямляла пальцы, чтобы кожаная черная перчатка уселась удобнее. На первом этаже я столкнулась с мисс Хэксби, которую вызвали приструнить взбрыкнувшую узницу.

— Однако вы припозднились! — буркнула начальница.

Покажется ли странным, если скажу, что мне было почти тяжело покидать это место?.. Я медленно дошла до гравийной дорожки и отпустила сопровождавшего меня караульного. Частенько я задумывалась: не превратят ли меня эти поездки в некую железяку? Возможно, нынче так оно и было, ибо Миллбанк притягивал, точно магнит. У сторожки я остановилась и посмотрела на тюрьму; через минуту за спиной послышался шорох — привратник вышел глянуть, кто там топчется перед его дверью. Разглядев меня в темноте, он поздоровался. Потом проследил за моим взглядом и зябко потер руки, но в этом жесте читалось и некое довольство.

— Жутковатая старушка, а, мисс? — Привратник кивнул на тюремные стены в бликах и темные окна. — Что твое чудище, пусть я и здешний сторож. А знаете, что она вся протекает? Не счесть, скоко уж тут было потопов. А все земля, будь она неладна. Ничто в ней не растет и ничто крепко не сидит — даже такая старая мрачная тварь, как Миллбанк.

Я молча слушала. Привратник достал из кармана почерневшую трубку, умял пальцем табак, чиркнул спичкой о кирпичную стену и пригнулся, укрываясь от ветра, — щеки его втянулись, пламя вздымалось и опадало. Отбросив спичку, он снова кивнул на тюрьму.

— Разве скажешь, что этакая громадина ерзает туда-сюда? — Я помотала головой. — Да ни в жизнь. Но вот сторож, что был здесь до меня, уж он бы порассказал и о потопах, и об ейных выкрутасах! Все тихо-мирно, и вдруг — хрясь! Утром комендант приезжает, а корпус-то посередке раскололся, и десять злыдней удрали! А то еще шесть душ утопло, когда стоки прорвало и Темза хлынула внутрь! Скоко уж вбухали цемента в фундамент, а она все равно гуляет! Вы поспрошайте караульных-то, как они мучаются, когда перекашивает двери и клинит замки. А окна, в которых сами собой трескаются стекла? Это она с виду такая тихая. Бывает, мисс Приор, в безветренную ночь встану там, где вы сейчас стоите, и слышу — она стонет, ну точно баба!

Сторож приложил руку к уху. Слышался далекий плеск реки, громыханье поезда, звяканье колокольчика экипажа... Привратник покачал головой.

— Помяните мое слово: в один прекрасный день она рухнет и всех нас придавит! Или же эта чертова земля под ней раззявится, и полетим мы в тартарары!

Он пыхнул трубкой и закашлялся. Мы снова прислушались... Но тюрьма была тиха, земля тверда, стебли осоки остры, точно иглы; я дрожала под пронизывающим сырым ветром. Привратник завел меня в сторожку; я стояла возле очага, пока мне искали извозчика.

Вошла надзирательница. Лишь когда она чуть сдвинула капюшон накидки, я узнала миссис Джелф. Она мне кивнула, и привратник ее выпустил; кажется, я снова увидела ее из окна экипажа: она торопливо шла по пустынной улице, будто стремясь выхватить из тьмы хлипкие нити своей обычной жизни.

Интересно, что это за жизнь? Не знаю.